В письме, которое Фридрих получил от Н.О.Боди, местом свидания указан был фешенебельный отель на Рингштрассе. В назначенный час он явился туда и спросил мистера Кингскурта. Ему указали номер в первом этаже. Когда он вошел в комнату, навстречу ему поднялся высокий широкоплечий господин.

  – Вы доктор Левенберг?

  – Да.

  – Садитесь, пожалуйста, доктор.

  Они сели. Фридрих внимательно смотрел на незнакомца и ждал от него объяснений. Мистер Кингскурт был человек лет пятидесяти, с проседью в бороде, и густыми темными волосами, в которых уже блестели серебряные нити. Он не спеша закурил толстую сигару.

  – Вы курите, доктор?

  – Нет! – ответил Левенберг.

  Мистер Кингскурт осторожно выпустил струйку дыма, внимательно проследил направление волнистой линии, и, когда она совершенно растаяла в воздухе, сказал, не глядя на своего гостя.

  – Отчего вам надоела жизнь? – На этот счет я никаких объяснений вам дать не могу – спокойно ответил Фридрих. Мистер Кингскурт посмотрел ему прямо в лицо, одобрительно кивнул головой, смахнул пепел с сигары и сказал:

  – Черт возьми, да вы правы. Это меня и не касается вовсе. Когда мы сблизимся с вами, вы раньше или позже расскажете мне. А тем временем, я сообщу вам, кто я такой. Настоящее имя мое: Кенигсгоф. Я немецкий дворянин. В молодости был офицером, но мне тесно было в военном мундире. Я не выношу чужой воли над собою, хотя бы это была сама кротость и великодушие. Словом, дальше двух лет я не вытерпел… и вышел из полка. Если б я этого не сделал, меня раньше или позже взорвало бы и я наделал бы беды и себе и другим… Я уехал в Америку, назвал себя Кингскуртом и за двадцать лет упорного кровного труда составил себе состояние. И когда я добился этого… я женился… Что вы сказали, доктор?

  – Ничего, мистер Кингскурт.

  – Хорошо. Вы не женаты?

  – Нет, мистер Кингскурт, но… я полагал, что вы объясните мне, в чем состоит этот последний опыт, который вы предложили мне.

  -Я подхожу к этому, доктор. Если нам суждено не расставаться с вами, я расскажу вам подробно, как я начал новую жизнь, и какую школу я прошел, пока приобрел свои миллионы. Потому что надо вам знать, я миллионер… Что вы сказали, доктор?

  – Ничего, мистер Кингскурт.

  – Энергия, доктор, это все! В этом вся суть! Чего человек сильно захочет, то он непременно получит; это верно, как смерть. Я только там, в Америке, понял, как европейцы ленивы и безвольны. Случаю угодно было, чтобы один Кенигсгоф, сын моего брата, набедокурил на службе. Я взял молодца к себе, как раз в то время, когда возымел намерение жениться. Да, я хотел обзавестись домом, семьей, женой, на которую мог бы навешивать дрогоценности, как всякий другой выскочка. Мне страстно хотелось иметь детей, дабы я знал, для чего, в сущности, я столько лет тянул лямку труда. Я сделал предложение бедной девушке и, полагал, что начало сделано великолепное. Она была дочь одного из моих служащих. Я много сделал для нее и для ее отца. Она, конечно, сказала – да. Я принял это за любовь, но она согласилась быть моей женой из благодарности или из трусости. Она не посмела мне отказать. И мы поженились, и мой племянник жил у меня. Вы скажете, это было безрассудство – старику жить между двумя молодыми людьми, которые неизбежно должны были встречаться ежедневно. Когда я прозрел, я и сам ругал себя ослом. Но если бы не он, все равно – был бы другой.

  Словом, они оба обманывали меня и, вероятно, с первого дня.

  Когда я понял это, я первым делом, схватился за револьвер. Но в то же мгновение мне пришла в голову мысль, что ведь виноват я один. И я махнул на них рукой. Пошлость – свойство человеческое, и каждый случай – сводница. Людей надо избегать или вы всегда рискуете погибнуть из-за них. Ну, вот, видите ли, я потерпел крушение. Приходила мне также в голову мысль, что одной пулей я могу прекратить жалкую комедию жизни. Но застрелиться я всегда успею, подумал я. Дальнейшая нажива, конечно, потеряла для меня смысл. Я утратил всякий интерес к делам… Семейной жизни с меня было довольно. Оставалось еще одиночество, как последний опыт. Но великое, неслыханное одиночество… Ничего не знать о людях, об их жалкой борьбе, об их низости, вероломстве… Истинное, безусловное глубокое одиночество, без желаний, без стремлений… Полное возвращение к природе! Такое одиночество – рай, который люди утратили из-за грехов своих. И я нашел такое одиночество…

  – Да? Вы его нашли? – спросил Левенберг, не догадываясь еще, к чему клонит американец.

  – Да, доктор. Я ликвидировал свои дела и вторично исчез для всех своих знакомых. Никто не знает, куда я делся. Я выстроил себе отличную яхту и, что называется, в воду канул. Я долгие месяцы шатался по морю. Эти чудесная жизнь на море, надо вам знать. Хотели бы вы познакомиться с ней, или вы знаете ее?..

  – Нет, мне не приходилось еще ездить по морю… Но я не преминул бы воспользоваться случаем…

  – Отлично, доктор!.. Жизнь на яхте – уже свобода, но еще не одиночество. Необходимо иметь экипаж, надо входить в пристани за углем, опять неизбежные соприкосновения о людьми, а люди грязнят.

  Но я знаю один остров в Тихом океане, где возможно полное одиночество. Это маленькое горное гнездо в Кукском Архипелаге. Я купил его и жители Раротонги выстроили мне комфортабельный дом. Здание со всех сторон закрыто горами и совершенно не видно с моря. Да и корабли впрочем редко проезжают там. Остров мой кажется необитаемым…

  Я живу там с двумя слугами, немым негром, который еще в Америке служил у меня, и одним таитянином, которого я вытащил из воды в гавани Аваруа… Несчастный бросился в воду из за какой-то любовной неудачи. Теперь я приехал в последний раз в Европу за необходимыми покупками для дальнейшего пребывания там. Мне нужны книги разные, физически приборы, оружие. Провизию мой таитянец доставляет с соседнего обитаемого острова. Каждое утро они с негром переправляются туда в электрической лодке. Все, что нужно, словом, можно за деньги достать в Раротонге, как во всяком другом месте… Понимаете?

  – Да… Я не понимаю только, зачем вы это рассказываете мне.

  – Зачем?.. Потому что я ищу сожителя, собеседника, чтобы не забыть человеческую речь, и затем, я хочу иметь при себе человека, который закрыл бы мне глаза, когда я помру. Угодно вам разделить со мной одиночество?

  Фридрих подумал о минуту и твердо отвечал:

  – Да.

  Кингскурт весело кивнул головой и добавил:

  – Но имейте в виду, что выберете на себя долголетнее обязательство. По крайней мере, пока я буду жив, вы не имеете права нарушить его. Если вы уедете со мной, вам возврата больше нет. И вы должны порвать все нити, связывающие вас с жизнью. Фридрих ответил:

  – Меня ничто не связывает. Я совершенно одинок и вполне располагаю своей жизнью.

  – Вот такого человека мне и надо, доктор. Фактически вы расстаетесь с жизнью, если пойдете со мной. Вы ничего не услышите ни о добре, ни о зле, совершающемся в этом мире. Вы умерли для мира, и мир умер для вас. Согласны?

  – Согласен.

  – Тогда мы с вами сойдемся. Вы мне нравитесь.

  – Но я должен сказать вам еще, что я еврей. Это вас не смущает?

  Кингскурт рассмеялся:

  – Слушайте! Ваш вопрос смешон. Вы человек, это не подлежит сомнению. И, по-видимому, образованный человек. Жизнь надоела вам, это говорит за благородство ваших вкусов. Там, куда мы едем, все остальное страшно безразлично… Итак, по рукам?..

  Фридрих взял протянутую ему руку и крепко пожал ее.

  – Когда вы можете быть готовы в путь, доктор?

  – В любую минуту.

  – Превосходно. Завтра, скажем. Мы поедем в Триест. Там ждет нас моя яхта… Вам надо, быть может, еще сделать какие-нибудь покупки?

  – Я не знаю, какие – сказал Фридрих. – ведь это разлука с жизнью.

  – Непременно, доктор! Вам надо, быть может, денег на покупки? Располагайте моей кассой.

  – Благодарю вас, мистер Кингскурт. Мне ничего не нужно.

  – Нет ли у вас долгов, доктор?

  – У меня ничего нет, и я никому ничего не должен.

  – У вас нет родных, друзей, которым вы бы хотели оставить что-нибудь?

  – Никого!

  – Тем лучше! Мы едем, значит, завтра!.. Но мы и сегодня уже могли бы вместе пообедать.

  Кингскурт позвонил. Кельнеры по его приказанию накрыли в номере стол и принесли изысканный обед. Дальнейшая задушевная беседа совершенно сблизила их. Фридрих, тронутый откровенностью и доверчивостью Кингскурта, почувствовал потребность рассказать ему что-нибудь про себя. И он в немногих словах изложил ему свою повесть. Когда он кончил, американец сказал:

  – Теперь я уверен, что вы от меня не убежите. Несчастная любовь, мировая скорбь, антисемитизм – этого совершенно достаточно, чтобы и у молодого даже человека явилось желание уйти из мира навсегда! Из мира, где надо жить с людьми… Даже когда вы делаете людям добро, они обманывают вас, терзают вас. Благодетели человечества – величайшие глупцы. Вы не согласны со мною?

  – Мне кажется, м-р Кингскурт, что делать добро приятно. Это дает известное удовлетворение. И мне пришла в голову одна мысль. Вы спрашивали меня, не желаю ли я оставить кому либо денег перед разлукой с жизнью. Я знаю одну семью, которая страшно нуждается и очень хотел бы ей помочь… Вы позволите?..

  – Это глупо, но отказать вам я не могу. Располагайте своим жалованьем, как вам заблагорассудится. Пять тысяч гульденов довольно?

  – О, вполне – ответил Фридрих. – И для меня очень утешительно сознание, что моя разлука с жизнью не совсем бесцельна…