ШИМОН ДУБНОВ "Новейшая История Евреев"

АНТИЕВРЕЙСКОЕ ДВИЖЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ И В ОБЩЕСТВЕ (1815-1819)

Юдофобская зараза ползла по Германии, питаясь воздухом политической реакции и в свою очередь, насыщая его специальными микробами. Волна немецкого патриотизма, поднявшаяся в годы освободительной войны, вынесла на своём гребне ту уродливую форму национального чувства, в котором любовь к своему народу слита с ненавистью к чужому. Немецкий шовинизм заключил тесный союз с идеей "христианского государства" - детищем реакционного романтизма, мечтавшего о возврате к средним векам, - и союзники пошли вместе громить еврейство. Евреи стали ненавистны уже потому, что получили свою свободу от победы революции и наполеоновской империи, и все жертвы их на поле брани за немецкое отечество не могли смыть этот первородный грех. Не помогли и все старания верхов еврейского общества онемечиваться, ассимилироваться: разнузданному "христианско-немецкому" национализму еврей нужен был как объект для упражнения своей дикой энергии, как мишень для своих стрел.

В театре и литературе отразилось прежде всего это настроение реакционных кругов общества. В 1815-16 годах на немецкой сцене имела шумный успех плохая комедия-фарс, под названием "Еврейская школа или наша торговля", в которой карикатурно представлялись особенности еврейского быта и опошлялась вся еврейская жизнь. Модный тогда актёр Вурм, искусно кривлявшийся в этой пьесе и передразнивавший еврейский "жаргон", вызывал бурные рукоплескания христианской публики.

Когда это театральное издевательство над евреями подготавливалось в Берлине, Израиль Якобсон (он переселился в столицу Пруссии после падения Вестфальского королевства) исходатайствовал через канцлера Гарденберга запрещение постановки "Нашей торговли". Но запрещение ещё больше раззадорило публику - каждый вечер она шумно требовала в театре постановки весёлой пьесы, и власти, наконец, должны были уступить. Вурм со своей труппой пожинал лавры на подмостках всех больших городов Германии.

В это же время представители немецкой науки выдвинули против "внутреннего врага" свою тяжёлую артиллерию. Из некоторых университетов, где угнездились реакционные идеи, послышались призывы к контр-эмансипации. Берлинская "историческая школа права" (Савиньи), ковавшая научную броню для полицейского государства, первая пустила в ход идею антиеврейской политики. Застрельщиком юдофобской литературной компании был профессор истории берлинского университета Фридрих Рюс (Ruhs). В своём сочинении "О притязаниях евреев на немецкое гражданство" (1815-16, два издания) Рюс применяет к еврейскому вопросу принципы национально-христианской государственности. В основе гражданского общества, по его мнению, лежит единство языка, религии, национальных чувств и настроений.

Евреи же, как рассеянная по всему миру нация, обособленная своей религией и резко выраженными чертами характера, не могут входить в состав немецкого гражданского общества. Они считают себя "избранным народом", имеют свою "аристократию раввинов", искони предпочитают торговлю производительному труду. Евреям нельзя предоставлять гражданских прав, а можно только предоставить права иностранцев (Fremdenrechte). Их нужно облагать особой "еврейской податью", ограничить размножение их рода, их территориальное распространение и участие в экономической жизни. Было бы неплохо даже возобновить средневековый особый знак на их одежде, в форме приличной "национальной повязки", долженствующей отличать еврея от немца. Только еврей принявший христианство, может быть перечислен в разряд граждан.

Эта дикая доктрина национального государства отвечала духу времени, и книжка Рюса, популярного тогда профессора, нашла комментаторов и дополнителей. Гейдельбергский профессор Фрис (Fries) пошёл гораздо дальше своего берлинского товарища. В памфлете под названием "Об опасности от евреев для благосостояния и характера немцев" (1816) он объявляет, что новейшее законодательство "одичало от гуманизма" XVIII века и потому могло совершить такую ужасную ошибку, как привлечение евреев к гражданской жизни. Истину постигает только та народная масса, которая инстинктивно ненавидит евреев, чувствуя в них враждебную нацию, испорченную ещё со времён библейских патриархов (патриархи выставляются образцом испорченности) и развращающую всех окружающих.

Руководствуясь не "одичалым гуманизмом", а "инстинктом масс", учёный немец без труда разрешает еврейский вопрос: конечная цель - уничтожение еврейства, средства - ослабление единства этого народа путём упразднения раввината и всего общинного строя, сокращение еврейского населения путём нормировки браков, изгнание евреев из деревень, стеснение в торговле, взимание "подати за покровительство" и клеймение еврея особым знаком на одежде. В этих мерах Фрис видит способ спасения Германии от еврейства. Если же Германский союз не примет этих мер, немцы "через сорок лет будут рабами евреев".

К этим двум застрельщикам юдофобии примкнула целая группа писателей и писак, наводнивших книжный рынок памфлетами. Много речей глупых и злобных, кабинетных измышлений и практических советов услышало тогда немецкое общество из уст рыцарей "немецко-христианской" идеи. Но оно иногда слышало и разумные речи тех, которые ещё не сдали в архив всех заповедей гуманизма XVIII века.

Баденский учёный пастор, престарелый Иоганн Эвальд, выступил против рюсовской теории имманентной юдофобии немецко-христианского государства, в двух сочинениях ("Мысли о необходимости устройства евреев в христианских государствах". Карлсруэ, 1816; "Дух христианства и действительного немецкого народа", 1817 - ответ на второе сочинение Рюса: "Права христианства и немецкого народа против притязаний евреев и их защитников"). Эвальд также стоит на точке зрения государственной опеки, но верит в возможность путём "образования" превратить евреев в полезных граждан, чему примером служат Франция и другие страны эмансипации. Решительнее высказался баварский публицист Кремер ("Евреи и их справедливые притязания в христианских государствах", 1816).

Еврей - писал он - должен рассматриваться не как бездомное существо, а как лицо оседлое в данном государстве и фактически вошедшее в состав гражданского общества. Государство обязано удовлетворять его справедливые требования: давать ему возможность развивать свои силы и способности, уравнять его с другими перед законом, допустить его ко всем отраслям труда, уважать его религию, защищать его личность и имущество. При этом, конечно, правительство может ставить еврею со своей стороны определённые требования и условия, но оно не в праве унижать его, исключать из гражданского общества.

Как откликнулись евреи на этот волновавший их литературный спор? Сила защиты не равнялась ярости нападения. В этот момент евреи Германии ещё не располагали крупными боевыми силами. Берне в те годы оттачивал свой меч для борьбы с германской реакцией вообще и готовился уйти от еврейства. Риссер ещё был отроком. Борьбу с юдофобией повели смиренные апологеты из школы Фридлендера-Якобсона.

Старший учитель франкфуртского "Филантропина", Михаил Гесс, опубликовал "Откровенный разбор сочинения профессора Рюса" (1816), где больше оправдывался, чем обличал противника: евреи, конечно, имеют много недостатков, предрассудков и дурных обычаев - но разве печальные результаты векового гнёта можно устранить в одно десятилетие?

Пусть благожелательные правительства возьмут в свои руки дело преобразования - и еврейство переродится в экономическом и духовном отношениях. Студент-юрист из Гейдельберга, С. Циммерн возражал местному юдофобу Фрису, что "политическое" (национальное) единство евреев есть миф, ибо немецкие евреи уже громко заявили о своём желании принадлежать всецело германскому гражданскому союзу. Они желают выбраться из тисков "торговой касты", куда загнала их старая государственность. Они уже сокрушили власть раввинов и свой обособленный строй жизни. Публицисты дессауского журнала "Суламит" (§ 35), И. Вольф и Г. Саломон, защищали "характер иудейства" против нападок Рюса и Фриса (1817), причём проводили грань между старым иудаизмом и новым, очищенным от всяких шлаков, реформированным.

В ответ на эти апологии послышалось новое слово христианского теолога-рационалиста, Паулуса из Гейдельберга, даровитого писателя, игравшего позже видную роль в публицистике по еврейскому вопросу. Паулус (в книге "Суждения еврейских и христианских учёных об улучшении последователей иудейской религии", 1817) вывел спор из его упрощенных, элементарных форм и вскрыл подлинную сущность антиеврейского настроения, которое было присуще и самому автору. Корень всех ошибок в еврейском вопросе, по мнению Паулуса, в том, что говорят о гражданском или политическом уравнении еврейства (Judenschaft) вообще, между тем как можно говорить только о гражданском самоуравнении каждого отдельного еврея: если данный еврей по своему воспитанию и жизни сравнился с лучшими среди немцев, если стал фактически равным, он должен сделаться и юридически равным.

Без фактического уравнения нет и юридического, и государство, которое бы сразу дало всем евреям равноправие, создало бы вопиющее противоречие между законом и жизнью. "Указанная ошибка проистекает из того, что сами евреи, хотя и рассеянные между народов, держатся вместе, как отдельный народ.

Эту обособленность только поощряют тем, что правительства обращаются с евреями, в хорошем или худом направлении, как с целым. Если же отделить единицы от целого и давать каждому права в меру его доказанных заслуг, то еврейский партикуляризм на деле разрушится и еврей не будет принадлежать еврейству в большей мере, чем христианству". - Таким образом, Паулус требует для каждого еврея в отдельности предварительного испытания гражданской и политической правоспособности, "самоуравнения", которое, в сущности, сводится к самоупразднению, к вытравлению из еврейской личности всего, что не совпадает с общегражданским типом немца. Это требование национального самоубийства, безусловной ассимиляции, полного разрыва с исторической эволюцией вытекало из той же догмы христианско-национального государства, которая внушила Рюсу и его сподвижникам их более грубые выступления.

Книжные теории были отражением грубой жизненной практики. Раздутый огонь немецкого шовинизма беспощадно пожирал все ранние посевы гуманизма, равенства и свободы. Лозунг "христианско-немецкого государства" туманил головы. Он вызвал странное брожение в кружках немецкого студенчества - смесь романтических грёз о временах удалого рыцарства с духом "оппозиции" правительству, которое не поспевало за буйным шествием "патриотизма". Низменная реакция рядилась в одежду революции...

В этой душной атмосфере, насыщенной испарениями средневековых болот, раздался вдруг погромный клич старой Германии: hep-hep! Весной 1819 года Германия была взволнована политическим убийством: представитель молодой патриотической реакции, студент Занд, убил в Мангейме представителя международной реакции, русского дипломатического агента Коцебу. Правительства, устрашённые призраком демагогии и террора, начали свирепствовать, подавляя всякие проявления политической жизни в общественных организациях и в печати. Тогда задержанный в своём беге поток христианско-немецких страстей проложил себе боковое русло, по линии наименьшего сопротивления, и бурно устремился против евреев.

В августе 1819 года улицы многих германских городов представляли собой живой символ того возврата к старине, о котором мечтали экзальтированные реставраторы: по улицам двигались толпы бюргеров и буршей и, с криками "hep-hep, Jude verreck!", врывались в еврейские дома, избивали их обитателей, разрушали имущество и кое-где изгоняли разгромленных из города. Погромы начались в баварской Франконии. В городе Вюрцбург студенты-патриоты освистали и прогнали из университета профессора Бренделя, писавшего в защиту евреев, и этим дали сигнал к погрому (2 августа). Местные бюргеры, немецкие лавочники, давно точившие зубы на своих еврейских конкурентов, разгромили их лавки и выбросили оттуда товары, когда евреи начали отбиваться от громил камнями и палками, толпа озверела и стала убивать и увечить евреев.

Только вызванные войска остановили кровопролитие. На другой день бюргеры добились отвластей, чтобы евреи были изгнаны из Вюрцбурга. 400 человек должны были покинуть свои дома и расположиться лагерем за городом и в соседних деревнях. Такой же погром произошёл в Бамберге и некоторых других городах Баварии. Оттуда погромная волна перебросилась в Баден, Карлсруэ, Гейдельберг, Мангейм, оглашаясь криками: "hep-hep, смерть жидам!", но здесь нападение не носило массового характера и ограничивалось оскорблением отдельных лиц. В Гейдельберге, где дело едва не дошло до уличного боя, городская милиция отказалась защищать евреев, и катастрофа была предотвращена лишь героическими усилиями некоторых профессоров и студентов, не заражённых юдофобским духом.

Благоприятную почву нашла для себя погромная агитация во Франкфурте на Майне, где тогда ещё кипела борьба между бюргерами и евреями из-за вопроса о равноправии (§§ 54 и 56). Дело тут началось с того, что в еврейских домах разбивали стёкла и евреев прогоняли с места публичных гуляний, но затем дело дошло до вторжения буйной толпы приказчиков и мастеровых в дома и лавки евреев (10 августа). Многие евреи покинули Франкфурт. Готовился уехать и Ансельм Ротшильд, один из шефов быстро поднявшегося и разросшегося по всей Европе банкирского дома, который держал в финансовой зависимости от себя не одну королевскую династию. Всполошились франкфуртские власти, особенно руководители германского Бундестага, резиденцией которого был вольный город на Майне. Экстренно созванное совещание Бундестага, имевшего финансовые сношения с Ротшильдом, решило водворить порядок вооружённой силой, - и волнение улеглось.

Исполнил обряд громления и вольный город Гамбург, также храбро отвоевавший у евреев их прежнее кратковременное равноправие. Гамбургцы в установленные дни (21-24 августа) били стёкла, оскорбляли встречных евреев, выгоняли их из публичных зданий и т.п. Когда евреи пытались защищаться, сенат строго приказал им "избегать поводов к столкновениям". - Слабее всего погромная агитация отразилась в Пруссии (были слабые демонстрации в Дюссельдорфе, Данциге и др.). Здесь правительство монополизировало реакцию и само энергично осуществляло юдофобскую программу. Юдофобам не было надобности прибегать к уличным погромам там, где власти усердно упражнялись в погромах законодательных.

Погромное движение окрылило и юдофобскую литературу: она заговорила буйным языком улицы. В конце 1819 года появился памфлет "Judenspiegel" (Еврейское зеркало) какого-то "дворянина" Гундт-Радовского - открытый призыв к варварству и кровожадности. Автор с гордостью заявляет, что хотя он "считает убийство еврея не грехом и не преступлением, а только полицейским проступком", однако он предпочитает другие способы борьбы с еврейством, а именно: продать как можно больше евреев англичанам, которые заменят ими негров на работах в своих индийских плантациях. Оставшихся мужчин оскопить, дабы не размножился род сей, а женщин отдать в публичные дома. Наконец, можно очистить от них Германию путём погромов и поголовных изгнаний, "как это сделали Фараон и граждане Мейнигена, Вюрцбурга и Франкфурта".

Памфлет Гундта был так отвратителен, что даже прусское правительство распорядилось конфисковать его. Это, конечно, не помешало распространению книжки и подобных ей творений, разжигавших низменные страсти толпы. Юдофобия так вошла в моду, что немецкий переводчик "Еврейских мелодий" Байрона, пастор Теремин (1820), счёл нужным сделать в своём предисловии оговорку: "Надеюсь, что этим переводом я не совершаю ничего нехристианского, и что меня не заподозрят в каком бы то ни было сочувствии к евреям". Так одичала немецкая мысль того времени: христианское непременно ассоциировалось с антиеврейским... Автор одной книжки, прославляющей подвиги Занда, говорит о живущей и действующей христианской ненависти (christlicher Hass) к евреям, уготовляющей для них "день суда". "Немецко-христианское" общество договорилось до откровенного антитезиса "религии любви".

События 1819 года застали врасплох еврейскую интеллигенцию, не ожидавшую такого быстрого перехода от юдофобского слова к делу. Старый Давид Фридлендер откликнулся только на "преследование евреев писателями 19-го века" (название его брошюрки изданной в 1820 году), а не на уличные расправы. Он вздыхал о минувших временах гуманизма и не находил ни одного слова, которое бы указало выход из настоящего положения. Бывшие героини еврейских салонов, Генриетта Герц и Рахиль Варнгаген, незадолго до погромов завершили своё внутреннее отпадение от еврейства формальным приобщением к церкви. Страдания покинутого народа могли только вызвать в их душе временное болезненное ощущение, которое они заглушали в себе невольной иллюзией, что погромы "не дело народа (немецкого): его только научили кричать "hep-hep" профессора Фрис и Рюс и высокопоставленные лица с предрассудками" (из письма Рахили).

Был человек, который в этот трагический момент мог поднять свой мощный голос против диких рыцарей "христианского тевтонства", но в данный момент этот человек - сын франкфуртского гетто, Людвиг Берне - уже не мог говорить как еврей от имени своего народа, ибо он выкрестился за год до погромов, чтобы развязать себе руки в борьбе за германскую свободу. Не еврейские ноты звучали в голосе пламенного трибуна в год германского позора и еврейского мученичества, а обще-немецкий революционный протест. (см. § 67) - Однако, не бесследно прошли события чёрного года для еврейского самосознания. Раздумье охватило более чуткие умы. Многие, стоявшие на пути к уходу от еврейства, полуотчуждённые от него чарами немецкой культуры, остановились. Явилось стремление к познанию исторического еврейства, к возрождению современного. Результаты этого процесса мы видим в умственных движениях той эпохи.