ШИМОН ДУБНОВ "Новейшая История Евреев"

РИТУАЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ и ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЕ БЕДСТВИЯ

Рядом с "нормальными" бедствиями шли черезвычайные. Наиболее тяжёлые из них были связаны с ритуальными процессами, которие особенно участились в эту эпоху и ещё усиливали её мрачный средневековый колорит. Первые процессы такого рода возникли ещё в царствование Александра I, но тогда они не имели того зловещего характера, которий приобрели в следующее царствование. Перед Паcхой 1816 года было найдено в окрестностях города Гродно мёртвое тело пропавшей четырёхлетней дочери гродненского мещанина, Марии Адамович. Толки суеверного христианского люда о том, что девочка убита евреями для мнимих ритуальных целей, заставили полицию искать виновного среди евреев. Подозрение пало на члена гродненского кагала Шолома Лапина, жившего по соседству с домом Адамовичей. Единственными уликами против него были найденные в его доме железние орудия - молоток и копьецо. В качестве обвинителя явился унтер-офицер, крещёный еврей Савицкий, который наговорил перед следственной комиссией кучу невежественного вздора о том, что "кровь христианская точно нужна по еврейскому завету" (со ссылкой на библейский рассказ об иcходе из Египта и мифических "философа Росье и пророка Азарию") и что "раввин обязан довольствовать целый кагал ему подвластный, помазывая оною кровью на притолках в каждом доме в первый день праздника Пейсаха". Побуждаемый корыстью и желанием отличиться, унтер-офицер обязался доказать свой оговор по еврейским книгам, "если только главное правительство даст ему в том пособие". Результаты этого "секретного розыскания" были сообщены в Петербург. В феврале 1817 последовало царское повеление, чтобы дальнейшее "секретного розыскание уничтожить, а открыть смертоубийцу", то есть чтобы искали виновного, а не направляли розысков на еврейскую религию. Так как преступника отыскать не удалось, то дело было прекращено.

Этому результату немало содействовали находившиеся тогда в Петербурге депутаты еврейских кагалов, особенно гродненец Зонненберг, представивший министру духовных дел Голицыну протест против ритуальных обвхристианинений. Гродненский процесс и одновременно с ним возникшие ритуальные обвинения в Царстве Польском убедили министра духовных дел Голицына, что в западном крае существует опасная тенденция сваливать вину за всякое невыясненное убийство на евреев и создавать средневековые судебные процессы на почве народного суеверия. Христианин-пиэтист, далёкий от узкого церковного фанатизма, Голицын решил с корнем вырвать суеверную легенду, которая позорила Польшу эпохи упадка и готова была лечь пятном на Россию. В этом смысле он подействовал на своего единомышленника Александра I. В тот самый месяц, когда был опубликован указ об "Обществе израильских христиан", Голицын разослал губернаторам следующий циркуляр (6 марта 1817): "По поводу оказывающихся и ныне, в некоторых от Польши присоединённых губерниях, изветов на евреев об умерщвлени ими христианских детей, якобы для крови, его Императорское Величество, приемля во внимание, что таковые изветы и прежде неоднократно опровергаемы были безпристрастными следствиями и королевскими грамотами, высочайше повелеть изволил: объявить всем управляющим губерниями монаршью волю, чтобы впредь евреи не были обвиняемы в умерщвлении христианских детей без всяких улик, по одному предразсудку, что якобы они имеют нужду в христианской крови". Казалось, что этим решительным декретом положен конец усилиям тёмных людей воскресить кровавую легенду. Действительно, на несколько лет тёмная агитация затихла, но к самому концу царствования Александра I она возобновилась и создала чудовищное Велижское дело.

В первый день христианской Паcхи 1823 года, в городе Велиж (Витебской губернии) пропал трёхлетний солдатский сын Фёдор Емельянов, а спустя десять дней был найден за городом в болоте труп младенца, исколотый и покрытый ранами. Медицинский осмотр и первое следствие производились под влиянием народной молвы, будто мальчик замучен евреями. Эта молва поддерживалась двумя христианками-ворожеями: распутной, ныщей бабой Марией Терентьевой и юродивой девкой Еремеевой, которые путём гадания внушили родителям погибшего ребёнка, что евреи виновны в его смерти. На следствии Терентьева заявила подозрение на два еврейских семейства из почтеннейших в Велиже - купца Берлина и ратмана городского магистрата Цейтлина. Продолжительные розыски не подтвердили голословних показаний Терентьевой, и осенью 1824 года Витебский главный суд постановил: "Случай смерти солдатского сына предать воле божьей. Всех евреев, на которых гадательно возводилось подозрение в убийстве, оставить свободными от всякого подозрения. Солдатку Терентьеву за блудную жизнь предать церковному покаянию." В виду исключительной жестокости преступления, губернское правление продолжило розыски. Но враждебные евреям тёмные силы, особенно из местного униатского духовенства, употребляли все старания, чтобы направить следствие на ложный путь. Их орудием сделалась продажная Терентьева. Во время проезда Александра I через Велиж, в сентябре 1825 года, Терентьева подала ему прошение, в котором жаловалась на нерадивость властей в розыске убийц малолетнего Фёдора, заведомо замученного евреями, причём ложно именовала убитого своим сыном. Царь, как будто забыв о своём указе от 1817 года, приказал белорусскому генерал-губернатору Хованскому вновь строго расследовать дело. Это распоряжение развязало руки генерал-губернатору, юдофобу, который сам верил в гнусную легенду.

Он поручил производство нового следствия своему чиновнику Страхову, предоставив ему самые широкие полномочия. Прибыв в Велиж, Страхов прежде всего арестовал Терентьеву и подверг её ряду допросов, во время которых старался навести её на желательный ему путь. Поощрённая следователем, блудница сочинила целую уголовную повесть: она будто бы сама участвовала в преступлении, заманив младенца Фёдора в дом Цейтлина и Берлина. В доме Берлина, а затем в синагоге толпа евреев обоего пола совершала над ребёнком ужасные мучительства: резала, колола, катала в бочке и выцеживала кровь, которая тут же делилась между участниками, мочившими в ней куски холста и разливавшими её по бутылкам (кровь христианская, по показаниям Терентьевой, нужна евреям для натирания глаз новорожденным младенцам, потому что "евреи всегда родятся слепыми", а так же для смешения с мукой, из которой пекут паcхальную мацу). Все эти мучительства совершались в её, Терентьевой, присутствии и при её деятельном участии, а так же при участии христианских служанок тех домов. Оговорённые служанки сначала отрицали своё участие, но постепенно, под влиянием стороннего воздействия (их, как и Терентьеву, часто водили на "увещание" к местному униатскому священнику, ярому юдофобу), примкнули к показаниям главной "доказчицы". На основании таких показаний Страхов арестовывал оговорённых евреев, прежде всего двух почтенных женщин - Славу Берлину и Хану Цейтлину, затем их мужей и родных, и наконец многих других жителей Велижа. Сорок два человека были взяты, закованы в кандалы и брошены в тюрьму.

Узников допрашивали "с пристрастием", применяя близкие к пыткам приёмы старой полицейской юстиции. Но все они с негодованием отрицали свою вину и на очных ставках с Терентьевой резко уличали её во лжи. Мучительными допросами узники часто доводились до исступления. Но истерические припадки женщин, гневные речи мужчин, замечания иных подсудимых вроде: "Я только царю всё расскажу" - всё это служило для Страхова доказательством виновности евреев. В своих донесениях он уверял Хованского, что напал на след чудовищного преступления, совершонного целым кагалом при помощи нескольких совращённых христианок. Сообщая об этом в Петербург, Хованский представил дело как преступление, совершонное на религиозной почве, - и получил в ответ роковую резолюцию императора Николая I (26 августа 1826): "Так как оное проишествие доказывает, что жиды оказываемою им терпимостью их веры употребляют во зло, то в страх и в пример другим - жидовские школы (синагоги) в Велиже запечатать впредь до повеления, не дозволяя служить ни в самых сих школах, ни при них".

То был суровый язык наступившего тем временем нового царствования. Оно взошло в кровавом тумане велижского дела, и это совпадение имело роковые последствия не для одних велижских евреев. Судя по содержанию и тону резолюции, Николай I был в тот момент убеждён в наличности ритуального преступления. Загадочное, нелюбимое племя предстало пред новым царём в виде скопища изуверов и злодеев. Под этим мрачным впечатлением разрабатывался тогда в Петербурге потряший вскоре всё еврейство устав о рекрутчине, обрекший на мученичество еврейских младенцев... Кару несло всё еврейское население России, но особенно трагично было положение велижской общины, подвергшейся ужасам своеобразного осадного положения. Целая община была объявлена под подозрением, все синагоги были закрыты, как какие-то злодейские притоны, и неcчастным нельзя было даже собираться, чтобы вместе излить душу в молитве. Все торговые дела прекратились, лавки закрылись, и сумрачные лица мелькали на улицах города, обречённого на истребление... Страхов, председатель следственной комиссии, бсё более растягивал сеть следствия. Терентьева и другие "доказчицы", хорошо содержимые в тюрьме и расcчитывавьшие не только на амнистию, но и на награду за услуги, давали всё больше воли своей фантазии. Они "припомнили" и раскрыли перед следственной комиссией ряд религиозных преступлений, совершённых будто бы евреями ещё до велижского дела: убийства детей в пригородных корчмах, осквернение церковной утвари и т.п.

Комиссия поспешила сообщить о новых разоблачениях зорко следившим за ходом следствия царю, но тут она уже перестаралась: царь почувствовал что-то неладное в этом бесконечно растущем клубке преступлений, и на докладе положил резолюцию (октябрь 1827): "Надо бы непременно узнать, кто были неcчастные сии дети. Это должно быть легко, если всё это не гнусная ложь".

Его убеждение в виновности евреев явно поколебалось. Стараясь пополнить недостаток действительных улик, комиссия через Хованского сносилась с губернаторами черты оседлости, требуя от них сведений о местных ритуальных процессах прошлых лет. Под влиянием этих розысков было возобновлено "преданное забвению" Гродненское дело 1816 г. Какой-то выкрест Грудинский из местечка Бобовни (Минской губернии) заявил следственной комиссии, что он готов показать описание чина ритуального убийства в одной "тайной" еврейской книге. Когда же книгу добыли и перевели указанное место, оказалось, что там идёт речь о правилах убоя скота по еврейскому закону. Ошельмованный ренегат сознался, что сделал свой донос из желания заработать, и по царскому повелению был сдан в солдаты. Недоверие к велижскому следствию росло в Петербурге. Хованскому было сообщено, что "государь император, замечая, что комиссия (следственная) наиболее основывает свои заключения на догадках, на толковании припадков и движений обвинённых при допросах, опасается, что комиссия, увлечённая своим усердием и предубеждением против евреев действует несколько пристрастно и длит без пользы дело". Вскоре дело было изъято из рук запутавшейся в сети лжи следственной комиссии (Страхов тем временем умер) и передано в Сенат (1830).

Находясь под впечатлением кошмарного материала, нагромождённого велижскими следователями, рассматривавшие дело сенаторы 5-го департамента склонились к обвинительному приговору, с применением к осуждённым ссылки в Сибирь, кнута и плети (1831). В следующей инстанции - общем заседании Сената произошло уже разногласие: большинство стояло за осуждение, но три сенатора, ссылаясь на указ 1817 года, высказались за освобождение узников с оставлением их под надзором полиции. В 1834 году дело перешло в вышую инстанцию - Государственный Совет, и тут впервые всплыла наружу правда. Борцом за правду выступил престарелый государственный деятель Н.С. Мордвинов, владелец поместий близ Велижа, хорошо знавший местных евреев и возмущавшийся лживостью возведённого на них обвинения. В качестве председателя департамента гражданских и духовных дел Государственного Совета, он в целом ряде заседаний, путём тщательного разбора следственного материала, разрушал всю эту вавилонскую башню лжи, сооружённую Страховым и Хованским, и доказывал, что генерал-губернатор из "предубеждения" против евреев вводил правительство в заблуждение своими донесениями. Убеждньный доводами Мордвинова и других защитников правды, департамент гражданских и духовных дел высказал своё мнение, что следует освободить всех евреев и вознаградить их, как безвинно пострадавших, а доноcчиц-христианок сослать в Сибирь. Общее собрание Государственного Совета согласилось с мнением депутата, отвергнув только пункт о вознаграждении пострадавших.

18 января 1835 года царь утвердил преставленное ему мнение Государственного Совета, гласившее: "Государственный Совет, по внимательном соображении всех обстоятельств сего многосложного и запутанного дела, находит, что показания доказчиц Терентьевой, Максимовой и Козловской, заключая в себе многие противоречия и несообразности, без всяких положительных улик или несомненных доводов, не могут быть приняты судебным доказательством к обвинению евреев в приписываемых им важных преступлениях, и потому мнением положил:

1) евреев, подсудимых по делу об умерщвлении солдатского сына Емельянова и по другим подобным делам, заключающимся в велижском производстве, как положительно не уличённых, от суда и следствия освободить;

2) Доказчиц-христианок: крестьянку Терентьеву, солдатку Максимову и шляхетку Козловскую, виновных в изветах, коих ничем не могли подтвердить, солслать в Сибирь на поселение;

3) крестьянскую девку Еремееву, за разглашение себя в простом народе прэдсказательницей, отдать на священническое увещевание".

Подписывая этот приговор, Николай I собственноручно прибавил следующую характерную резолюцию, не подлежащую опубликованию: "Разделяя мнение Государственного Совета, что в деле сём, по неясности законных доводов, другого решения последовать не может, как то, которое в утверждённом мной мнении изложено, - cчитаю, однако, нужным прибавить, что внутреннего убеждения, чтобы убийство евреями произведено не было, не имею и иметь не могу. Неоднократные примеры подобных умерщвлений... доказывают, что между евреями существуют, вероятно, изуверы или раскольники, которые христианскую кровь cчитают нужной для своих обрядов. Сие тем более возможным казаться может, что к неcчастью и среди нас, христиан, существуют иногда такие секты, которые не менее ужасны и непонятны. Словом, не думая, отнюдь, чтобы обычай сей мог быть общим евреям, не отвергаю, однако, чтобы среди них не могли быть столь же ужасные изуверы, как и между нас, христиан". Утвердившись в этом мнении, Николай I не согласился подписать другое решение Государственного Совета, состоявшее в связи с приговором: чтобы всем губернаторам было предписано впредь строго руководствоваться указом 1817 года, запрещающим возбуждать ритуальные обвинения "по одному только предрассудку", - ибо отвергая предрассудок в полном его объёме, царь сам признавал его в части, в смягчённом виде.

В конце января 1835 года в Велиже был получен указ: выпустить из тюрьмы оправданных евреев, распечатать закрытые в 1826 году синагоги и возвратить туда забранные полицией свитки Священного писания. Вышли из темниц измученные долгим заточением узники, кроме нескольких, умерших во время заключения. Синагоги, закрытые для воплей мучеников, раскрылись для молитв спасённых. Снято было девятилетнее осадное положение, прекратился террор, давивший опальную общину. Дописана была новая страница еврейского мартиролога, одна из самых мрачных, несмотря на её "благополучный" финал.

Но не одними чрезвычайными процессами иcчерпывались чрезвычайные бедствия той эпохи. Бывали ещё массовые расправы на основании более реальных обвинений, которые из частных уголовных дел превращались в преступления общественные и влекли за собой тяжкие кары для целых общин. Вследствие ужасов тогдашней рекрутчины, когда кагалы были превращены в полицейские учреждения для "ловли" рекрут, в еврейских общинах усилилась язва доносительства. Развился тип профессионального доноcчика, "мосера", который грозил кагальной управе данного города разоблачением её "злоупотреблений" - утайки ревизских душ и всяких непорядков при исполнении рекрутской повинности - и вымогал таким образом деньги "за молчание". От этих шантажистов житья не было, и бывали случаи, когда над особо вредными из них вершили тайный самосуд. Такой случай был обнаружен в Подольской губернии в 1838 году. В городе Новая Ушица (Летневец) были убиты два "мосера" - Оксман и Шварцман, державшие в страхе всю губернию. Одного, как утверждает молва, убили в синагоге, другого - по дороге в город. Преступление было признано властями делом рук еврейского общества и даже целого ряда обществ, "произведших сиё злодейство по приговору собственного их судилища". Было привлечено к суду около 80 кагальных старшин и "почётных хозяев" Ушицы и соседних местечек, в том числе два раввина. Дело было передано военному суду, который решил "подвергнуть виновных примерному наказанию". 20 человек были присуждены к каторжным работам и арестантским ротам с предварительным "наказанием шпицрутенами через 500 человек", столько же к ссылке в Сибирь, остальные были освобождены или спаслись бегством до суда. Некоторые из наказанных шпицрутенами умерли под ударами и прослыли в народе "мучениками".

На той же почве "мосерства" возникло и Мстиславльское дело (1844). В городе Мстиславле Могилёвской губернии произошло на базаре столкновение между толпой евреев и отрядом солдат при аресте контрабандного товара в одном из еврейских магазинов. В результате побоища оказалось несколько побитых евреев и несколько сломанных солдатских ружей. Местные полицейские и военние власти донесли могилёвскому губернатору и командиру гарнизона, что евреи учинили "бунт". Доноcчик из выкрестов, Арье Брискин, нашёл удобный случай отомстить презиравшим его бывшим единоверцам и сделался орудием в руках административных юдофобов. В январе 1844 года в Петербурге были получены из Могилёва тревожные донесения о "еврейском бунте". Дело было доложено царю - и последовала быстрая, короткая резолюция: "Главных виновников по этому проишествию предать военному суду, а между тем, за буйственный поступок евреев того города, взять с них с десяти человек одного рекрута".

Соблюден был общий принцип эпохи: все за одного - сначала расправа, потом суд... Указ был получен в Мстиславле накануне Пурима и поверг евреев в отчаяние. В "пост Эстер" все синагоги огласились рыданиями. В городе начался террор: почётнейшие представители общины были посажены в острог, причём им обрили полголовы и полбороды для обезображивания. Ловили штрафных рекрут не разбирая возраста, ибо согласно царской резолюции десятая часть всего населения должна была идти в солдаты. До окончания следствия всем евреям запрещалось выезжать из города. В других же городах ловили мстиславских уроженцев и гнали на родину. Большой еврейской общине грозил полный разгром. Общины через своих уполномоченных обратились в Петербург с прошением о приостановление приёма штрафных рекрут до суда, доказывая, что местная администрация неверно представила картину буйства.

Для спасения своих братьев поехал в столицу популярный "печальник народного горя", купец Ицxок Зеликин ("рабби Ицеле" из Монастырщины). Ему удалось обратить внимание начальника "Третьего отделения" на ужасы, творившиеся властями в Мстиславле. И вот из Петербурга были посланы в Мстиславль, один за другим, два ревизора, которые расследованием дела на месте обнаружили все махинации ретивых администраторов и выкретов-доноcчиков, превративших уличную драку в народное восстание. Новая следственная комиссия, при участии петербургского ревизора князя Трубецкого, выяснила полную непричастность еврейского общества к проишествию. Тогда последовала "монаршья милость": заключённых старшин выпустили из тюрьмы, взятых штрафных рекрут возвратили со службы, некоторых местных чиновников отдали под суд, а могилёвскому губернатору объявили строгий выговор. Это было в ноябре 1844 года, после десятимесячной опалы. В синагогах славили Б-га за спасение. Община постановила ежегодно поститься в день объявления указа о расправе над еврями Мстиславля (канун Пурима) и праздновать день избавления (3 кислева)... Если бы по поводу всех напастей той эпохи были установлены ежегодные памятные дни, то значительная часть годового календаря была бы заполнена такими памятниками народных бедствий, "нормальных" и чрезвычайных.

Чужды были той эпохе только погромные народные движения против евреев. Единственный погром того времени, устроенный греками в Одессе в 1821 году, был не местного, а иноземного проиcхождения: это был отголосок тогдашней борьбы греков с турками в Константинополе, перебросившейся в греческую Одессы. В известных слоях русского народа погромная бацилла ещё дремала и её никто не будил.