ОСВЕНЦИМ ГЛАЗАМИ СС

---

= Главная = Изранет = ШОА = История = Новости = Традиции = Музей = Антисемитизм =

---

Воспоминания Рудольфа Гесса

КОНЦЕНТРАЦИОННЫЙ ЛАГЕРЬ (1) В ОСВЕНЦИМЕ (1940-1943)

Когда было окончательно решено организовать лагерь в Освенциме, не было надобности слишком долго искать в Инспекторате человека на должность коменданта. Лориц (2) мог от меня избавиться и получить должность начальника лагеря, (3) которая его больше устраивала(...)

Так я стал комендантом организующегося в Освенциме лагеря-карантина.

Это было далеко, в Польше. Там неугодный Гесс мог без всяких ограничений проявить свое рвение в работе. Так думал Глюке, инспектор концентрационных лагерей. При таких обстоятельствах я приступил к своим новым обязанностям. Лично я никогда не ожидал, что так скоро стану комендантом, ведь несколько опытных начальников лагерей уже давно ждали назначения на этот пост.

Задача была не из легких. Используя уже существующие здания, которые, правда, были добротно построены, но находились в запущенном состоянии и кишели насекомыми, я должен был в самый короткий срок организовать пересыльный лагерь для 10.000 узников. (4)

С точки зрения гигиены не хватало всего. Еще до отъезда, в Ораниенбурге (5) меня предупредили, что я не могу особенно рассчитывать на помощь и по мере возможности должен решать все сам. Там, в Польше, пока еще есть все, чего уже много лет нет в Германии.

Значительно легче организовать совершенно новый лагерь, чем на базе имеющихся, неподходящих зданий и бараков суметь быстро создать нечто такое, что можно было бы использовать под лагерь, причем, согласно полученному приказу, без значительных перестроек.

Вскоре после моего прибытия в Освенцим инспектор полиции безопасности и службы безопасности во Вроцлаве (6) обратился ко мне с вопросом, когда я смогу принять первые эшелоны узников.

Я понимал, что из Освенцима можно сделать нечто полезное только благодаря упорному труду всех, начиная с коменданта лагеря и кончая последним узником. Чтобы привлечь всех к выполнению поставленных задач, мне приходилось ломать все традиции и навыки, характерные для концентрационных лагерей.

Чтобы требовать от своих офицеров и солдат наибольшей отдачи, я и сам должен был подавать им хороший пример. Когда будили рядового эсэсовца, вставал и я. Я был уже на посту, когда он только еще начинал свою службу; и только поздним вечером шел отдыхать. Мало было в Освенциме ночей, когда меня не беспокоили телефонными звонками по непредвиденным обстоятельствам. Чтобы узники хорошо работали, к ним нужно было лучше относиться. А в повседневной практике бывало наоборот. Я надеялся, что смогу обеспечить узников лучшим питанием и жильем, чем в старых лагерях.

Все, что мне казалось неправильным, я хотел организовать по-новому. Я думал, что благодаря этому узники станут охотнее работать. Нужно было добиться того, чтобы они отдавали работе всю свою энергию и силы. Я с полной уверенностью рассчитывал на это.

Однако уже в первые месяцы и даже недели я заметил, что моя добрая воля, мои благие намерения разбиваются, наталкиваясь на сопротивление большинства офицеров и солдат СС (7), находившихся в моем подчинении, из-за их низких человеческих качеств. Всеми возможными способами я старался убедить своих сослуживцев в правоте моих замыслов и стремлений, пробовал объяснить им, что только работая сообща, наш коллектив сможет достичь хороших результатов, что только при таких условиях работа может быть плодотворной, и мы сумеем выполнить поставленные перед нами задачи. Увы, мои усилия оказались тщетными.

На "старых" лагерных работников оказало большое влияние многолетнее "обучение" Айке, (8) Коха, (9) Лорица; оно вошло им в кровь настолько глубоко, что даже те, которые хотели как можно лучше, уже не умели поступать иначе, чем на протяжении многих лет лагерной службы. "Новые" быстро учились от "старых", к сожалению, не самому лучшему.

Все мои старания, чтобы Инспекторат концентрационных лагерей направил в мое распоряжение хотя бы нескольких хороших офицеров и унтер-офицеров СС, кончились ничем: Глюке просто не хотел этого. Так же было с узниками, которых нужно было назначить на административные посты. Начальнику рапорта (10) Паличу было поручено отобрать тридцать профессиональных преступников разных профессий (РСХА (11) не захотело направить на административные посты в Освенцим политических заключенных).

Из тех узников Заксенхаузена (12), которых предоставили в распоряжение Палича, он выбрал, по его мнению, тридцать лучших (13).

Но если принять во внимание мои намерения, то и десять из них не годились для той работы, которая их ждала. Палич руководствовался своим собственным понятием о том, как надо относиться к узникам; его этому научили, он к этому привык, и весь склад его ума не позволял ему поступать иначе.

Таким образом, все мои проекты, бывшие как бы фундаментом организации лагеря, заведомо были обречены на провал. С самого начала вошли в жизнь другие принципы, которые позднее неизбежно должны были привести к неимоверным последствиям.

А была возможность избежать этого, если бы мои помощники серьезнее отнеслись к моим идеям и планам. Они не хотели и даже не были в состоянии сделать этого из-за своей ограниченности, упрямства и злобности, а в немалой степени и лени. Для них именно ничтожества были самыми подходящими, потому что отвечали их нраву и взглядам.

Непосредственное руководство лагерем находится в руках его начальника, хотя и комендант, в зависимости от его энергичности и заинтересованности, влияет на то, как складывается лагерная жизнь. Комендант лагеря определяет главное направление в руководстве и в конечном итоге отвечает за все. Но настоящим хозяином лагеря, под контролем которого находится вся жизнь в лагере, от которого целиком зависят отношения в лагере, является начальник лагеря или начальник рапорта, если это человек толковый и волевой.

Комендант лагеря отдает общие директивы и распоряжения, касающиеся жизни узников, руководствуясь своими соображениями, а выполнение их зависит исключительно от доброй воли и здравого смысла руководства лагеря: начальника или рапортфюрера. Разве что комендант решит взять на себя обязанности своих подчиненных, если не доверяет этим людям и считает, что они не годятся для этой работы. Только так можно быть уверенным, что все распоряжения и приказы выполняются в соответствии с волей коменданта лагеря.

Даже командиру полка нелегко узнать, проверить, насколько точно вы полнены его приказы, особенно, если они касаются дел, выходящих за рамки повседневных. Насколько же труднее коменданту лагеря узнать, правильно ли были поняты и точно ли выполнены его приказы относительно узников, а это часто бывали важные приказы. Повседневный контроль над тем, как осуществляется власть над узниками, невозможен.

С точки зрения дисциплины и престижа, комендант лагеря не может расспрашивать узников об их начальстве из СС, исключая, безусловно, крайние случаи, когда речь идею расследовании совершенного преступления. Но даже тогда почти все без исключения узники ничего не знают или отвечают уклончиво, опасаясь репрессий (14).

Я очень хорошо знал это по Дахау (15) и Заксенхаузену, где поначалу был начальником блока (16), потом рапорта, а затем начальником лагеря. Мне хорошо известно, как в лагерях изменяют и даже абсолютно извращают нежелательные приказы и к тому же делают это так, что отдавший их даже не замечает этого.

Вскоре в Освенциме я убедился, что и здесь будет то же самое. Радикальная перемена могла наступать только при условии освобождения от служебных обязанностей всего руководства лагеря, но на это никогда бы не согласился Инспекторат концентрационных лагерей. Я был не в состоянии лично проследить, как в деталях выполнялись мои приказы. Это можно было бы сделать только в том случае, если целиком отказаться от своей главной задачи - организовать и открыть в кратчайший срок концентрационный лагерь - и взять на себя роль начальника лагеря.

Именно в начальной стадии организации лагеря, учитывая образ мыслей его руководства, я должен был постоянно находиться в нем. Однако я вынужден был часто уезжать из лагеря, потому что большинство моих подчиненных всех рангов не имело достаточной квалификации для решения текущих дел.

Чтобы открыть лагерь и обеспечивать узников питанием, я должен был лично проводить совещания с хозяйственными отделами, со старостой и президентом регентства.

Административный начальник лагеря (17), мой подчиненный, был круглым дураком, и я вынужден был организовать за него доставку хлеба, мяса или картошки для гарнизона освенцимского лагеря и заключенных. Я даже ездил по деревням за соломой.

Поскольку я не мог рассчитывать ни на какую помощь со стороны Инспектората концентрационных лагерей, мне приходилось самому заботиться обо всем: всевозможными способами доставать грузовые и легковые машины, запасные части к ним, ездить в Рабку и Закопане за котлами для лагерной кухни, а в Судеты - за кроватями и сенниками. С начальником строительства я ездил доставать необходимые строительные материалы, потому что сам он ничего не мог сделать.

А в это время компетентные власти все еще продолжали вести в Берлине споры о том, как нужно расширять лагерь в Освенциме. Согласно договору, весь объект находился в ведении военных властей и был передан СС только на время войны.

Главное управление имперской безопасности, начальник полиции безопасности и службы безопасности во Вроцлаве все время запрашивали, когда мы сможем принять большие контингенты узников, а я все еще не знал, откуда взять хотя бы 100 метров колючей проволоки. В Гливицах на саперском складе валялись груды колючей проволоки, но я ничего не мог получить оттуда без согласия штаба саперных войск, находившегося в Берлине.

Невозможно было добиться помощи в этом вопросе от Инспектората концентрационных лагерей, мне пришлось просто-напросто украсть часть необходимой колючей проволоки. Я отдал приказ разобрать остатки полевых военных укреплений и разбивать бункеры, чтобы иметь арматурное железо. Когда удавалось обнаружить нужные мне строительные материалы, я просто приказывал забрать их, не интересуясь, кому они принадлежат и не заботясь о том, что превышаю свои компетенции, ведь я должен был со всем справляться сам.

Одновременно происходило выселение польских жителей из прилегающей к лагерю первой зоны, а во второй были начаты работы. Я должен был заботиться об использовании полученной таким образом территории (18).

В конце ноября 1940 года рейхсфюреру СС (19) было послано первое донесение и получен приказ о расширении лагеря. Мне казалось, что в связи с расширением и строительством основного лагеря у меня и так уже слишком много работы, но это было еще не все: первое донесение было началом бесконечной цепи новых инструкций и планов.

Поначалу я был совершенно поглощен, просто одержим порученным мне заданием; возникающие трудности еще больше подогревали мой энтузиазм, я не хотел сдаваться - самолюбие не позволяло. Я видел только работу.

Занимаясь всеми этими делами, я не мог уделять много времени жизни в лагере и самим узникам. Это совершенно понятно. Я вынужден был предоставить узников таким крайне отрицательным типам, как Фрич (20), Мейер (21), Зейдлер (22) и Палич, хотя знал, что они не организуют для узников такого лагеря, как я планировал.

Но я мог посвятить себя только одному заданию, и должен был выбрать между узниками и энергичной работой над расширением и застройкой лагеря. Каждое из этих заданий требовало полной отдачи сил и полного внимания; совмещение их было делом невозможным.

Однако моей главной задачей было и осталось навсегда строительство лагеря и его расширение. С годами вставали новые задачи, но основное задание, целиком поглощавшее меня, осталось неизменным. Я посвятил ему все думы и старания: все остальное было на втором плане. Только сквозь эту призму я руководил другими делами и только под этим углом зрения смотри на все остальное.

Глюке не раз говорил мне, что моя главная ошибка - то, что я все делаю сам, вместо того, чтобы дать работать моим подчиненным. Надо смотреть снисходительно на ошибки людей, совершенные ими в результате того, что они просто не способны сделать лучше; не все бывает так, как человеку хотелось бы. Глюке не принял моего упрека в том, что в Освенциме я располагаю не наилучшими офицерами и унтер-офицерами СС, что дело не столько в их неспособности, сколько в сознательно халатном отношении к службе, и что именно это обстоятельство заставляет меня вмешиваться в самые важные и неотложные дела.

Глюке считал, что комендант лагеря должен руководить лагерем из своего кабинета и с помощью приказов и телефона держать в руках весь лагерь; вполне достаточно, если комендант время от времени пройдется по лагерю. Святая наивность! Это объясняется только тем, что Глюке сам никогда не работал ни в одном лагере, поэтому не был в состоянии понять мои трудности.

Это непонимание со стороны моих начальников доводило меня почти до отчаяния. Я вкладывал в работу все свои способности, волю, я целиком посвятил себя ей, а Глюке видел в этом только каприз и развлечение. По его мнению, я относился к поставленной задаче, как маньяк, и дальше этого ничего не видел.

Приезд в лагерь рейхсфюрера СС в марте 1941 года выдвинул новые задачи (23), но не оказал мне ни малейшей помощи в неотложных делах. Я утратил последнюю надежду на улучшение лагерных кадров СС, на то, что получу в распоряжение людей, достойных моего доверия. Я вынужден был работать с теми, кто был в моем подчинении, и нести свой крест. У меня было всего лишь несколько подчиненных, которым можно было доверять, но они, к сожалению, не занимали ответственных постов. Я взваливал на них очень много работы и часто слишком поздно убеждался в том, что чрезмерные обязанности вредны.

Окруженный людьми, не заслуживающими моего доверия, я стал в Освенциме другим человеком. До этого я видел в людях, особенно в коллегах, только хорошее и это длилось так долго, пока я не убеждался в противном. Мое доверие не раз меня подводило. В Освенциме я изменился, я знал, что сослуживцы обманывают меня на каждом шагу, ежедневно я переживал все новые и новые разочарования. Я стал подозрительным и везде усматривал желание ввести меня в заблуждение, видел только плохое. В каждом новом человеке я видел заведомо только зло, и поэтому морально ранил и настроил против себя много хороших и порядочных людей.

Дружба, товарищеские отношения, которые до этого были для меня святым делом, стали теперь смешны именно потому, что старые коллеги так сильно меня разочаровали и обманули. Мне опротивели все товарищеские вечеринки, я не хотел никуда ходить и было доволен, если удавалось найти повод, чтобы не прийти и оправдаться за свое отсутствие. Коллеги упрекали меня. Да и Глюке не раз обращал мое внимание на то, что в Освенциме нет товарищеской атмосферы между комендантом и его офицерами. А я просто был уже не способен на это, разочарование было слишком велико.

Я все больше замыкался в себе, становился все более неприступным, с каждым днем делался все тверже. Моя семья, особенно жена, страдала от этого. Я бывал просто невыносим: ничего не видел кроме работы и задач, возложенных на меня. Я не мог уже реагировать по-человечески. Жена пробовала вырвать меня из этой замкнутости, приглашая наших добрых знакомых. Вместе с моими коллегами она пыталась сделать так, чтобы я не отгораживался от них (24). Она приглашала гостей и устраивала дружеские встречи вне дома, хотя ей самой это тоже не нравилось. На какое-то время я был вырван из моего сознательного одиночества, однако новые разочарования вновь отгораживали меня стеклянной стеной отчуждения.

Даже посторонних огорчало мое поведение, но я уже не мог иначе. В результате постоянных разочарований я сделался в какой-то степени мизантропом. Часто бывало так, что на вечеринках в кругу близких знакомых я становился вдруг молчаливым и отталкивающим; предпочел бы уйти, чтобы пребывать в одиночестве и никого не видеть. Усилием воли я брал себя в руки и под влиянием алкоголя старался избавиться от подступающего плохого настроения, снова становясь разговорчивым, оживленным и даже веселым.

Алкоголь быстро приводил меня в хорошее настроение и вызывал чувство доброжелательности ко всему свету; я никогда ни с кем не ругался под воздействием алкоголя. В состоянии опьянения я уступал во многом, на что не был бы способен в трезвом виде. И, однако, я никогда не пил один и никогда у меня не было такого желания. Пьяным я тоже никогда не был и под влиянием выпитого не позволял себе лишнего. Когда бывало "по горло", потихоньку уходил. Из-за алкоголя я ни разу не пренебрег служебными обязанностями. Как поздно ни возвратился бы я домой, на следующий день я пунктуально приходил на службу в бодром состоянии.

Такого же поведения я требовал от своих офицеров. Это был вопрос дисциплины. По-моему, отсутствие руководителя в начале рабочего дня, да еще из-за алкоголя, оказывает самое глубокое деморализующее влияние на подчиненных. Но я не находил понимания; офицеры подчинялись приказу, вынужденные к этому моим присутствием, но всячески поносили "сплин старика".

Чтобы справиться с возложенным на меня заданием, я должен был быть как мотор, который все время подталкивает вперед, подгоняет на строительстве, увлекая за собой всех, начиная с рядового эсэсовца и кончая узником. Я должен был преодолевать на строительстве не только трудности, вызванные войной, но и каждый день, каждый час, постоянно бороться с равнодушием и халатностью моих сотрудников, с их нежеланием поддержать меня. Активному сопротивлению можно противостоять, но перед лицом пассивного чувствуешь себя бессильным, потому что его очень трудно уловить, хотя повсюду и видны его следы. И если нельзя было поступать иначе, я вынужден был силой принуждать к работе тех, кто не хотел работать.

Если до войны концентрационные лагеря были самоцелью, то во время войны они стали - по воле рейхсфюрера - средством для достижения цели, Прежде всего они служили теперь войне, вооружению. Каждый узник по мере возможности должен был работать на предприятиях военной промышленности (25).

Обязанностью коменданта было со всей беспощадностью приспособить лагерь к этой цели. Освенцим, по воле рейхсфюрера СС, должен был стать мощным центром военной промышленности. Заявления, сделанные Гиммлером по случаю посещения им лагеря в марте 1941 года, не оставляли в этом никаких сомнений. Новый лагерь для 100.000 военнопленных, расширение старого лагеря до 30.000 узников, приготовление для Бунье 10.000 узников - все эти цифры говорили сами за себя. В то время эти масштабы были новыми в истории концентрационных лагерей; лагерь, рассчитанный на 10.000 узников, казался тогда громадным.

Мою бдительность усилил тот факт, что рейхсфюрер СС настаивал на скорейшем расширении лагеря, на увеличении темпов его строительства; он не хотел считаться ни с какими трудностями, проблемами, нехватками, которых иногда невозможно было избежать. Его отношение к существенным упрекам, выдвинутым гаулейтером (27) и президентом регентства (28), натолкнули меня на мысль о том, что готовится что-то необыкновенное.

Я уже привык ко многому, что касалось СС и рейхсфюрера. И все-таки суровость и настойчивость, с какой Гиммлер требовал скорейшего выполнения своих текущих приказов, была у него чем-то новым. Это заметил даже Глюке. А за выполнение этих планов отвечал только я один. Из ничего и без ничего я должен был как можно быстрее (по тогдашним понятиям) построить нечто огромное; без всякой действенной помощи начальства, да еще с такими "помощниками".

А как обстояли у меня дела с рабочей силой? Во что был превращен лагерь? Руководство лагеря приложило максимум усилий, чтобы по отношению к узникам сохранить традиции Айкке.

Дахау - Фрич и

Заксенхаузен - Палич,

к этому еще надо прибавить Бухенвальд - Мейер:

все они старались перещеголять друг друга в применении "наилучших методов" (29).

Они не верили, когда я повторял им, что методы Айкке уже давно устарели, потому что концентрационные лагеря претерпели изменения. Из ограниченных умов этих людей нельзя было выбить идеи, которые заложил в них Айкке, и нужно сказать, что эти идеи более соответствовали складу их ума. Мои приказы, которые шли вразрез с тем, чему их научил Айкке, они просто переиначивали. Ведь не я, а они задавали тон в лагере; они инструктировали узников, занимавших разные должности, начиная с самых ответственных, кончая самым незаметным писарем блока. Им подчинялись начальники блоков, получавшие от них указания о том, как следует обходиться с узниками.

Но я об этом уже многое сказал и написал (30). Перед пассивным сопротивлением я был бессилен. Это может понять только тот, кто сам несколько лет служил в концентрационном лагере.

Я уже раньше писал о том, какое влияние оказывали на рядовых узников лагерники, занимавшие разные должности. Это было особенно заметно в огромной массе узников концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка и имело решающее значение. Казалось бы, одинаковая судьба и общие страдания должны привести к несгибаемой солидарности, неразрывной, крепкой общности. Нет ничего ошибочнее.

Нигде безграничный эгоизм не проявляется так явственно, как в неволе: чем труднее становилось жить, тем острее проявлялся эгоизм, вытекающий из инстинкта самосохранения. Даже те люди, которые в условиях нормальной жизни добродушно и охотно помогали другим, в лагере способны были беспощадно тиранить своих же товарищей, если это хоть в какой-то степени облегчало их собственную жизнь.

Что же говорить о натурах эгоистичных, холодных, склонных к преступлениям? Они безжалостно относятся к несчастью своих товарищей, если это приносит им хотя бы самую маленькую корысть.

Особенно страдают впечатлительные натуры, узники с мягким характером, не убитым еще жестокостью лагерной жизни. Они испытывают неописуемые моральные пытки из-за низкого, грубого отношения к ним, не говоря уже о физических последствиях такого отношения. Необузданное своеволие и жестокость надзирателей не ранят их так глубоко и болезненно, как гнусное отношение со стороны товарищей по несчастью.

Психику этих людей травмирует то обстоятельство, что в полной беспомощности и бессилии они должны смотреть на то, как узники, имеющие в своих руках власть, мучают своих же товарищей. Беда тому, кто протестует против этого или пытается заступиться за обиженного. Террор людей, которым принадлежит власть внутри лагеря, слишком жесток, чтобы кто-то мог отважиться на сопротивление.

Почему заключенные, занимавшие даже самые небольшие должности, так относились к другим узникам, своим товарищам по несчастью? Они поступали так, потому что хотели показать себя с лучшей стороны стражникам и надзирателям с таким же образом мышления; старались показать, как круто могут поступать, надеясь тем самым получить какую-то выгоду или, по крайней мере, чем-то облегчить себе жизнь - всегда за счет других узников. Вести себя таким образом позволяет им стражник или надзиратель, который для собственной корысти равнодушно наблюдает за этим или нередко хвалит за такое поведение, исходя из низких побуждений, злых намерений. Бывает и так, что он даже провоцирует такое поведение, потому что ему доставляет сатанинскую радость "натравливание" одних узников на других.

Среди должностных узников есть и такие типы, которые мучают физически и психически других только потому, что в основе их характера лежит хамство, вульгарность и склонность к преступлениям. Не раз своим садизмом они затравливали человека на смерть. Даже во время моего теперешнего пребывания в тюрьме, хотя и в значительно меньшей степени, я вновь и вновь имею возможность видеть, как подтверждается то, о чем я говорил выше.

Нигде настоящий облик "Адама" (31) не проявляется так отчетливо, как в неволе. Все, что дается воспитанием, все приобретенное, что не составляет его сущности, исчезает. Со временем тюрьма срывает с него все маски и он перестает играть в прятки. Человек предстает перед нами во всей своей наготе таким, каков он есть: хорошим или плохим.

Как воздействовала жизнь в Освенциме на разные категории узников?

Для немцев, независимо от того, какого цвета треугольник (32) они носили, жизнь в лагере не была проблемой. Почти все без исключения они занимали "высокие" посты, вследствие чего имели все, что было необходимо для тела.

Они могли "организовать" (33) то, чего не доставали обыкновенным способом. Возможность "организовать" имели все "высокопоставленные" узники, независимо от национальности и цвета треугольника. Степень успеха определялась только способностями, отвагой, риском и наглостью. Возможности были всегда.

После того как началось массовое уничтожение евреев (34), практически не было ничего такого, чего невозможно было бы "организовать", Узники, занимавшие различные лагерные должности, пользовались к тому же свободой передвижения (35).

До начала 1942 года главный контингент лагеря составляли узники-поляки (36).

Все они знали, что останутся в лагере по крайней мере до конца войны, Большинство из них были уверены, что немцы проиграют войну, а после Сталинграда в этом уже никто не сомневался. Они получали вести от неприятеля и очень хорошо ориентировались в действительном положении Германии; слушать сводки, передаваемые неприятелем, не было делом трудным: в Освенциме имелось достаточно радиоаппаратуры (37), и даже в моем доме слушали радиопередачи.

Кроме того, существовало достаточно способов для тайной пересылки писем через гражданских рабочих и даже эсэсовцев (38). Так что источников информации было много. Новые узники привозили самые свежие новости. Неприятельская пропаганда утверждала, что поражение держав "оси" - всего лишь дело времени и если смотреть с этой точки зрения, то узники-поляки не имели повода для отчаяния.

Вопрос был только в том, кому посчастливится дожить до этого. (39) И эта неуверенность была причиной того, что психически для поляков выдержать пребывание в лагере было очень тяжело. К этому присоединялся страх перед случайностями, которые могли произойти с каждым: это могла быть заразная болезнь, которую узник из-за плохого физического состояния не мог перенести, он мог быть неожиданно расстрелян или повешен как заложник, или вдруг вызван на чрезвычайный суд и приговорен к смерти за участие в движении Сопротивления. Заключенный мог умереть в результате истязаний, его мог постичь кем-то специально подстроенный смертельный случай во время работы. Такого рода случайности могли произойти на каждом шагу.

Вопрос, вселявший в каждого страх: сможет ли он физически выжить в лагере, питаясь все хуже и хуже, живя в ужасных гигиенических условиях и к тому же подвергаясь во время работы воздействию самых разных атмосферных явлений? К тому же постоянное беспокойство за судьбу близких: находятся ли они еще на свободе или тоже арестованы? И вообще живы ли?

Многих соблазняла мысль о побеге, который позволил бы вырваться из этого жалкого существования. Побег из Освенцима не представлял особых трудностей, возможности неисчислимы (40).

Обстоятельства, благоприятные для побега, найти было легко: усыпить бдительность часовых не было делом невозможным, достаточно немного отваги и счастья. Безусловно, когда все ставится на одну карту, нужно рисковать даже жизнью.

Однако мыслям о побеге мешал страх перед репрессиями: арестом близких, ликвидацией десяти или более товарищей по несчастью. Но многие не думали о последствиях (41) и решались на побег. Когда оказывались за цепью часовых, им помогало местное население. Потом все шло гладко. Если же их постигала неудача - это был конец. Все равно погибать - было их лозунгом.

Их товарищи по несчастью, построенные в шеренги, вынуждены были маршировать мимо трупа узника, застреленного при попытке к бегству. Заключенные должны были знать, чем это может кончиться, и зрелище это отпугивало многих, но отчаянные решались на побег, несмотря ни на что. Если им посчастливится, они могли оказаться среди тех 90% беглецов, которым побег удался (42).

Что чувствовали эти марширующие узники? Если я умею читать по лицам, то они выражали сочувствие несчастному, смешанное с чувством мести и надеждой на возмездие, когда придет время. То же выражали лица узников, согнанных смотреть на смертную казнь через повешение, однако, ужас, страх перед тем, что и их может постичь та же судьба, был отчетливее виден.

Я должен вспомнить тут о чрезвычайном суде и ликвидации заложников, потому что это касалось исключительно узников-поляков. Обычно заложники находились в лагере довольно долго; ни они сами, ни руководство лагеря не знали, что они являются заложниками. И вдруг приходил телетайп с приказом Главного управления имперской безопасности или начальника полиции безопасности:

"Узники, фамилии которых указаны ниже, должны быть расстреляны или повешены в качестве заложников" (43).

Через несколько часов нужно было сообщать о приведении смертного приговора в исполнение.

Этих узников забирали во время работы или вызывали на поверке. Те, кто сидел в лагере давно, уже знали что их ждет или предчувствовали свою судьбу. Всех направляли в лагерную тюрьму, где им зачитывался смертной приговор.

В первый период, т.е. в 1940-1941 гг., расстрел заложников производило специальное воинское отделение, позднее каждого из них убивали из мелкокалиберной винтовки выстрелом в затылок (44).

Тяжелобольных умерщвляли в ревире (45) специальными уколами (46).

Чрезвычайный суд приезжал из Катовиц в Освенцим каждые 4-6 недель; его заседания проходили в лагерной тюрьме (47).

Допрос узников, находившихся под следствием этого суда, вели с помощью переводчика в присутствии членов суда. Подсудимых спрашивали, признают ли они себя виновными. Я не раз был свидетелем того, как во время допроса узники сами открыто признавались в своих проступках. Особенно смело вели себя некоторые женщины. В большинстве случаев суд выносил смертный приговор, который сразу же приводили в исполнение.

Все эти узники, как и заложники, шли на смерть отважно и спокойно, веря в то, что отдают свою жизнь за родину. Я часто видел в их глазах фанатизм, напоминавший мне сектантов и их поведение перед смертью.

Иначе вели себя заключенные-уголовники, которых чрезвычайный суд приговорил к смерти за грабежи и коллективные кражи; они стенали, просили пощады или были тупо равнодушны.

В Освенциме во время приведения в исполнение смертных приговоров можно было наблюдать ту же картину, что и в Заксенхаузене: те, кто умирал во имя определенной идеи, шли на смерть смело и спокойно (48), а уголовники проявляли равнодушие или просили пощады.

Хотя условия жизни в Освенциме действительно были плохими, ни один узник-поляк не хотел, чтобы его перевели в другой лагерь. Узнав, что их должны перевести в другой лагерь, они делали все возможное, чтобы остаться в Освенциме.

Когда в 1943 году пришел приказ о том, что все поляки должны быть переведены в лагеря, находящиеся на территории Германии, я был засыпан просьбами из разных отделов лагеря, где указывали на необходимость оставить поляков на местах работы. Пришлось потребовать принудительной процентной замены. Я никогда не слышал о том, что какой-то узник-поляк добровольно хотел перевестись в другой лагерь. Однако я так и не узнал, почему они так судорожно держались за Освенцим (49).

Узники-поляки делились натри политических группы, члены которых воевали между собой. Наиболее сильной была национал-шовинистская группа, Боролись они за влиятельные посты. Узник, которому удавалось занять важную должность, быстро окружал себя узниками своей группы и старался отстранить от власти узников других групп. Нередко это делалось с помощью подлых интриг.

Я не колеблюсь утверждать, что некоторые смертные случаи, вызванные сыпным или брюшным тифом, можно отнести на счет этой борьбы за власть. Не раз врачи говорили мне, что именно в лагерной больнице конфликты между разными группами проявлялись особенно остро; то же самое происходило и в трудовом отделе.

Этот отдел и лагерная больница играли главную роль в жизни концентрационного лагеря; кто умел в них устроиться, тот и правил, и делал это, мягко говоря, без умеренности. Занимая важный пост, можно было устроить своих друзей на те места, где их хотелось иметь; можно было перевести на другую работу или вообще отделаться от нежелательных узников, бывших в немилости. В Освенциме все было возможно (50).

Политическая борьба велась в Освенциме не только среди узников-поляков. Политический организм существовал во всех концентрационных лагерях и среди узников всех национальностей. Даже среди красных испанцев в Маутхаузене существовали две группы, резко выступавшие одна против другой.

Даже в то время, когда я сам отбывал наказание, мне пришлось как-то быть свидетелем идеологической борьбы между узниками левых и правых группировок.

Руководство лагеря всячески поддерживало эти антагонизмы и даже разжигало их, чтобы не допустить прочного объединения всех узников. Не только политические, но и "цветные" антагонизмы играли важную роль в лагере (51).

Ни одно, даже самое сильное руководство не могло бы удержать в повиновении и руководить тысячами заключенных, если бы ему не помогал взаимный антагонизм узников. Чем больше существует противоречий, чем больше обостряется борьба за власть между узниками, тем легче руководить лагерем.

Divide et impera - этим лозунгом пользуются не только в большой политике; в жизни концентрационного лагеря его нельзя недооценивать (52).

Другой многочисленной группой были в лагере советские солдаты, попавшие в плен. Их силами мы должны были вести строительство нового концентрационного лагеря в Бжезинке, предназначавшегося для советских военнопленных. Их привезли из лагеря военнопленных в Ламбиновицах (53), в Верхней Силезии, в состоянии полного истощения.

В Ламбиновице их пригнали пешком; шли они несколько дней и во время этого марша не получали почти никакой еды. Иногда во время перерыва в пути их загоняли на ближайшие поля, и там они собирали и ели все, что можно было съесть.

В Ламбиновицах находилось около 200.000 советских военнопленных. Жили они, в основном, в землянках, которые сами же выкопали. Им выдавали еду в недостаточном количестве и к тому же нерегулярно; они варили себе в ямах, большинство "сжирало" свою порцию сразу же, сырую, не дожидаясь, когда еда будет готова. Впрочем, едой это и назвать было нельзя.

В 1941 году вермахт не был подготовлен к принятию такого количества военнопленных. Административный аппарат, занимавшийся проблемами пленных, не отличался гибкостью и активностью, а потому не мог быстро приспособиться к создавшемуся положению. Надо заметить, что после поражения в 1945 году немецкие военнопленные оказались в не лучшем положении. С этим массовым явлением и союзники имели большие трудности. Военнопленных просто-напросто сгоняли на подходящий участок поля, огражденный колючей проволокой, и оставляли на произвол судьбы, они были в таком же положении, как и русские (54).

С помощью таких военнопленных, большинство из которых едва держалось на ногах, мне предстояло строить лагерь в Бжезинке. Согласно распоряжению рейхсфюрера СС, в Освенцим должны были направлять только самых сильных и работоспособных военнопленных. Офицеры конвоя утверждали, что выбрали самых лучших из тех, кто был предоставлен в их распоряжение.

Советские военнопленные не отказывались работать, но из-за слабости не были в состоянии что-либо делать. Я точно знаю, что, когда они находились еще в основном лагере, мы постоянно выдавали им добавочные порции (55), но это не принесло никаких результатов: истощенный организм не мог усваивать пищу и не был в состоянии функционировать. В результате полного истощения советские военнопленные умирали как мухи от самой легкой болезни. Я видел, как многие умирали, глотая свеклу или картошку.

Около 5.000 русских какое-то время работало на разгрузке вагонов с брюквой; она грудами лежала на железнодорожном полотне и ничего нельзя было сделать - у русских не было сил работать. Бессмысленно, бесцельно ходили они вокруг или прятались в каком-нибудь безопасном месте, чтобы хоть что-то съесть, или искали тихое место, где могли бы спокойно умереть,

Хуже всего было во время оттепели зимой 1941-1942 гг. Русские переносили холод легче, чем влажность и постоянную сырость. Они жили в недостроенных бараках, сколоченных кое-как в первый период организации КЛ Бжезинке. В таких условиях смертность среди них постоянно возрастала; даже тех узников, которые еще держались на ногах, становилось с каждым днем все меньше. Не помогало добавочное питание, они глотали все, что только могли достать, но никогда не насыщались.

Однажды я видел, как на дороге между Освенцимом и Бжезинкой целая колонна, состоявшая из нескольких сот советских военнопленных, бросилась вдруг в сторону ближайших куч картошки и конвойные, абсолютно не ожидавшие этого, ничего не могли поделать. К счастью, я вовремя подъехал и мне удалось навести порядок. Русские набросились на картошку, невозможно было их отогнать; некоторые из них умирали, сжимая в руках клубни, Никто ни с кем не считался, инстинкт самосохранения в своем самом крайнем проявлении не допускал никаких человеческих реакций.

Случаи людоедства не были в Бжезинке редкостью. Однажды я сам наткнулся на труп русского, лежащий среди груд кирпича: у него каким-то тупым орудием была вырезана печень. Люди убивали друг друга, чтобы добыть хоть что-нибудь съедобное. Однажды, проезжая верхом на лошади, я увидел, как один русский ударил кирпичом по голове другого, спрятавшегося за кучей кирпича и жующего хлеб, чтобы забрать этот кусок хлеба. Прежде чем я успел пройти через ворота - я был за проволочным ограждением - русский, лежащий на куче кирпича, был уже мертв: у него был разбит череп. В кишащей людской массе я уже не смог найти убийцу.

Во время земляных работ на площадке первого строительного участка, когда копали рвы, не раз находили трупы русских с недостающими частями тела: убитых частично съедали, а потом выбрасывали в какую-нибудь заболоченную яму. Таким образом открылось таинственное исчезновение многих русских.

Из окон моей квартиры я увидел однажды русского, тащившего пустой котел за блок комендатуры; узник с жадностью выскребывал стенки котла. Вдруг из-за угла показался другой русский, остановился на минуту, потом вдруг бросился на выскребывавшего котел, толкнул его на колючую проволоку, по которой шел ток, и исчез вместе с котлом. Часовой на вышке видел все происходившее, но не успел выстрелить в убегавшего. Я сразу же позвонил начальнику караула и приказал выключить ток, а потом пошел в лагерь искать виновного, но мне не удалось его найти. Человек, упавший на проволоку, был мертв. Это уже были не люди, они озверели в неустанных поисках пищи.

Из свыше 10.000 русских военнопленных, которые должны были быть главной рабочей силой на строительстве лагеря в Бжезинке, к лету 1942 года осталось в живых всего несколько сот (56).

Выжили наиболее стойкие, они работали очень хорошо, и из них были сформированы летучие рабочие команды, которые направляли на те строительные участки, где требовалось быстро кончить работу. Однако я никогда не мог избавиться от мысли о том, что оставшиеся в живых русские выдержали ценой жизни своих товарищей, что они были более беспощадными и жестокими.

Летом 1942 года, если я не ошибаюсь, этим узникам удалось совершить массовый побег (57).

Большинство из них застрелили охранники, но многим все-таки удалось бежать. Те, которых схватили, утверждали, что поводом к побегу был страх перед отправкой в газовые камеры, охвативший русских, когда им сообщили, что они будут переведены в новоотстроенный участок лагеря. Они не верили, подозревали обман, но мы никогда не намеревались отправить их в газовые камеры. Они, наверное, знали о ликвидации советских политруков и комиссаров и поэтому боялись, что их ждет та же судьба. Так начинается массовый психоз, приводящий к таким результатам.

Многочисленной группой были в лагере и цыгане. Их стали направлять в концентрационные лагеря еще задолго до войны, в рамках кампании против асоциальных элементов. Один из отделов имперской уголовной полиции занимался исключительно надзором за цыганами. В цыганских лагерях находились также люди, которые не были цыганами, а просто присоединились к ним. Таких людей из цыганских лагерей направляли в концентрационные лагеря как асоциальный элемент, питающий отвращение к работе. Кроме того, в цыганских лагерях постоянно проводился отбор по биологическим критериям.

Рейхсфюрер СС хотел сохранить два самых главных цыганских племени (я уже не помню, как они называются). По его мнению, это были прямые потомки индогерманских первобытных народов, которые сохранили в довольно чистом виде свой антропологический тип и обычаи. Эти цыгане должны были стать объектом специальных исследований; их надлежало зарегистрировать и взять под охрану. В будущем планировалось собрать цыган этих двух племен со всех стран Европы и поселить на территориях, специально предназначенных для них.

В1937-1938 гг. все кочевые цыгане были направлены в так называемые жилые лагеря, находившиеся неподалеку от больших городов, что облегчало надзор за ними.

В 1942 г. был издан приказ, согласно которому цыгане, проживающие на территории Германии, а также и те, у которых была примесь цыганской крови, должны быть арестованы и высланы в Освенцим (58), независимо от возраста. Исключение было сделано только для цыган двух главных племен, считавшихся чистыми с расовой точки зрения; этих цыган должны были поселить в Оденбургском округе около озера Нойзидлер. Цыгане, привезенные в Освенцим, должны были оставаться в так называемом семейном лагере до конца войны.

Указания, на основании которых производились аресты, не были достаточно четкими; разные отделения уголовной полиции истолковывали их по-разному, поэтому дошло до того, что среди арестованных были лица, которые никак не должны были там оказаться. Не раз арестовывали солдат, приехавших с фронта в отпуск; многие из них были несколько раз ранены или имели высокие награды, причина - отец, мать или дед их были цыганами или просто имели примесь цыганской крови.

Среди арестованных оказался даже один из видных партийных деятелей, дед которого, цыган, прикочевал в Лейпциг. Сам он был владельцем большого предприятия в Лейпциге, участвовал в мировой войне и был награжден многими орденами. Одна из арестованных студенток оказалась председательницей Союза немецких девушек в Берлине. Были и другие подобные случаи (59).

Я написал об этом рапорт в Управление имперской уголовной полиции, в результате чего были пересмотрены дела цыганского лагеря и последовали многочисленные освобождения. Однако это было каплей в море при таком количестве узников.

Я уже не помню, сколько цыган и людей с примесью цыганской крови было в концентрационном лагере в Освенциме (60).

Знаю только, что они целиком занимали часть лагеря, рассчитанную на 10.000 человек (61).

Условия жизни в Бжезинке не позволяли создать новый семейный лагерь: отсутствие самого необходимого лишало нас какой-либо возможности держать там цыган хотя бы до конца войны. Невозможно было обеспечить нормальным питанием даже детей. Лишь на протяжении некоторого времени, опираясь на приказ рейхсфюрера СС (и с известной долей хитрости), мне удалось получать в снабженческих отделах продовольствие для маленьких детей. Но это длилось недолго, потому что министерство продовольствия отказало концентрационным лагерям в каких бы то ни было специальных продуктовых рационах для детей.

В июле 1942 года в Освенцим приехал рейхсфюрер СС. Я показал ему цыганский лагерь (62). Он осмотрел все очень внимательно: видел переполненные жилые и больничные бараки, плохие санитарные условия, барак с заразными больными.

Видел он и детей, больных номой (63): худенькие детские тела с огромными дырками на щеках. Этот медленный распад живого тела!

Болезнь эта всегда напоминала мне прокаженных, которых я видел когда-то в Палестине (64).

Гиммлер выслушал цифры, касающиеся смертности среди цыган. По сравнению с общей смертностью в лагере она не была высокой, если не говорить о смертности детей: не думаю, что новорожденные жили дольше нескольких недель. Гиммлер подробно все осмотрел и приказал мне ликвидировать цыган, предварительно отобрав среди них работоспособных, как обычно делалось с евреями. Тогда я обратил его внимание на тот факт, что цыгане, направленные в лагерь, не были отобраны на основе плана, разработанного им самим специально для Освенцима. После этого Гиммлер распорядился, чтобы управление имперской уголовной полиции в кратчайшие сроки провело соответствующий отбор среди цыган.

Это длилось два года (65).

Работоспособные цыгане были переведены в другие лагеря. К августу 1944 года в Освенциме осталось около 4.000 цыган, которых должны были уничтожить в газовых камерах. До последних минут они не знали, что их ждет: поняли это только по дороге к крематорию (66).

Заставить их войти в газовые камеры было нелегко; сам я этого не видел, но мне говорил Шварцгубер (67), что ни одна операция по ликвидации евреев не была такой трудной. Для него это было особенно тяжело, потому что он знал почти всех цыган и был с ними в хороших отношениях, а их огромное доверие можно сравнить только с доверием, встречающимся у детей.

Насколько я мог заметить, большинство цыган, несмотря на трудные условия, особенно не тяготилось лишением свободы, если не считать того, что их склонность к бродяжничеству была парализована. Ведя примитивный образ жизни на свободе, они были привычны к тесным помещениям, плохой гигиене и, частично, к скудному питанию. Не относились они трагически ни к болезням, ни к высокой смертности. По сути своей они оставались детьми: были легкомысленными, охотно веселились даже во время работы, к которой никогда не относились серьезно, в самом плохом искали хорошие стороны и были оптимистами.

Я никогда не видел у цыган понурого, полного ненависти взгляда. Когда мы навещали их в лагере, они выходили из бараков, начинали играть на музыкальных инструментах, заставляли детей танцевать и показывали свои штучки. В цыганском лагере был садик для детей, где они могли играть вдоволь (68). Когда к цыганам обращались, они отвечали на вопросы доверчиво и свободно, высказывали все свои пожелания. У меня всегда было впечатление, что они не вполне осознавали, что находятся в тюрьме.

Отношения между цыганами были очень воинственными из-за разнородности племен и родов, а также горячей цыганской крови, которая быстро приводит к ссорам. Однако внутри каждого рода они были очень привязаны друг к другу и близки. Когда в лагере производили отбор трудоспособных, в результате чего разбивались семьи, доходило до трогательных сцен, полных страданий и слез. Однако все понемногу успокаивались, когда им говорили, что скоро они снова будут вместе.

Некоторое время работоспособные цыгане находились в основном лагере в Освенциме; они делали все возможное, чтобы видеться со своими родственниками, хотя бы изредка, хотя бы только издалека. Довольно часто во время поверок нам приходилось искать молодых цыган: скучая по родителям, они тайком пробирались в цыганский лагерь (69).

Когда я был уже в Ораниенбурге, в инспекторате концентрационных лагерей, цыгане, знавшие меня еще по Освенциму, часто спрашивали о своих родственниках, уже погибших к тому времени в газовых камерах. Мне было очень трудно отвечать уклончиво именно потому, что они мне верили. Хотя в Освенциме цыгане и причиняли мне много хлопот, они были моими самыми любимыми узниками, если вообще можно так выразиться.

Цыгане не могли долго выполнять одну и ту же работу, охотно, по-цыгански, слонялись. Больше всего любили работать в транспортной команде. Это позволяло им всюду ходить и удовлетворять свое любопытство, а к тому же не упустить возможности украсть. Влечение к воровству и бродяжничеству было у них в крови и невозможно было это искоренить. У них абсолютно другие взгляды на мораль. Воровство не является для них чем-то позорным, и они не могут понять, как можно за это наказывать.

Все, что я сказал, касается большинства находившихся в лагере цыган, которые до того, как попасть в лагерь, постоянно бродяжничали. Среди них были и люди со смешанной кровью, просто присоединившиеся к цыганам. Другое дело оседлые цыгане, жившие в городах; они уже многое взяли от цивилизации, к сожалению, не самое лучшее.

Было бы очень интересно и дальше наблюдать за жизнью и обычаями цыган, если бы не категорический приказ, который до середины 1944 года знали в Освенциме кроме меня только врачи. Согласно приказу рейхсфюрера СС, врачи должны были потихоньку ликвидировать больных и особенно детей. А цыгане именно к врачам относились с полным доверием! Нет ничего тяжелее, чем необходимость относиться ко всему хладнокровно, быть беспощадным и не сочувствовать.

А как лишение свободы переносили евреи, которые с 1942 года были основным контингентом узников Освенцима (70)?

Как вели себя они?

Я хорошо знал евреев еще по Дахау: они находились в концентрационных лагерях с момента их основания. Но тогда все-таки евреи имели возможность эмигрировать, если какое-нибудь государство давало им разрешение на въезд. Их пребывание в лагерях было только вопросом времени, денег или заграничных связей. Многие евреи в течение нескольких месяцев оформляли нужные визы и выходили из лагеря.

Только евреи, опозорившие расу (71), или те, которые до прихода Гитлера к власти были замешаны в скандальные процессы, должны были оставаться в концентрационных лагерях.

Евреи, имевшие возможность эмигрировать, думали только о том, чтобы их жизнь в лагере шла по возможности без осложнений. Работали они усердно, если только могли - ведь большинство из них были непривычны к физическому труду - вели себя как можно спокойнее и добросовестно выполняли свои обязанности.

Жизнь евреев в Дахау была нелегкой; они работали на фабрике щебня. Под влиянием Айке и "Штюрмера" (72), вывешенного везде в казармах и столовых, охранники относились к ним очень враждебно. Другие узники делали то же самое, считая их "вредителями, оказывающими губительное воздействие на немецкий народ".

Влияние "Штюрмера", вывешенного также в концентрационном лагере, чувствовалось и среди узников, не бывших антисемитами, а евреи, защищаясь, старались подкупить их. У них были деньги, "(позволявшие им купить в столовой все, что хотели. Им не составляло трудности найти безденежных узников, которые за папиросы, колбасу и сладости были готовы на любые услуги.

При помощи капо (73) евреи получали более легкую работу; они попадали в больницу благодаря узникам из персонала санитаров. Один еврей за пачку папирос устроил так, что ему содрали ногти с больших пальцев ног, что позволило ему попасть в лагерную больницу.

Чаще всего их мучили узники-евреи, занимавшие в лагере административные должности. Среди них особенно отличался блоковый Эшен, повесившийся позднее со страха перед наказанием за гомосексуализм. Он страшно мучил своих соплеменников, причем не столько физически, сколько психически; подстрекал их к нарушению лагерного режима, а потом угрожал жалобой, разжигал ссоры, чтобы иметь возможность написать донесение. Однако начальству не доносил, а держал евреев в страхе, что обо всем доложит. Этот человек был олицетворением зла. По отношению к эсэсовцам Эшен отличался отвратительным лакейством, а в отношении узников своей расы был готов на любую подлость.

Несколько раз я пробовал снять его с поста, но это оказывалось невозможным, потому что Айке лично настаивал на том, чтобы его оставить.

Айке придумал для евреев особенно жестокое коллективное наказание. Когда во всем мире снова началась пропагандистская кампания против концентрационных лагерей, он приказал евреям оставаться в кроватях целый месяц и дольше. Они могли вставать и выходить из блока только в столовую и на поверку. Проветривать помещения было запрещено и окна были наглухо закрыты. Это было тяжелое наказание, травмировавшее психику. От постоянного принудительного лежания узники приходили в состояние крайнего возбуждения, уже просто не могли видеть друг друга и часто дело доходило до необузданных драк.

Айке считал, что вся пропагандистская шумиха против концентрационных лагерей организована евреями, которые вышли из Дахау, и поэтому оставшиеся в лагерях должны понести за это наказание.

Хочу сказать, что я был противником издаваемого Штрейхером антисемитского журнала "Штюрмер", прибегавшего к отвратительным приемам, рассчитанным на пробуждение самых низменных инстинктов. К тому же этот журнал выдвигал на первый план сексуальные проблемы, да еще в грязной порнографической форме. "Штюрмер" причинил много вреда; антисемитизму, если к нему подходить серьезно, он не помогал, а наоборот - наносил ущерб. И это неудивительно; после поражения стало известно, что редактором журнала был еврей, который и писал наиболее отвратительные провокационные статьи (74).

Фанатичный национал-социалист, я был убежден, что наша идея, видоизмененная в соответствии с особенностями отдельных народов, распространится во всех странах и восторжествует. Так было бы преодолено господство евреев. Ведь антисемитизм не был ничем новым на свете.

Он вспыхивал с особой силой, когда евреи слишком сильно рвались к власти, когда их мелкие делишки становились слишком очевидными для общественного мнения. По-моему, разнузданное подстрекательство журнала "Штюрмер" вовсе не шло на пользу антисемитизму; идейная борьба с евреями требовала более совершенного оружия. Я верил, что все самое лучшее и сильное в нашей идее проложит себе путь.

Я не ожидал, что коллективное наказание, примененное Айке, даст хотя бы малейший эффект, поможет воспрепятствовать распространению слухов о происходящем в концентрационных лагерях. Нападки продолжались бы, даже если бы из-за этого были расстреляны сотни и тысячи людей. Однако в то время я считал справедливым, чтобы евреи, находившиеся в наших руках, были наказаны за распространение их собратьями сведений о лагерной жизни, ее ужасах.

В ноябре 1938 года наступила так называемая "хрустальная ночь", инсценированная Геббельсом (75) в ответ на то, что в Париже был застрелен Эрнст Фон Рат (76).

Убийцей был еврей. По всей Германии начали громить еврейские магазины (в них по крайней мере были выбиты стекла), поджигать синагоги, а пожары тушить было запрещено. Все евреи, игравшие еще какую-то роль в торговле и промышленности, были арестованы и направлены на предварительное заключение в концентрационные лагеря в целях "обеспечения им охраны от гнева народа".

Вот тогда-то я и столкнулся с евреями. До этого в Заксенхаузене их почти не было, и вдруг настоящее еврейское нашествие. Раньше в Заксенхаузене почти не было взяточничества; теперь оно стало явлением массовым и приобретало разные формы. Узники-уголовники встретили евреев радостно как возможный объект эксплуатации. Нужно было запретить евреям иметь деньги, иначе в лагере могло сложиться положение, которое невозможно было бы контролировать.

Евреи вредили друг другу как только могли. Каждый старался получить хоть какую-нибудь должность. Более того, пользуясь снисходительностью услужливых капо, они придумывали такие новые должности, которые помогли бы им увильнуть от работы.

Ради "спокойного места" евреи, не колеблясь, устраняли других узников, давая против них ложные показания. Когда же становились "кем-то", безжалостно и по-хамски мучили своих соплеменников, они во всем превосходили "зеленых".

Многие евреи были доведены таким поведением до отчаяния, и чтобы покончить с этим "пошли на проволоку" (77) или пробовали бежать, зная, что их застрелят при попытке к бегству, либо просто вешались. Комендант доносил Айке об увеличении числа таких случаев. Тот как-то ответил:

"Только не мешайте им, пусть евреи пожирают друг друга".

Хочу обратить внимание на тот факт, что я лично никогда не чувствовал ненависти к евреям. Правда, они были для меня врагами нашего народа, но именно поэтому я считал, что с ними нужно поступать так же, как с другими узниками. Исходя из этого принципа, я никогда не делал различий: чувство ненависти вообще мне чуждо. Однако я хорошо знаю, что такое ненависть и как она выглядит; я видел ее и почувствовал на себе.

По первоначальному приказу рейхсфюрера СС от 1941 года уничтожению подлежали все евреи без исключения. Теперь его изменили: работоспособных евреев следовало направлять на предприятия военной промышленности; после этого Аушвиц стал еврейским концентрационным лагерем невиданных масштабов (78).

Если в предыдущие годы евреи рассчитывали на то, что в один прекрасный день будут освобождены (79), что давало им возможность психически легче переносить тяготы лагеря, то теперь, в Освенциме, евреи не имели никакой надежды.

Все без исключения знали, что обречены на смерть и будут жить только до тех пор, пока смогут работать. У большинства из них не было никаких иллюзий относительно своей судьбы. Они были фаталистами: терпеливо и равнодушно переносили лагерную нищету и страдания. Потеря надежды на возможность избежать уготовленной им судьбы породила у них полное равнодушие к окружающему. Этот психический надлом ускорял физический конец; у них уже не было желания жить, ничто для них не имело значения; самая легкая болезнь заканчивалась смертью. Рано или поздно их ждала верная смерть.

На основании собственных наблюдений я со всей настойчивостью утверждаю, что высокая смертность среди евреев была вызвана не только тяжелым физическим трудом, который для большинства из них был непривычен, недостаточным питанием, тесными помещениями и другими невзгодами лагерной жизни, а обусловлена была прежде всего их душевным состоянием (80).

Смертность среди евреев и в других концентрационных лагерях, где условия жизни были лучше, была не намного ниже, она всегда превышала показатели смертности среди других узников. Во время моих инспекционных поездок по распоряжению Д. (81) я много об этом наслушался и убедился лично.

Это особенно заметно было у женщин-евреек; они гибли значительно быстрее, хотя мои собственные наблюдения позволяют утверждать, что женщины в общем-то гораздо выносливее мужчин как физически, так и психически (82).

Сказанное мною касается большинства узников-евреев, однако иначе вели себя евреи из интеллигентской среды. Психически они были сильные, проявляли больше воли к жизни. Чаще всего это были люди из западных стран. Они, особенно если это были врачи, хорошо знали, какой конец их ждет. И все же надеялись на счастливое стечение обстоятельств, которое поможет им спастись. И конечно рассчитывали на поражение Германии, ведь вражеская пропаганда легко доходила и до них.

Самым главным для таких людей было получить какую-нибудь должность, какое-нибудь "теплое место", дающее возможность выделиться из общей массы узников, извлечь выгоду, улучшить свое материальное положение, а в какой-то степени и уберечься от случайной смерти. Чтобы добиться такого положения, они напрягали все свои способности и настойчивость. Чем надежнее было место, тем сильнее стремились они овладеть им, тем ожесточеннее боролись за него. Не считались ни с чем, ведь это был вопрос жизни и смерти. Чтобы освободить "теплое место" или получить его - все средства были хороши.

Чаще всего побеждал тот, кто действовал без зазрения совести. Я постоянно слышал о возне, чтобы кого-то сместить. В разных лагерях я хорошо изучил методы борьбы за власть, которую вели между собой различные политические группы и отдельные узники, носившие треугольники разного цвета, методы борьбы и интриги за получение лучшей должности.

И все же от освенцимских узников-евреев я смог еще многому научиться. "Нужда - мать изобретательности", а здесь действительно был вопрос жизни и смерти. Нередко бывало и так, что число узников, занимавших "безопасные" места, вдруг резко падало, хотя к тому не было видимых физических причин например, болезней или ухудшения условий жизни. Так происходило потому, что эти люди узнавали о гибели своих близких родственников.

Для еврея вообще характерны тесные родственные связи, и смерть близких приводит тому, что оставшиеся в живых теряют интерес к жизни, она становится для них бессмысленной и за нее уже не стоит бороться.

Но я видел и нечто совсем иное: это было во время массового уничтожения евреев, но об этом я напишу позже.

Все это относится и к узницам, к женщинам всех континентов, с той только разницей, что для них все это было значительно тяжелее и намного глубже угнетало их, потому что условия жизни в женском лагере были несравненно хуже, чем в мужском. У женщин были более тесные помещения, а санитарно-гигиенические условия не соответствовали никаким нормам. В женском лагере никогда не было должного порядка и навести его было делом невозможным, потому что с самого начала там царила страшная теснота со всеми вытекающими из этого последствиями. Когда женщины доходили до определенной границы, конец наступал быстро: безвольные, они еще бродили по лагерю как привидения и тихо умирали. Эти ходячие трупы были ужасны.

"Зеленые" узницы (уголовницы) - это особая статья. Я думаю, что из Равенсбрюка (83) отобрали для Освенцима наихудший элемент (84).

По сравнению с мужчинами-уголовниками они были еще подлее, никчемнее, хамоватее. В большинстве своем это были проститутки, имевшие по нескольку судимостей, многие из них вызывали отвращение. Можно было предполагать, что такие бестии будут мучить находящихся под их властью узниц, однако, невозможно было этого избежать. Во время посещения Освенцима в 1942 году (85) рейхсфюрер СС выразил мнение, что именно такими должны быть надзирательницы над еврейками. Не многие из них умерли, исключая случаи, когда причиной смерти была заразная болезнь; душевные муки были им незнакомы.

Резня в Будах еще и сегодня стоит у меня перед глазами. "Зеленые" убили там всех француженек-евреек: они душили узниц, разрывали их на части, рубили топорами (86).

Это было страшно. Не думаю, что мужчины были бы способны на такое зверство.

К счастью, не все "зеленые" и "черные" (87) узницы были такими выродками. Встречались среди них и такие, которые хорошо относились к узницам, но за это их не любило большинство надзирательниц.

Полной противоположностью были исследовательницы священного писания (88), которых называли "библейскими пчелами" или "библейской молью". К сожалению, таких было очень мало. Фанатички в большей или меньшей степени, они были нам особенно нужны.

Эти узницы работали в многодетных эсэсовских семьях, в офицерском казино СС, а главным образом были заняты на сельскохозяйственных работах, например, на птицеводческой ферме в Харменжах (89) и других подсобных лагерях такого же профиля (90).

Их не нужно было охранять, не было надобности в караулах: они работали старательно, потому что так наказывал Иегова. В большинстве своем это были пожилые немки, но немало было и молодых голландок.

Две пожилые женщины работали в моем доме почти 3 года; моя жена говорила мне не раз, что она сама не могла бы лучше них заботиться обо всем. Особенно трогательно они относились к детям, как младшим, так и старшим. Наши дети были привязаны к ним, как к близким родственникам. Сначала мы с женой боялись, что эти узницы попытаются обратить детей в свою веру, но оказалось, что они этого не делали и даже никогда не разговаривали с детьми на религиозные темы. Это было довольно странно, если учесть их фанатизм.

Среди исследовательниц священного писания попадались очень странные женщины. Одна из них, работая у офицера СС, старалась по глазам угадывать все его желания, но из принципа отказывалась чистить мундир, фуражку, сапоги - все, что имело отношение к армии. Она даже не хотела дотрагиваться до таких предметов.

В массе своей сектантки были довольны своей судьбой; они верили, что страдают в лагере для Иеговы и что потом их ждет заслуженное место в его царстве, которое скоро воцарится на землю. Интересен тот факт, что все они были убеждены в том, что страдания и смерть евреев являются заслуженной карой за то, что их предки изменили Иегове. Я всегда считал этих людей душевнобольными, которые, однако, были по-своему счастливы.

Остальные узницы - польки, чешки, украинки, русские - были заняты на сельскохозяйственных работах, если у них хватало на это сил. Благодаря этой работе они оказывались за стенами переполненного лагеря, что позволяло им избежать пагубного влияния перенаселенности. В Раиске в жилых помещениях земельных хозяйств узницам было значительно лучше.

Я часто убеждался в том, что узники, работавшие в сельском хозяйстве и не жившие в лагерных помещениях, производили совсем другое впечатление. Они страдали душевно значительно меньше тех, кто все время оставался в массовых лагерях. Мою правоту подтверждает то обстоятельство, что заключенные работали в сельском хозяйстве очень охотно, выполняя все, что от них требовалось.

Условия жизни в женском лагере во всех отношениях были значительно труднее уже в самом начале его существования, когда он еще являлся частью основного лагеря. Уже тогда он был переполнен и означал для узниц психическую смерть, приводившую раньше или позже к тяжелому физическому надлому. Когда в лагерь доставили евреек из Словакии (91), бараки оказались забитыми до чердаков, водные и канализационные устройства едва могли обслужить 1/3 общего числа узниц.

Для поддержания необходимого порядка в этих переполненных муравейниках мне нужны были иные помощники, чем надзирательницы, присланные мне из Равенсбрюка. Должен сказать, что это были нелучшие представительницы администрации лагеря. В Равенсбркже они привыкли к более благоприятным условиям, для них делали все, чтобы они только остались в лагере. Тем самым руководство лагеря стремилось привлечь к работе новых надзирательниц. Они получали высокую зарплату, которую не могли бы получать в другом месте, их не перегружали работой.

Короче говоря, рейхсфюрер СС и особенно Поль (92) приказали уделять большое внимание условия, жизни надзирательниц Равенсбрюка. О перенаселенности еще не было и речи. И вот эти надзирательницы попали в Освенцим, где должны были организовать женской лагерь в очень тяжелых условиях. К тому же не надо забывать, что ни одна из них не приехала добровольно.

Уже в самом начале большинство из них хотело вернуться в Равенсбрюк, к спокойной, удобной жизни.

В то время старшей надзирательницей (93) была немка Лангенфельд (94). Она не была достаточно квалифицированной, чтобы справиться с возложенными на нее задачами, но это не мешало ей упорно игнорировать любые указания начальника лагеря. Убедившись, что так дальше продолжаться не может, я на свою ответственность подчинил женский лагерь начальнику мужского лагеря.

Почти не было случая, чтобы во время поверок наличный состав узниц сошелся со списком. В этой суматохе надзирательницы бегали как разъяренные наседки, не зная с чего начать. Старшая надзирательница, считавшая себя единоличной начальницей женского лагеря, послала жалобу на то, что ей приказано подчиняться равному по рангу. В результате я был вынужден отменить свое распоряжение.

Во время пребывания рейхсфюрера СС в Освенциме на инспекции в июле 1942 года я доложил ему - в присутствии старшей надзирательницы - о всех недостатках и сказав, что Лангенфельд никогда не сможет руководить женским лагерем и справиться с задачами по его расширению, обратился к нему с просьбой, чтобы старшая надзирательница подчинялась начальнику мужского лагеря.

В этом мне было отказано, несмотря на представленные веские доводы, свидетельствующие о непригодности к работе как Лангенфельд, так и большинства ее подчиненных. Рейхсфюрер считал, что женским лагерем должна руководить женщина, а в помощники ей следует дать одного из офицеров СС. Но какой же офицер захотел бы подчиняться женщине? Каждый офицер, назначенный по необходимости в женский лагерь, просил меня как можно быстрее отозвать его с занимаемой должности. Когда в женский лагерь прибывали очень большие транспорты, я сам руководил их разгрузкой, если у меня было время.

Так женский лагерь с самого начала оказался в руках узниц. По мере того, как он разрастался и контроль становился все более затруднительным, самоуправство узниц-надзирательниц приобретало все более отчетливые формы. Хотя на посту "старшей лагеря" и других важных должностях находились "красные", фактическая власть была в руках "зеленых" узниц, наиболее хитрых и жестоких. Капо в большинстве своем были из "зеленых" или "черных". Только из-за этого условия жизни и отношения в женском лагере были самыми отвратительными (95).

Однако старые надзирательницы были на голову выше тех, что пришли им на смену. Несмотря на широкую вербовочную работу, которую вели национал-социалистские женские организации, добровольно шли работать в концентрационные лагеря очень немногие, а потому возрастающий спрос можно было удовлетворить только путем принуждения.

Каждое военное предприятие, использовавшее в качестве рабочей силы женщин-узниц, было обязано прислать определенный процент своих работниц на должность лагерных надзирательниц. Вполне понятно, что война вызвала повсеместную нехватку квалифицированной рабочей женской силы, и поэтому фирмы не отдавали в распоряжение лагеря свои лучшие кадры. Кандидатки в надзирательницы "учились" несколько недель в Равенсбрюке, а потом направлялись в разные лагеря. Ясно, что лучшие из них оставались в этом лагере, потому что и там организовывались новые женские рабочие лагеря. Освенцим снова оказался в самом конце.

Так обстояло дело с надзором в женском лагере. Моральный уровень надзирательниц был, как правило, очень низким, многие из них попадали под суд СС за кражу ценных предметов во время "Акции Рейнхардт" (96), однако это была только часть, пойманная с поличным. Несмотря на грозившие им тяжелые наказания, они продолжали красть и использовать рядовых узниц в качестве посредниц.

К примеру приведу следующий факт: одна из надзирательниц пала так низко, что имела половые сношения с узниками, в большинстве своем "зелеными" капо, и брала в качестве платы ювелирные изделия из золота. Для отвода глаз она стала любовницей одного штабсшарфюрера и в его доме припрятывала "заработанное тяжелым трудом". Этот глупый человек не имел ни малейшего понятия о делишках своей возлюбленной и был очень удивлен, когда у него нашли украденные предметы. Рейхсфюрер СС приговорил эту надзирательницу к пожизненному заключению в концентрационном лагере и наказанию палкой (два раза по 25 ударов).

Если в мужском лагере распространенным явлением был гомосексуализм, то в женском лесбийская любовь не была редкостью. В борьбе с этим явлением не помогали ни суровые наказания, ни отправка в штрафную роту (97).

Беспрерывно поступали донесения о такого рода отношениях между надзирательницами и узницами. Все эти факты свидетельствуют о моральном уровне надзирательниц. И нет никакого сомнения в том, что они не очень-то старательно относились к своей работе и обязанностям. Рассчитывать на них было нельзя. Не было и слишком больших возможностей для наказания их за служебные нарушения.

Домашний арест можно считать скорее привилегией: могли не выходить из дома в плохую погоду. Всякое взыскание должен был утвердить инспекторат концентрационных лагерей или сам Поль. Неизменно рекомендовалось как можно реже прибегать к взысканиям, а неполадки устранять путем спокойных поучений и наставлений. Безусловно, надзирательницы все это знали и большинство из них пользовалось этим.

Я всегда относился к женщинам с большим уважением. В Освенциме, однако, понял, что должен радикально пересмотреть свою позицию. Сначала нужно внимательно понаблюдать за женщиной, прежде чем относиться к ней с полным уважением. Все сказанное мною относится к большинству надзирательниц. Были среди них и хорошие женщины, достойные доверия и весьма порядочные, ни таких было немного (98). Излишне подчеркивать, что в таких условиях и таком окружении они страдали, но вырваться из всего этого они не могли, потому что были военнообязанными. Некоторые из них жаловались мне, а ещё моей жене, на свою горькую участь. Их можно было утешить только тем, что война закончится, но ведь это было сомнительным утешением.

Женские бригады, работавшие за территорией лагеря, охраняли также служебные собаки. С целью уменьшения количественного состава караула, охранявшего узников, работавших вне лагеря, уже в Равенсбрюке женщины-надзирательницы получали в помощь собак. Правда, надзирательницы были вооружены пистолетами, но рейсхфюрер СС рассчитывал, что собаки подействуют на узниц устрашающе, ведь женщины обычно очень боятся собак, а мужчины обращают на них значительно меньше внимания.

При огромном количестве узников в Освенциме надзор за командами, работавшими вне территории лагеря, всегда доставлял хлопоты, потому что численность гарнизона была недостаточной. При охране большого участка работ пользовались обычно цепной расстановкой охраны, однако эту систему нельзя было применять при копании рвов и сельскохозяйственных работах, потому что участок работы менялся, бывало, по нескольку раз в течение дня. Надзирательниц не хватало и караул с собаками стал необходимостью. Однако даже 150 собак было недостаточно, хотя рейхсфюрер СС считал, что одна собака может заменить двух стражников. Если речь идете женских командах, то это было возможно из-за страха женщин перед собаками (99).

Освенцимская "собачья рота" была, если говорить о солдатах, безусловно отборной, но в отрицательном смысле. Когда обратились с предложением к солдатам пройти специальную подготовку и стать проводником сторожевого пса, то половина батальона выразила желание. Все рассчитывали на то, что в этой роте служба будет более легкой и неоднообразной. Так как невозможно было принять всех желающих, подразделения нашли весьма хитрый выход из создавшегося положения: выдвинули кандидатуры всех самых плохих солдат, чтобы таким способом избавиться от них.

Пусть теперь другие думают, что с ними делать. Среди этих солдат только немногие не имели дисциплинарных взысканий. Если бы командир "собачьей роты" внимательнее просмотрел документы этих солдат, он не послал бы их на учебу. Во время подготовки в специальной школе в Ораненбурге некоторые из них были признаны абсолютно непригодными к работе и отосланы обратно.

Солдаты, прошедшие специальную подготовку, вернулись в Освенцим и из них была сформирована "собачья рота". Сразу было видно, с какой "превосходной" частью имеешь дело! А тем более в работе. Солдаты играли с собаками или спали в укромном месте, ведь собака разбудит в случае "приближения неприятеля", или развлекались с надзирательницами и узницами. Многие из них имели регулярные сношения с "зелеными". То, что они были приписаны к женскому лагерю, позволяло часто посещать "свою" роту.

От скуки, ради развлечения, они натравливали собак на узниц. Если их заставали врасплох за этим занятием, они объясняли, что собака сама бросилась на узницу, потому что та вела себя подозрительно, или говорили, что потеряли поводок. Они всегда имели наготове оправдание (100).

По уставу солдаты обязаны были каждый день дрессировать собак. Поскольку подготовить новых специалистов было трудно, обученных солдат можно было уволить лишь в случае особенно серьезных упущений по службе, как-то: наказание по приговору суда СС, плохое обхождение с собаками или непростительная халатность.

Старый вахмистр полиции, опекун собак, более 25 лет занимавшийся ими, часто приходил в отчаяние, видя, что вытворяют солдаты из "собачьей роты". Солдаты знали, что ничего страшного им не грозит, что уволить их не так-то легко. Другой командир научил бы и эту банду уму-разуму, но эти господа имели более важные задания. Сколько же неприятностей было у меня из-за этой роты, сколько перепалок с ее командиром (101).

Глюке считал, что я никогда по-настоящему не понимал глубоких проблем этих подразделений и поэтому мне не удалось добиться его согласия на увольнение одного из офицеров, присутствие которого в лагере становилось нестерпимым. Вероятно, можно было бы избежать многого плохого, если бы Глюке относился ко мне по-другому.

В ходе войны рейхсфюрер СС все больше старался заменить надзирателей различными техническими средствами: переносными заграждениями из колючей проволоки, проволочными заграждениями под током высокого напряжения, минными полями, более широким использованием собак. Комендант, который нашел бы эффективный способ сокращения численности охраны, тотчас же продвинулся бы по службе. Однако из этого ничего не вышло.

Рейхсфюрер СС надеялся, что собак можно выдрессировать так, чтобы они постоянно окружали узников, как отару овец, и таким образом предотвращали побеги. Он полагал, что один охранник с несколькими собаками мог бы спокойно охранять и до сотни заключенных. Но все попытки не давали результатов, ведь люди - не скот, а собака - это только животное, и человек всегда возьмет над ним верх.

Хотя у собак и был выработан рефлекс на запах и одежду узников, хотя они и были выдрессированы так, что ни при каких обстоятельствах не позволяли узникам приближаться, - все это не помогало. Если узникам удавалось в каком-либо месте отвлечь внимание собак, то без охраны оставался большой участок, откуда можно было бы бежать. Кроме того, собаки не могли помешать коллективному побегу. Безусловно, они могли бы наброситься на нескольких узников, но были бы убиты вместе со своими "поводырями".

Гиммлер хотел, чтобы собаки заменили часовых со сторожевых вышек. Они должны были бегать на определенных участках вокруг лагеря или между проволочными заграждениями, которые были установлены около объектов, где постоянно работали узники, давая знать об их приближении и мешая прорвать заграждение. И это тоже не давало результатов. Собаки или засыпали где-то или легко попадались на удочку узников. При встречном ветре собака вообще ничего не чуяла или ее лай не доходил до караульного поста.

Минирование местности - обоюдоострое оружие. Мины нужно было устанавливать тщательно и точно наносить на план минного поля, потому что уже через три месяца они самопроизвольно разряжались и нужно было их заменять. По разным причинам некоторыми участками заминированной местности приходилось пользоваться и узники могли заметить, где существуют проходы, свободные от мин.

Глобоцник (102) приказал заминировать территорию вокруг мест массового уничтожения.

Но, несмотря на тщательное минирование Собибора, евреи, зная свободные от мин проходы, сумели сбежать, убив почти всех охранников (103).

Перед изобретательностью человеческого разума бессильны как животные, так и техника. Даже двойное проволочное заграждение под током высокого напряжения можно в сухую погоду, действуя спокойно и хладнокровно, перерезать с помощью простейших инструментов. Такие попытки не раз заканчивались успехом. Зато солдаты, слишком близко подходившие с внешней стороны лагеря к проволочному заграждению, нередко платили жизнью за эту неосторожность.

Я уже неоднократно говорил о том, что своей главной задачей считал расширение, при использовании всех наличных средств, производственных объектов СС, находившихся в радиусе действия концентрационного лагеря в Освенциме. Если наступал более или менее спокойный период, мне казалось, что уже виден конец распоряжениям и поручениям рейхсфюрера СС, а, следовательно, и строительным работам, но тогда вдруг снова поступали планы и опять приходилось что-то делать нужное позарез.

Эта постоянная спешка, это вечное поторапливание рейхсфюрера СС при ежедневных трудностях, вызванных войной и непрерывным потоком узников - все это привело к тому, что я думал только о своей работе и на все смотрел сквозь призму этого. Подгоняемый сам, я не давал отдыха и моим подчиненным: эсэсовцам, гражданским служащим, заинтересованным организациям, фирмам и узникам. Для меня существовало только одно: все быстрее продвигаться вперед в своей работе, чтобы улучшить условия и имен возможность выполнить полученные приказы.

Рейхсфюрер СС требовал от каждого полной отдачи сил при выполнении служебных обязанностей, вплоть до самоотречения. Чтобы мы могли выиграть войну, каждого человека в Германии нужно было использовать полностью. Согласно приказу рейхсфюрера СС, концентрационные лагеря должны были увеличить военный потенциал Германии. Этой цели безоговорочно следовало подчинить все. Точка зрения Гиммлера ярко проявлялась и в его сознательном игнорировании отвратительных взаимоотношений, царивших в лагере, которые становились невыносимыми. Вооружение - это было самое главное и все, что мешало этому, надо было устранить.

Я не имел права на какие-либо чувства, которые шли бы вразрез с этим. Я был обязан быть еще более суровым, бесчувственным и беспощадным к судьбе узников. Я видел все очень ясно, иногда даже слишком реально, но мне нельзя было поддаваться этому. И перед конечной целью - необходимостью выиграть войну - все, что умирало по пути, не должно было меня удерживать от деятельности и не могло иметь никакого значения.

Именно так понимал я тогда свое задание. Мне нельзя было идти на фронт, и я обязан был на родине делать для фронта все, что было в моих силах.

Сейчас я вижу, что и мои усилия не могли повлиять на исход войны, но в то время я глубоко верил в нашу победу и считал, что должен для нее сделать все.

По велению рейхсфюрера СС КЛ Аушвиц стал самым крупным в истории местом истребления людей. Когда летом 1941 года Гиммлер лично дал мне приказ подготовить в Освенциме место массового уничтожения, я не мог даже в малейшей степени вообразить себе ни размеров этого, ни результатов (104).

Правда, этот приказ был чем-то неслыханным и ужасающим, но его обоснование убеждало в том, что истребление - дело правильное. В то время я не задумывался над этим - получил приказ и был обязан его выполнять. Я не мог позволить себе судить о том, необходимо ли массовое уничтожение евреев или нет; так далеко смотреть я не мог.

Если сам фюрер (105) распорядился "окончательно решить еврейский вопрос", то старый национал-социалист, а тем более офицер СС, не мог над этим задумываться. "Фюрер приказывает, мы повинуемся" - этот лозунг не был для нас пустой фразой, мы воспринимали его очень серьезно.

Во время моего пребывания в тюрьме мне говорили не раз, что я мог отказаться от выполнения этого приказа, что я мог даже застрелить Гиммлера. Не думаю, что среди тысячи офицеров СС нашелся бы хоть один, кто отважился даже и подумать об этом. Это было просто невероятно. Правда, многие офицеры СС роптали и даже насмехались над некоторыми суровыми приказами рейхсфюрера СС, но всегда их выполняли. Неумолимая строгость рейхсфюрера причинила много неприятностей не одному офицеру СС, однако никто из них не отважился бы - я в этом глубоко убежден - покуситься на его жизнь даже в самых сокровенных мыслях. Личность рейхсфюрера СС была неприкосновенна: его важнейшие приказы, выходившие за подписью Гитлера, были святостью.

Невозможно было задуматься над ними, истолковывать их. Выполнялись они беспрекословно, до последнего вздоха, отдачи жизни, как это сделало немало офицеров СС во время войны.

Ведь недаром при подготовке будущих членов СС обращалось большое внимание на примеры безграничной преданности японцев своему государству и императору, который был для них одновременно богом. Все это не проходило бесследно, как на университетских лекциях, а глубоко западало в умы солдат СС. И рейхсфюрер отлично знал, чего можно требовать от своих охранных отрядов.

Люди со стороны не в состоянии понять, что не было ни одного офицера СС, который посмел бы отказаться выполнить приказ рейхсфюрера или убить его, потому что приказ был жестоким. Любой приказ фюрера, а для нас и рейхсфюрера СС, всегда был правильным. Даже англичанин руководствуется в государственных делах принципом - right or wrong my country (106).

Прежде чем началось массовое истребление евреев, почти во всех концентрационных лагерях в 1941-1942 гг. были ликвидированы советские политруки и комиссары. В соответствии с тайным распоряжением фюрера, специальные отделения гестапо выискивали политруков и комиссаров в лагерях для военнопленных (107), и если таковые находились, их переводили в ближайший концентрационный лагерь и там ликвидировали.

Чтобы обоснован эти меры, распространялись слухи о том, что русские убивают на месте каждого немецкого солдата - члена НСДАП (108), особенно членов СС, а также что политическим работникам Советской Армии приказано в случае, ем они попадут в плен, сеять панику в лагерях для военнопленных и саботировать работу.

Отобранные таким образом политработники Советской Армии были присланы в Освенцим из лагерей для военнопленных. Первые немногочисленные транспорты были расстреляны специальными отрядами. В мое отсутствие, когда я находился в служебной поездке, мой заместитель, начальник лагеря Фрич уничтожил группу советских военнопленных при помощи газа (109) "циклон Б" (110), препарата синильной кислоты, который обычно использовали в лагере с целью дезинфекции. На складах всегда имелся запас этого газа.

После моего возвращения Фрич доложил мне об этом. Когда прибыл следующий эшелон, снова был применен этот газ. Происходило это в подземельях 11-го блока (111). Я сам с противогазом на лице наблюдал за умерщвлением. В переполненных камерах смерть наступала сразу после подачи "циклона" Короткий сдавленный крик- и все.

Первый случай умерщвления людей газом не дошел до глубины моего сознания, может быть потому, что я находился под сильным впечатлением всей этой процедуры. Лучше я припоминаю себе умерщвление газом 900 русских вскоре после этого в старом крематории, потому что использование помещений 11-го блока требовало слишком многих приготовлений (112).

Пока шла разгрузка транспорта, в потолке морга сделали несколько отверстий. Русским велели раздеться в прихожей, а потом они совершенно спокойно входили в морг, так как им сказали, что они должны пройти дезинсекцию. Морг смог вместить как раз такое количество людей, какое прибыло с транспортом. Как только все вошли, двери закрыли и через отверстия в по толке всыпали газ. Я не знаю, долго ли умирали люди, но какие-то шорох слышались довольно продолжительное время. Когда всыпали газ, не сколько пленных крикнуло "газ", а затем раздался громкий рев. Люди стали напирать на дверь изнутри, однако она не поддалась.

Лишь несколько часов спустя помещение открыли и проветрили. Тогда; впервые увидел такое количество трупов отравленных газом людей. Хотя гораздо хуже представлял себе смерть от отравления газом, мне стало не по себе - меня охватил ужас.

Такая смерть мне всегда казалась особенно мучительной, потому что наступала в результате удушья, но на трупах не было видно никаких следов судорог. Как мне объяснили врачи, синильная кислот парализует легкие, но действует так сильно и молниеносно, что не оставляет признаков удушья, как это бывает со светильным газом или при смерти от недостатка кислорода.

Над самым вопросом уничтожения советских военнопленных я тогда не задумывался: таков был приказ и я обязан был его выполнить. Но я скажу откровенно, что отравление этого транспорта успокоило меня: ведь скоро нужно было начать массовое уничтожение евреев, а ни я, ни Эйхман (113) не представляли себе, как это сделать. Должны были применить какой-то газ, но не знали какой и как. А теперь мы нашли и газ, и способ его применения.

Меня всегда охватывал ужас, когда я думал о массовых расстрелах, особенно женщин и детей. Я с трудом переносил массовые расстрелы заложников и другие виды казни, производимые по приказу рейхсфюрера СС или главного управления имперской безопасности (114).

Теперь я был спокоен, потому что можно было обойтись без резни, и жертвы не будут страдать до самых последних минут. Именно об этом думал я, когда вспоминал, что рассказывал Эйхман о расстреле евреев солдатами оперативных отрядов (115), вооруженными автоматами и пистолетами. Будто бы разыгрывались жуткие сцены: подстреленные пытались бежать, а раненых, прежде всего детей и женщин, добивали.

Причиной частых случаев самоубийства среди солдат оперативных отрядов был постоянный вид крови - это становилось невыносимым. Несколько солдат сошло с ума, а большинство, выполняя свою страшную работу, пристрастилось к алкоголю. По рассказам Гефле (116), подчиненные Глобоцника, несшие службу в местах массового уничтожения (117), употребляли алкоголь в чрезмерном количестве.

Весной 1942 года из Верхней Силезии прибыли первые эшелоны евреев, которых требовалось полностью уничтожить. Прямо с железнодорожной платформы их пригнали к бункеру 1 (118), находившемуся на территории бывшей крестьянской усадьбы.

Шли они через луга, где позднее был строительный участок III (119).

Их сопровождали Аумейер (120), Палич и несколько начальников блоков. Они беспечно разговаривали с евреями, расспрашивая их о профессиях, о том, что те умеют делать, желая тем самым ввести их в заблуждение.

Когда евреев подвели к бункеру, им приказали раздеться. Вначале они спокойно входили в помещения, где должна была происходить "дезинсекция", но вскоре некоторые из них начали проявлять беспокойство и говорить о смерти от газа. Поднялась своего рода паника. Евреев, находившихся еще снаружи, поспешно загнали в камеры и наглухо закрыли за ними дверь.

Когда приходили следующие транспорты, сразу же обращали внимание на беспокойных и не спускали с них глаз. Если замечали волнение, то сеявших его незаметно отводили за барак, и так, чтобы другие не видели, убивали выстрелом из мелкокалиберной винтовки. Само присутствие и спокойное поведение узников из зондеркоманды (121) уменьшало волнение тех, кто предчувствовал что-то неладное. Успокаивающе действовало и то обстоятельство, что некоторые члены этой команды входили в бункеры и оставались там до самого конца, так же как и эсэсовец, стоявший у дверей.

Однако самым важным было поддержание порядка во время марша колонны узников к бункеру и в раздевалке. Только без криков, только без спешки! Если кто-то не хотел раздеваться сам, прибегали к помощи уже раздевшихся или узников из зондеркоманды, стремившихся к тому, чтобы все шло быстро и жертвы не имели времени на размышления.

Усердная помощь зондеркоманд в этих обстоятельствах была уникальной. Я никогда не был свидетелем и никогда не слышал от других, чтобы члены этой команды хотя бы одним словом намекнули людям, отправляющимся в газовую камеру, о том, что их ждет. Наоборот, они делали все, чтобы их обмануть и успокоить тех, кто что-то предчувствовал. Если евреи не верили эсэсовцам, то доверяли узникам своей национальности.

В зондеркоманду отбирали только евреев из той же страны, откуда прибыл транспорт: это делалось прежде всего для того, чтобы узники могли с ними разговаривать, успокаивало их. Приехавшие евреи просили рассказать о жизни в лагере, расспрашивали обычно, где находятся в данное время их знакомые и родственники, вывезенные раньше. Любопытно, как члены зондеркоманды обманывали своих соотечественников, с какой настойчивостью убеждали их и как жестами подкрепляли свои рассказы! (122).

Многие женщины прятали младенцев под ворохом одежды. Члены зондеркоманды обращали на это особое внимание и так долго уговаривали женщину, что она в конце концов забирала ребенка с собой. Женщины прятали детей, боясь, что дезинфекция может им повредить.

Маленькие дети, которых раздевали в таких непривычных для них условиях, обычно плакали, однако ласковые слова матери или узников из зондеркоманды успокаивали их. Они входили в газовые камеры с игрушками в руках. Я заметил, что женщины, предчувствовавшие или знавшие, что их ждет, несмотря на смертельную тревогу в глазах, ласково разговаривали и шутили с детьми.

Однажды, какая-то женщина подошла ко мне и, показывая на своих четверых детей, которые спокойно шли, держась за ручки, помогая самому маленькому идти по неровной земле, шепнула:

"Как у вас хватает совести убить этих милых, красивых детей? Или у вас нет сердца?"

Какой-то старик, проходя мимо меня, бросил строгим тоном:

"Немцам не миновать расплаты за массовое уничтожение евреев".

Глаза его горели ненавистью (123). Он спокойно вошел в газовую камеру, не заботясь о других.

Одна молодая женщина обратила на себя мое внимание еще во время отбора на платформе: она была очень взволнована и непохожа на еврейку. С ней было двое маленьких детей. Теперь же она привлекла мое внимание тем, что очень охотно помогала раздеваться детям и старым женщинам. Детей с ней уже не было. До самого конца она была среди многодетных женщин, ласково разговаривая с детьми и успокаивая их. Одной из последних вошла в газовую камеру. В дверях задержалась и сказала:

"Я с самого начала знала, что в Освенциме нас ждет смерть. Я не хотела, чтобы меня сочли трудоспособной и поэтому взяла чужих детей. Хотела сознательно пережить все это до конца. Наверное, это не продлится долго. Будьте здоровы!"

Иногда случалось, что, раздеваясь, женщины начинали душераздирающе кричать, рвали на себе волосы, вели себя как безумные. Тогда их быстро отводили за бункер и там убивали из мелкокалиберного оружия выстрелом в затылок.

Бывало и так, что женщины, видя как выходят из камеры члены зондеркоманды и понимая, что должно наступить, посылали нам проклятья.

Я видел однажды, как женщина старалась вытолкнуть из газовой камеры через еще не совсем закрытую дверь своих маленьких детей и просила с плачем: "Оставьте в живых хоть моих дорогих крошек!"

Такие потрясающие сцены не были редкостью и производили угнетающее впечатление на всех присутствующих.

Весной 1942 года сотни здоровых людей проходили под цветущими фруктовыми деревьями крестьянского подворья и, чаще всего ничего не подозревая, шли на смерть в газовые камеры. Эта картина просыпающейся к жизни природы и недолговечности еще сегодня стоит перед моими глазами.

Уже во время отбора на железнодорожной платформе происходили трагические сцены: мужчин отделяли от женщин и детей, разбивались семьи, людей охватывало волнение, беспокойство. Следовавший за этим отбор трудоспособных еще более усугублял это состояние. Конечно, каждая семья хотела быть вместе, отобранные возвращались к своим близким, а женщины с детьми старались присоединиться к мужьям или старшим детям, признанным трудоспособными (124).

Нередко все так перемешивались, что приходилось проводить повторный отбор. У нас не было достаточно места, чтобы улучшить методы его проведения. Всякие попытки успокоить возбужденных людей ни к чему не приводили, и часто приходилось наводить порядок силой.

Я уже говорил несколько раз, что у евреев сильно развиты родственные чувства, они цепляются друг за друга, как репейник. И все-таки личные наблюдения позволяют мне утверждать, что им не хватает чувства товарищества и взаимопомощи. Казалось бы, в такой ситуации один должен защищать другого, помогать ему.

Нет, наоборот: я часто встречался с этим лично и слышал от других, что евреи, особенно с Запада, выдавали адреса своих скрывающихся собратьев. Неизвестная женщина, уже находясь в газовой камере, крикнула унтер-офицеру еще один адрес какой-то еврейской семьи. Какой-то мужчина, судя по одежде и манерам, из высшего общества, уже раздеваясь, протянул мне лист бумаги, на котором были записаны адреса многих голландских семей, укрывавших евреев.

Я не могу понять, что склонило этих людей к доносам: личная месть, зависть или просто злость от того, что другие будут жить, когда их самих уже не станет.

Удивительным было и поведение членов зондеркоманды. Все они знали, что после окончания операции их постигнет участь тысяч их собратьев, при уничтожении которых они так рьяно помогали, но, несмотря на это, проявляли рвение, которое меня всегда удивляло. Члены этой команды не только никогда не говорили жертвам о том, что их ждет, не только заботливо помогали им раздеваться, но даже применяли силу к сопротивлявшимся, уводя их за барак и придерживая во время расстрела.

Они вели свои жертвы так, чтобы те не могли видеть офицера, стоявшего с пистолетом наготове и ждавшего удобного момента, чтобы приставить его к затылку жертвы. Таки поступали они с увечными и больными, которые не могли дойти до газовой камеры. Члены зондеркоманды делали это так естественно, словно и было поручено проведение операции по уничтожению.

Они вытаскивали трупы из газовых камер (125), вырывали у них золотые зубы, стригли волосы, волокли в ямы или несли в печи, поддерживали огонь в этих ямах, поливали трупы жиром, разгребали горящие трупы, чтобы в костер мог поступать воздух.

Всю эту работу они выполняли как бы с тупым равнодушием, словно это было чем-то обычным. Волоча трупы, они ели или курили. Даже при такой страшной работе, как сжигание полуразложившихся трупов в массовых могилах, они не переставали есть.

Нередко бывало, что среди убитых в газовых камерах или идущих туда кто-то из зондеркоманды видел своих близких. Безусловно, эти люди переживали, но тем не менее не было никаких проявлений недовольства. Я был свидетелем такого случая.

Вытаскивая трупы из газовой камеры, находившейся в крестьянской избе один из членов зондеркоманды вдруг остановился как вкопанный, постоял какое-то время как завороженный, потом двинулся за остальными, несшими трупы. Я спросил капо, что произошло, и тот ответил, что этот человек увидел труп своей жены. Я еще некоторое время наблюдал за этим узником, но его поведение не отличалось ничем особенным: он спокойно, как и раньше таскал трупы. Когда я позже вновь подошел к ним, этот узник сидел вместе с другими и ел, словно ничего не произошло. То ли он умел так глубоко скрывать свое волнение, то ли уже настолько отупел, что даже это не смогло его взволновать?

Откуда евреи из зондеркоманды черпали силы для выполнения такой страшной работы днем и ночью? Рассчитывали ли они на какой-то особенный случай, который позволил бы им проскользнуть мимо смерти? Или уже так отупели и ослабли от всех невзгод, что не имели сил и покончить с собой, чтобы избежать такого "существования"? (126)

Наблюдая за ними очень внимательно, я все-таки не мог понять их поведения. Жизнь и смерть евреев задали мне множество загадок, которые я не был в состоянии разгадать.

Ко всему рассказанному я мог бы еще добавить несчетное количество других фактов, но все вместе взятое только частично, в недостаточной степени может осветить ход операции по массовому уничтожению евреев.

Те, кто принимал участие в этом массовом истреблении, те, до чьего сознания дошло оно со всеми сопутствующими явлениями, не могли оставаться равнодушными.

Всем - за редким исключением - направленным на эту страшную "работу", на эту "службу", а также мне, происходившее дало много пищи для размышлений и произвело глубокое впечатление. Во время моих контрольных обходов мест массового уничтожения сослуживцы, участвовавшие в операции, подходили ко мне поговорить, поделиться впечатлениями: они хотели, чтобы я их успокоил, развеял их сомнения. В их доверительных разговорах чувствовался один и тот же вопрос: действительно ли необходимо то, что мы делаем?

Надо ли уничтожать сотни тысяч женщин и детей?

А я, в глубине души задававший себе тот же вопрос несчетное количество раз, обязан был ссылаться на приказ фюрера и таким образом успокаивать их. Мне приходилось говорить им, что евреев необходимо уничтожить для того, чтобы навеки избавить Германию, наших потомков от самых заядлых врагов.

Правда, приказ фюрера выполнялся членами СС беспрекословно, но людей мучили сомнения. Я же ни в коем случае не мог в них признаться. Желая помочь другим выдержать психически, я должен был демонстрировать непоколебимую уверенность в необходимости выполнения этого строгого и жестокого приказа.

Все наблюдали за мной, стараясь угадать, какое впечатление производят на меня описанные сцены, как я реагирую на них, обсуждали каждое мое слово. Я должен был владеть собой, чтобы под влиянием нервного возбуждения от всего увиденного не выдать своих сомнений. Я должен был казаться холодным и бесстрастным, глядя на происходившее, от которого у каждого сжималось сердце, если в нем еще были человеческие чувства. Я даже не мог отвернуться, когда меня охватывало чисто человеческое волнение. Я должен был смотреть равнодушно, как матери с плачущими или смеющимися детьми шли в газовые камеры.

Однажды двое малышей так увлеклись игрой, что мать не могла их оторвать от нее. Даже евреи из зондеркоманды не хотели забрать детей. Никогда не забуду взгляда этой матери, молящего о пощаде: она знала, что всех их ждет. Те, что находились в газовой камере, начинали уже волноваться, и я должен был действовать.

Все смотрели на меня, я сделал знак одному из унтер-офицеров. Он взял на руки упиравшихся детей и под душераздирающие рыдания матери, идущей сзади, отнес их в газовую камеру. Я охотнее всего провалился бы под землю, но мне нельзя было выдавать свои чувства. Смотреть на все было моим долгом. Днем и ночью я присутствовал при вытаскивании трупов из газовых камер и сжигании их; часами наблюдал за вырыванием золотых зубов, за тем, как стригли волосы и проделывали другие ужасные процедуры.

Много часов провел я среди отвратительной вони, когда раскапывали старые массовые могилы и сжигали полуразложившиеся трупы.

Лагерные врачи дали мне понять, что я должен собственными глазами видеть процесс уничтожения газом, и мне приходилось смотреть через окошко газовой камеры, как умирают люди. Я должен был показать всем, что не только отдаю приказы, но и лично присутствую при их выполнении, как этого требовал от других.

Время от времени рейхсфюрер СС присылал в Освенцим видных деятелей партии или СС, которые знакомились с ходом операции по массовому уничтожению евреев (127).

Все увиденное производило на них сильное впечатление, они становились молчаливыми и тихими при виде "окончательного решения еврейского вопроса". Нередко они спрашивали меня, как я и мои подчиненные можем все время смотреть на это, как у нас хватает сил выдержать. Я всегда отвечал, что приказ фюрера должен быть выполнен с железной последовательностью, и поэтому все человеческие чувства нужно подавить. Каждый из них говорил, что не хотел бы выполнять такое задание, Даже Мильднер (128) и Эйхман, весьма толстокожие, не хотели поменяться со мной местами. Никто мне не завидовал.

Часто я подолгу разговаривал с Эйхманом обо всем, что касалось "окончательного решения еврейского вопроса", но никогда не показывал своих внутренних переживаний. Всеми способами я старался узнать, как сам Эйхман смотрит на это "окончательное решение". Однако у Эйхмана не было сомнений, он был совершенно одержим идеей уничтожения всех попавшихся евреев. Он не менял своей точки зрения даже тогда, когда мы были одни, а он находился в состоянии сильного опьянения.

"Мы должны как можно быстрее, безжалостно, с холодным равнодушием произвести уничтожение евреев. Проявление какой-либо мягкости сейчас позднее вылилось бы в суровую месть по отношению к нам". Перед такой беспощадной последовательностью я должен был схоронить все свои человеческие "тормоза" как можно глубже.

Да, должен откровенно признаться, что мои человеческие реакции казались мне после таких разговоров с Эйхманом почти что изменой фюреру. Я не мог найти выхода из своего душевного разлада. Приходилось продолжать руководить процессом уничтожения, массовыми убийствами, и я, как прежде, равнодушно смотрел на то, что волновало меня до глубины души. Я был вынужден хладнокровно относиться ко всему происходящему, хотя даже незначительные детали, не доходившие часто до сознания других, оставались в моей памяти. А ведь в Освенциме действительно "скучать" не приходилось.

Если я был чем-то взволнован слишком сильно, то не мог вернуться домой, к семье. Я садился на лошадь и в бешеной скачке старался отогнать от себя страшные картины. Часто среди ночи я шел в конюшню и там, среди своих любимцев, находил покой.

Бывало и так, что, находясь дома, я вдруг обращался мыслями к каким-то деталям операции по уничтожению. Тогда я вынужден был выйти: я не мог выдержать в сердечной семейной обстановке. Я смотрел на веселых, играющих детей, на счастливую жену с младшей дочкой, и часто думал .-долго ли еще будет продолжаться наше счастье? Моя жена никогда не могла объяснить себе, почему я так часто бываю угрюмым, и приписывала это неприятностям по службе.

Стоя ночью при разгрузке эшелонов с людьми, находясь рядом с газовыми камерами и кострами, на которых горели трупы, я часто думал о своей жене и детях, не связывая, однако, этих мыслей, со всем происходящим вокруг. Нередко то же самое слышал я от своих женатых подчиненных, которые несли службу в крематориях. Когда видишь женщин, идущих с детьми в газовые камеры, невольно думаешь о своей семье.

Я забыл, что такое счастье с того момента, когда в КЛ Аушвиц приступили к массовому убийству. Я был недоволен собой. Неизвестно было, когда кончится все это и будет выполнена главная задача; нельзя было полагаться и на сослуживцев. Начальники не понимали меня и не хотели выслушивать, когда я к ним обращался. Мое положение не было ни приятным, ни завидным. И все-таки все в Освенциме думали, что коменданту живется хорошо.

Это правда, что моей семье было хорошо в Освенциме. Исполнялось каждое желание жены и детей. Дети могли играть вволю, у жены было столько любимых цветов, что она чувствовала себя, как в раю.

Узники изо всех сил старались, чтобы доставить удовольствие моей жене и детям, оказать им хоть какую-нибудь услугу. Мне кажется, никто из узников не мог бы сказать, что в нашем доме к нему относились плохо. Моя жена охотнее всего сделала бы подарок каждому, работавшему в нашем доме. Дети постоянно клянчили у меня сигареты для узников. Особенно сильно они привязались к садовникам.

Вся наша семья отличалась необыкновенной любовью ко всему, что было связано с природой, особенно мы любили животных. Каждое воскресенье я ездил с женой и детьми по полям, ходил по конюшням и псарням. Больше всего мы любили двух наших лошадей и жеребенка. У детей в саду всегда были редкие животные, которых приносили узники. Это были черепахи, куницы, кошки, маленькие ящерицы. Летом дети плескались в садовом бассейне или в реке Соле. Самой большой радостью для них было, когда я купался вместе с ними. Но у меня было слишком мало времени для моих детей.

Сейчас я горько жалею о том, что не уделял больше времени своей семье, но я всегда считал, что постоянно должен быть на службе. Это гипертрофированное чувство долга делало мою и так нелегкую жизнь еще более невыносимой. Моя жена постоянно остерегала меня, говоря; "Не думай все время о службе, думай и о своей семье". Но что могла знать моя жена о подлинной причине моего угнетенного состояния. Она никогда об этом не узнала.

---

= Главная = Изранет = ШОА = История = Новости = Традиции = Музей = Антисемитизм =

---