Эдвард Лейн Арабский мир в эпоху «Тысячи и одной ночи»

Глава 6. Литература

Возможно, на свете нет людей, которые бы относились с таким энтузиазмом к литературе и так увлекались романтическими историями, как арабы. У них красноречие — разрешенная магия: оно оказывает на их умы влияние, перед которым невозможно устоять. "Клянусь Аллахом, — говорил Пророк, — воистину, стихи для поношения неверных губительнее для них, чем стрелы"[123].

В чистейшую, или героическую эпоху арабской литературы, предшествовавшую торжеству магометанской религии, победа, которую любовь к красноречию одерживала над кровожадностью и мстительностью арабов, блистательно проявлялась во время ежегодной двадцатидневной ярмарки "Оказ".

Ярмарка "Оказ" "была не только крупнейшим рынком, открывавшимся ежегодно для всех племен Аравии", но также съездом литературных талантов и даже всеобщим конкурсом добродетелей, героизма и поэзии, где прославленные поэты демонстрировали свое искусство рифмовки стихов и состязались за право удостоиться какой-либо почести. Эта ярмарка проводилась близ Мекки, между Ат-Таифом и Накле, и открывалась в новолуние, Зу-ль-Кааде, то есть в начале периода трех священных месяцев, в течение которых приостанавливались все войны и запрещалось убийство… Можно ли вообразить себе, что люди, чьи раны ещё кровоточат, которые всегда готовы к угрозам и осуществлению актов мести, могут на определённое время воздержаться от вражды и спокойно сидеть рядом со смертельным врагом? Возможно ли было храбрецу, который, по законам пустыни и Библии[124], должен был отомстить за кровь отца, брата или сына, который, вероятно, долго и безуспешно преследовал убийцу, встретиться и мирно общаться с ним на "Оказе", бороться лишь интонациями голоса и рифмами стиха с врагом, одно присутствие которого, казалось, обличает его в бессилии и трусости, врагом, которого он обязан убить по истечении перемирия, под страхом бесчестия? Наконец, как он мог слышать панегирик во славу своего врага и выносить тысячи посторонних жгучих взглядов, оставаясь неподвижным? Неужели арабы утрачивали горячую кровь в венах, когда проходила ярмарка?

"В эпоху язычества эти обескураживающие вопросы… разрешались (в значительной степени) простым и изящным образом: на ярмарке "Оказ" герои состязались в масках (или под покровом). В ходе декламаций и импровизаций оратору помогал декламатор, стоявший рядом и повторявший слова исполнителя. Так совершаются и публичные молитвы. Там используется мубаллиг (передатчик), который повторяет громким голосом то, что говорит тихим голосом имам. <…> Однако использование маски (или покрывала) могло приниматься или отменяться экспромтом, свидетельством чего являются рассказы о многочисленных ссорах, происходивших на "Оказе".

Именно на этом съезде поэтов (а почти каждый воин был поэтом в рассматриваемую эпоху) диалекты Аравии переплавились в магический язык, язык Хеджаза, которым пользовался Мухаммед, чтобы покорить мир. Ибо триумф Мухаммеда не что иное, как триумф красноречия"[125]. Коран воспринимается арабами как неизменное чудо, превосходящее все остальные, обращенное неподражаемым красноречием к разуму каждого поколения. Едва ли можно привести более убедительное доказательство силы влияния языка на умы арабов, чем их способность воспринимать как достоверный факт предание о том, что гении и простые люди в равной степени восхищались вдохновенным чтением Давидом его псалмов. Они верили также в то, что его чтение таким же образом действовало на зверей и птиц, что иногда выносили с собраний слушателей, перед которыми он выступал, до четырехсот трупов людей, умиравших от избытка восторженности перед его чтением[126]. Можно добавить, что декламация Корана — любимое средство развлечения гостей на современных празднествах в частных домах.

В период, который можно назвать эпохой Средневековья в арабской литературе, начавшийся с триумфа магометанской религии и продолжившийся основанием Багдадского халифата, влияние красноречия на образованные слои арабского общества, вероятно, даже усилилось. Ведь красноречие стало более редким явлением среди арабов. В начале этой эпохи они начали упрощать свой разговорный язык вследствие общения с чужеземцами, которые, как правило, находили трудным старый диалект своих завоевателей, впоследствии превратившийся в литературный язык. То, что в этот период произошла такая перемена, выявляется из нескольких анекдотов, разбросанных по различным арабским трудам. Халиф аль-Валид (правил в конце I столетия Хиджры), сын Абдель Малика, говорил на таком искаженном языке, что его не понимали бедуины. Забавный пример ошибок, вызванных его неправильным использованием упрощенного языка, который теперь вошел в употребление, приводит Абу-ль-Фида. Тот же автор добавляет, что отец и предшественник этого халифа был мужем весьма красноречивым и что он был крайне опечален неправильной речью своего сына, что рассматривал недостатком, не позволяющим сыну стать будущим правителем арабов, которые всё ещё восхищались чистотой речи, хотя значительная часть из них говорила на искаженном языке. Поэтому отец послал сына на обучение к грамматисту. Но, пробыв у знатока языка долгое время, сын вернулся более невежественным, чем раньше. Однако вульгаризмы иногда срывались с языка и самого Абдель Малика. Тем не менее он был так чувствителен по отношению к красноречию, что, когда образованный человек, с которым халиф вел беседу, деликатно дал понять ему о совершенной ошибке, он повелел набить рот знатоку языка драгоценными камнями. "Эти вещи, — заметил собеседник халифа, — предназначены для хранения как сокровище, а не для траты". За этот изящный намек собеседник был вознагражден далее тридцатью тысячами серебряных монет и несколькими дорогими облачениями[127].

Следует добавить, что этот халиф в начале своего правления являл собой недостойного монарха, однако был перевоспитан в духе надлежащего исполнения своих обязанностей следующим образом. Когда однажды ночью халиф не мог уснуть, он вызвал к себе слугу, чтобы тот развлек его занятной историей. "О, эмир правоверных, — начал слуга, получивший такое повеление, — жили-были олухи в Мосуле и Басре. Мосульский олух посватал для своего сына дочь олуха из Басры. Но олух Басры сказал: "Не отдам свою дочь, пока ты не дашь мне, в качестве её приданого, сотню заброшенных ферм". — "Сейчас я не могу этого сделать, — ответил мосульский олух, — но если наш суверен (пусть хранит его Аллах, да будет благословенно Его имя!) проживет один год, я дам тебе все, что ты хочешь". Эта простая притча стряхнула с халифа всю его апатию, и с этих пор он стал исполнять свои обязанности должным образом[128].

В период наибольшего расцвета арабской поэзии, а также литературы и науки в целом, который начался с основанием Багдадского халифата и продолжился в эпоху завоевания Египта оттоманскими турками, влияние яркого и занимательного языка на характер арабских монархов особенно примечательно, о чем свидетельствуют нижеследующие истории.

Аль-Асма'и рассказывает, что Харун-ар-Рашид повелел поэту Абу-ль-Атахия во время грандиозного пира описать в стихах радостное настроение своего суверена. Поэт начал таким образом:

Здравствуй, безмятежно наслаждаясь вынашиванием своих желаний, под сенью величественных дворцов!

— Отлично сказано! — воскликнул ар-Рашид. — Что дальше?

Пусть исполняются твои желания полной мерой как вечернею порой, так и по утрам!

— Хорошо! — похвалил снова халиф поэта. — Что последует затем?

Но когда хриплое дыхание заклокочет в темной пещере грудной клетки,

Ты поймёшь, наконец, что находился лишь в плену иллюзий.

Ар-Рашид расплакался, а Фадль, сын Яхьи, сказал: "Эмир правоверных послал за тобой, чтобы ты развлек его, а ты вверг его в печаль". — "Оставь его, — сказал эмир, — он ведь увидел нашу слепоту и не хотел усугублять её"[129].

Семейство Бармакидов (одним из блестящих представителей которого был визирь Джафар, знакомый нам по многим эпизодам "Тысячи и одной ночи") заслужило уважение за любовь к литературе и материальное стимулирование образованных людей. Поэтому особенно горько сознавать, что именно литература способствовала низвержению этого семейства. Его враги наняли поэтов, сочинивших искусно компрометирующие Бармакидов песни, для исполнения перед халифом, которому семейство было обязано своим возвышением. Нижеследующие строки являются частью одной из таких песен:

Если бы та лань выполнила свои обещания и излечила нас от этой болезни!

То, что она однажды сделала для себя, не сделал бы лишь слабоумный.

"Да! Клянусь Аллахом! Слабоумный!" — воскликнул халиф, услышав эти стихи. В нем возросла подозрительность. Вскоре он жестоко отомстил своим бывшим фаворитам"[130].

Когда один из халифов пригласил во дворец поэтов своеговремени, за ними последовал бедуин с кувшином для речной воды. Халиф, увидев бедняка с кувшином на плече, спросил, что его привело во дворец. Тот ответил:

"Увидев, что седоки из этой компании привязались к седлам, чтобы переправиться через твою полноводную реку, я пришёл со своим кувшином".

Халиф, довольный таким ответом, велел наполнить кувшин бедняка золотом[131].

По давнему обычаю, восточные правители одаривали почётной одеждой поэтов и ученых, полководцев и прочих слуг. Представителям разных сословий или профессий дарилась одежда определённого вида. Обычно это был просторный халат. К нему добавлялась вышитая золотом чалма. Иногда эмирам (великим полководцам) дарили ожерелья или воротники (называемые токс), многие из которых были унизаны жемчужинами, а также браслеты и мечи, украшенные драгоценными камнями. Визирям же доставалось вместо токс ожерелье из жемчуга[132].

Следующий поразительный документ дает представление о великолепии некоторых из этих почётных облачений или, другими словами, о щедрости мусульманских правителей и в то же время опасности их милостей. Человек, случайно заглянувший в реестр, который хранил один из царедворцев Харуна-ар-Рашида, увидел в нем следующую запись: "400 тысяч золотых монет — стоимость почётного облачения Джафара, сына Яхьи, визиря". Через несколько дней он увидел под вышеупомянутой записью следующую строчку: "10 каратов — цена горючего и камыша для сожжения тела Джафара, сына Яхьи"[133].

Арабские правители и другие представители власти прославились в целом высокой оценкой и щедростью в отношении поэтов и ученых, особенно поэтов. Аль-Ма-мун и многие другие известны своим покровительством образованным людям. Ар-Рашид распространял свою благожелательность к ним до того, что лил воду на руки слепого Абу-Му'авии, одного из наиболее просвещенных людей своего времени, прежде чем совершить с ним трапезу. Это показатель его отношения к науке[134]. Обычно было принято набивать рот сахаром и сладостями за учтивую, яркую речь или хорошие стихи, но образованным людям дарили, как правило, почётную одежду и денежные суммы. Рассказывают, что Ибн-'Обейд аль-Бахтари, блестящий поэт и приверженец традиций, который процветал в правление халифа аль-Муста'ина, получил так много подарков, что после его смерти среди его имущества обнаружили сто комплектов одежды, двести рубах и пятьсот единиц чалмы[135]. Часто давали тысячу золотых монет, а иногда и 10, 20, 30 тысяч или больше всего за несколько стихов. Нет, за один-единственный куплет!

Щедрость арабских халифов в отношении образованных людей можно проиллюстрировать следующим примером. Хаммад, по прозвищу Ар-Равие, то есть знаменитый рассказчик, присоединился к халифу аль-Валиду, сыну Абдель Малика, в проявлении враждебных чувств по отношению к его брату, Хишаму, и был вынужден бежать по восшествии Хишама на престол в Аль-Куфу. Туда от Хишама пришло письмо с повелением Хаммаду прибыть в Дамаск. Письмо было адресовано губернатору, который, оказав, в соответствии с повелением, честь Хаммаду, подарил ему тысячу золотых монет и отправил его вместе с посланцем халифа в Дамаск.

По прибытии в город Хаммад был доставлен к Хишаму, которого обнаружил в великолепной зале. Халиф сидел в павильоне из красного шёлка, покрытом сверху жёлтым сводом. Ему прислуживали две рабыни необыкновенной красоты, причем каждая держала хрустальный кувшин с вином. Прием Хаммада в присутствии обитательниц гарема халифа был необычен и весьма почётен. Относительно вина разъяснение будет представлено в следующей главе. После приветствий[136] Хаммада и ответов халифа последний сказал, что послал за ним, чтобы декламатор напомнил ему куплет стиха, из которого у него осталось в памяти лишь последнее слово "ибрик", означающее "кувшин". Декламатор немного подумал и затем прочел стихи, которые вспомнил. Хишам прокричал в восторге, что это как раз те строки, которые он имел в виду. Он выпил пиалу вина и пожелал, чтобы одна из рабынь передала пиалу Хаммаду. Та выполнила повеление. И первая пиала вина, по словам Хаммада, лишила его трети разума. Халиф пожелал, чтобы он повторил стихи и выпил вторую пиалу вина. Таким образом, Хаммад лишился второй трети разума. Он воскликнул: "О, эмир правоверных, я лишился двух третей своего разума". Хишам рассмеялся и спросил, чего бы он хотел, перед тем как лишится последней трети. "Одну из этих рабынь", — ответил декламатор. Халиф снова рассмеялся и сказал: "Нет, они обе — твои, со всем тем, что на них и чем они владеют. Кроме того, дарю тебе 50 тысяч золотых монет". Я поцеловал перед ним землю, — рассказывает Хаммад, — выпил третью пиалу вина и больше не сознавал, что происходило дальше. Я проспал до самой ночи, когда, проснувшись, обнаружил себя в прекрасных покоях при свете свечей. Две рабыни приводили в порядок мою одежду и прочие вещи. Таким образом, я приобрёл имущество и уехал счастливейшим из творений Аллаха"[137].

В начале 305 года Хиджры (917 г. н. э.) два посла византийского императора (Константина VII Порфирородного) прибыли в Багдад на прием к халифу аль-Муктадиру с большим количеством ценных подарков. Вначале их принял визирь, который продемонстрировал во время аудиенции в своем дворцовом саду такую роскошь, какую прежде никогда не могло себе позволить лицо такого ранга. Мальчики-слуги, вооруженные рабы и воины толпились на аллеях и в двориках дворца визиря. Его покои были увешаны гобеленами стоимостью в 30 тысяч динаров. Сам визирь, окруженный справа, слева и позади своего кресла военачальниками и старшими офицерами, сиял в своем великолепии, когда два посла приблизились к нему, чтобы попросить об аудиенции у халифа. Аль-Муктадир, назначив день приема послов, повелел, чтобы все дворики, проходы и садовые аллеи дворца заполнила вооруженная стража и чтобы все покои были отделаны с наибольшим шиком. На подступах к дворцу выстроились 60 тысяч вооруженных воинов. Рядом стояли мальчики-слуги и главные евнухи дворца, одетые в шёлковые облачения и опоясанные кушаками, на которых сверкали драгоценные камни. Их было 7 тысяч: 4 тысячи — белых и 3 тысячи — чернокожих. Кроме того, там находилось 7 тысяч дворецких. Оттуда было видно, как по Тигру проходили лавиной богато украшенные суда разного рода.

Два посла сначала прошли через дворец главного дворецкого и удивлялись тому, что там увидели: слугам-мальчикам, украшениям и оружию. Они вообразили, что это дворец самого халифа. Но все это затмило то, что они увидели во дворце халифа, где их поразили 38 тысяч гобеленов из вышитой золотыми шёлковыми нитями парчи и 22 тысячи изумительных ковров. Там находились также два зверинца, где содержались звери, дикие по природе, но ручные благодаря дрессировке. Они принимали пищу из рук людей. Среди зверей была сотня львов, причем каждого из них опекал смотритель. Затем послы вошли во Дворец дерева, обступивший пруд, из которого росло дерево. У него было восемнадцать ветвей, украшенных искусственными листьями разного цвета. На ветвях сидели птицы из золота и серебра (то есть позолоченные и посеребренные). Они были разных видов и размеров и сконструированы так, что могли петь. Из дворца послы прошли в сад, где помещалось несчетное количество мебели и посуды. На стенах проходов к саду висели 10 тысяч позолоченных кольчуг. Представ, наконец, перед аль-Муктадиром, послы увидели, что халиф восседает на троне из эбенового дерева, инкрустированного золотом и серебром. Справа и слева от него висело по девять ожерелий из драгоценных камней. Камни слева отражали солнечный свет. Послы вместе с переводчиком остановились на дистанции около 50 метров от халифа. По окончании аудиенции их провели по дворцу и показали слонов, покрытых роскошными попонами, жирафов, рысей и других зверей. Послов одели в почётные облачения и каждому из них дали по 50 тысяч дирхемов вместе с комплектами изысканной одежды и подарками. Следует добавить, что послы прошли ко дворцу по "улице минаретов", насчитывавшей тысячу таких сооружений. Действие происходило в час дня, и, когда проходили византийцы, муэдзины нараспев пронзительными голосами произносили призыв к молитве. От их голосов, казалось, дрожала земля, и послы были сильно напуганы[138].

Жители Востока хорошо знают, как усилить блеск драгоценных камней, которыми они украшают одежду и орнаменты в торжественных случаях. Сэр Джон Малкольм так описывает прием у персидского шаха: "Его облачение не поддается описанию. В основном оно было белого цвета, но покрыто драгоценными камнями необычайных размеров. Сверкание камней в месте преломления солнечных лучей, где сидел шах, было столь ослепительным, что невозможно было различить крохотные частички, которые в сочетании придавали такой удивительный блеск всей его фигуре".

Рассказывают удивительную историю про правителя, который отказывал поэтам в вознаграждении, положенном им по обыкновению. Этот правитель, чье имя не упоминается, мог запомнить панегирик, услышав его хотя бы один раз. Его невольник мог воспроизвести хвалебную оду поэта, услышав её дважды, а рабыня — после троекратной декламации оды. Когда поэт приходил с предложением прочесть панегирик правителю, тот обещал, что если сочтет авторство оды подлинным, то вознаградит поэта суммой денег, равной тяжести труда по её написанию. Соглашаясь, поэт декламировал свой панегирик. Правитель же говорил: "В стихах нет ничего нового. Я знаю их уже несколько лет. — Он цитировал стихи по памяти и затем добавлял: — Этот невольник тоже их знает". По велению правителя невольник, услышавший стихи дважды, от поэта и правителя, воспроизводил их на слух. Тогда правитель говорил поэту: "У меня есть рабыня, которая тоже может процитировать эти стихи". По его повелению рабыня, скрытая за занавесью, цитировала оду, услышав её трижды. Поэт же уходил несолоно хлебавши. Знаменитый поэт аль-Асмаи, узнав об этом и догадавшись, что здесь кроется некий трюк, решил перехитрить правителя. Для этого он сочинил оду из очень трудных слов. Но он сделал не только это. Другое его изобретение будет разъяснено вскоре, а третье состояло в том, что он оделся бедуином, чтобы его не узнали, закрыв свое лицо, за исключением глаз, лисамом (покрывалом), по обычаю арабов, живших в пустыне.

Поэт пошёл переодетым ко дворцу и, получив разрешение, вошел с приветствием в покои правителя, который спросил:

— Откуда ты, о соплеменник, и чего ты хочешь?

Гость отвечал:

— Да умножит Аллах могущество правителя! Я поэт и сочинил оду в честь нашего повелителя, султана.

— О, соплеменник, — сказал султан, — знаешь ли ты о наших условиях?

— Нет, — ответил поэт, — каковы они, о султан нашего времени?

— Они состоят в том, — объяснил правитель, — что, если стихи не твои, мы откажем тебе в вознаграждении. Если же они твои, мы подарим тебе сумму денег, равную тяжести твоего труда на их сочинение.

— Как, — сказал аль-Асмаи, — я могу присваивать то, что принадлежит другому, зная, что ложь перед султаном является одним из самых позорных поступков? Согласен на эти условия, о султан, повелитель наш.

Поэт продекламировал оду. Султан же, сбитый с толку и неспособный запомнить стихи, сделал знак невольнику, чтобы тот воспроизвел их. Невольник не смог этого сделать. Правитель велел процитировать стихи рабыне, но та тоже не смогла произнести ни слова.

— О, соплеменник, — сказал султан, — ты сказал правду. Ода, без сомнения, твоя. Я не слышал её прежде. Тогда скажи, о чем стихи, и мы заплатим тебе сумму денег, равную тяжести труда по её сочинению.

— Не пошлёшь ли ты, — сказал поэт, — слугу, чтобы принести их?

— Принести что? Разве стихи, — спросил султан, — не написаны на бумаге, которую ты принёс с собой?

— Нет, султан, повелитель наш, — ответил поэт. — Во время сочинения стихов у меня не было листа бумаги, чтобы их записать, и я не нашёл ничего другого, кроме как фрагмент мраморной колонны, оставленный моим отцом. Пришлось вырезать стихи на нём, а фрагмент колонны лежит во дворике дворца.

Фрагмент колонны был доставлен в завернутом состоянии на спине верблюда. Для выполнения обещания султану пришлось серьезно истощить свою казну и отказаться от повторения своего трюка (который, по его собственному признанию Аль-Асмаи, он придумал сам). В будущем султан вознаграждал поэтов согласно традиции, следуемой правителями[139].

В нынешнее время упадка арабского просвещения (который начался, можно сказать, с завоевания Египта турками-османами) литература всё ещё оказывает магическое влияние на арабов. Произведения, подобные "Тысяче и одной ночи" (хотя и считаются образованными арабами праздным творчеством, недостойным заноситься в разряд классики), позволяют профессиональным сказителям привлекать толпы восторженных слушателей в кофейнях. Теперь же, когда оригинал этого произведения напечатан и покупается по умеренным ценам, вероятно, он в значительной степени вытеснит романы Абу-Зейда, Аз-Захира и Антары. В качестве доказательства очаровывающей силы, с которой сказки "Тысячи и одной ночи" воздействуют на сознание весьма образованных мусульман, следует указать, что один из историков современного Египта, шейх Абдуррахман аль-Джабарти так увлекся их чтением, что взял на себя труд исправить язык одной из копий этого произведения, находившейся в его распоряжении. Он вычеркнул или изменил все, что сильно оскорбляло общественную мораль и было лишено остроумия, а также добавил много шуток от себя и от других литераторов. Что стало с этой копией, я не смог узнать, хотя был знаком с несколькими друзьями шейха.

Письма мусульман отличаются несколькими особенностями, продиктованными правилами вежливости. Бумага плотная, белая и весьма гладкая. Иногда она украшается золотистым цветным орнаментом. Края всегда обрезаются при помощи ножниц. Верхнюю половину листа обычно оставляют чистой, на его обратной стороне никогда не пишут. С замечаниями по обычному стилю писем можно познакомиться из нескольких примеров в "Тысяче и одной ночи". Имя лица, которому адресовано письмо, когда автор ниже или равен по статусу и даже в ряде других случаев, обычно ставится в первом предложении. Имени предшествуют несколько почётных титулов, оно часто пишется чуть поверх строки, к которой относится. Пространство под ним остается пустым. Иногда имя пишется золотыми буквами или красными чернилами. Халиф, пишущий письмо своему подданному, или высокопоставленное лицо — нижестоящему, обычно помещают имя и печать во главе письма. Печать представляет собой оттиск перстня (обычно кольца, которое носят на мизинце правой руки). На нем выгравировано имя лица, обычно в сочетании со словами: "Его (то есть Аллаха) слуга" или другие надписи, выражающие веру в Аллаха и тому подобное. Этот оттиск имеет большую силу, чем подпись от руки, и обязателен для придания письму аутентичности. Для оттиска на поверхность печатки наносят немного чернил и прижимают её к бумаге. Место для оттиска печати сначала смачивают. Для этого обмусоливают палец правой руки прикосновением языка, а затем слегка трут этим пальцем место печати на бумаге. Лицо, пишущее письмо лицу более высокого статуса, равному себе или даже нижестоящему, но которому оно оказывает уважение, ставит свое имя в конце письма слева или в углу. Печать ставится непосредственно справа от подписи. Если же корреспондент желает подчеркнуть свое смирение, он делает оттиск печаткой под своим именем или даже частью над нижним обрезом бумаги, что является, следовательно, неполным оттиском. Письмо обычно складывают вдвое в сторону написанных строк и заключают в бумажный конверт, поверх которого пишут адрес в таком виде: "Оно дойдет по воле Аллаха, да будет благословенно Его имя, в такое-то место и будет вручено в руки нашего уважаемого друга и т. д., человека, которого хранит Аллах". Иногда письмо помещается в небольшую сумку или шёлковый кисет, вышитый золотом.

Многие представители образованных слоёв общества и некоторые другие арабы часто находят удовольствие, проявляют изобретательность и сообразительность в разговоре и переписке посредством знаков и эмблем или в условном, метафорическом языке, в целом непонятном простонародью, а иногда и всем людям, за исключением групп, тесно связанных друг с другом. В некоторых случаях, когда понятна главная метафора, остальной разговор становится легко воспринимаемым без предварительных разъяснений. Случалось, я с успехом вел разговоры подобного рода, но чаще всего мне не удавалось угадать тему разговора. Простой способ конспиративной беседы или переписки состоит в замене одних определённых букв на другие.

Говорят, что многие женщины являются подлинными знатоками такого искусства или науки. Они передают намеки, объяснения в любви и тому подобное посредством фруктов, цветов и других знаков. Вероятно, неумение большого числа женщин из семей среднего сословия писать и читать, равно как трудность или часто невозможность связаться посредством писем, способствовали росту такого рода способов общения. Леди Мэри Вортли Монтегю в одном из своих восхитительных писем с Востока удовлетворила наше любопытство посредством цитирования любовной записки турка[140]. Здесь следует добавить арабский образец. Любовник-араб прислал своей возлюбленной веер, букет цветов, шёлковую кисточку, немного сладостей и фрагмент струны музыкального инструмента. В ответ она прислала частичку алоэ, три чёрных тминных зернышка и частичку растения, используемого в стирке[141]. Его послание расшифровывается так. Веер называют мирвахах. Это слово имеет в корне значение "ходить куда-нибудь вечером". Оно выражало желание любовника посетить возлюбленную вечером. Цветы означали его желание встретиться в её саду. Кисточка, называемая шурраба, подразумевала, что они будут пить шараб (вино)[142]. Сладости, называемые суккар набат и набат, означают также "мы проведем ночь". Это подразумевает его желание остаться с ней до утра. Обрывок струны означает, что их будет развлекать музыка. Расшифровка её ответа заключается в следующем. Частичка алоэ, которое зовется саббара (от "сабр", означающего терпение, потому что это растение может несколько месяцев подряд обходиться без воды), подразумевает, что он должен подождать. Три чёрных тминных зернышка дают ему понять, что ожидание продлится три ночи. Растение же, используемое в стирке, сообщает ему, что возлюбленной нужно сходить в баню и затем встретиться с ним[143].

Некоторые арабы демонстрируют замечательное свойство схватывать значение тайных знаков в письменных посланиях, направленных им. Такие знаки часто используются в политических и иных интригах. Вот любопытный пример. Знаменитый поэт аль-Мутанаби, написавший стихи с хулой на Гафура аль-Икшиди, своевольного правителя Египта, был вынужден бежать и скрываться в отдаленном городе. Гафуру сообщили о местонахождении убежища поэта. Он велел своему секретарю написать письмо поэту с обещанием простить его и предложением вернуться. Однако одновременно правитель сказал секретарю, что накажет поэта, когда тот вернется. Секретарь был приятелем поэта, и, связанный необходимостью зачитать письмо правителю после его написания, он мучился сомнениями, как дать знать аль-Мутанаби о грозящей ему опасности. Он мог дать знак об этом только в адресе на конверте. Написав адрес в обычной форме и начав его с "Ин шаа-лла (если соизволит Аллах), письмо дойдет до адресата", секретарь поставил знак удвоения над буквой "н" в первом слове, которое, таким образом, превратилось в "Инна" с подразумевавшимся конечным гласным звуком. Поэт прочел письмо и обрадовался обещанию прощения. Но, взглянув на адрес во второй раз, он с удивлением обнаружил знак удвоения над "н". Зная, что письмо писал его приятель, он сразу же заподозрил в этом скрытое значение и правильно решил, что знак отсылает его к отрывку в Коране, начинающемуся со слова "Инна". Поэт догадался, что это был нижеследующий отрывок: "Воистину, знать совещается о тебе, чтобы убить тебя"[144]. Поэтому он убежал в другой город. Некоторые авторы добавляют, что поэт написал ответное письмо, отсылая приятеля при помощи аналогичного знака к другому пассажу Корана: "Мы никогда не войдем туда, пока они там остаются"[145]. Вероятно, применяемые таким образом знаки использовались многими людьми для отсылки адресата к определённым словам. И как раз этот случай, видимо, имел место в вышеприведенном примере. Если нет, то поэт действительно был поразительным ясновидцем.

Среди мусульман (образованных и неграмотных) принято считать, что все виды птиц и многие (если не все) звери владеют языком, через который они передают друг другу свои мысли. В Коране[146] говорится, что Сулейман выучился языку птиц[147]. Я полагал, что могу похвастаться очень редким достижением в христианских странах, изучив в Египте этот язык в некоторой степени. Вот примеры. Дикий голубь обычно воркует: "Аллах! Аллах!" Вяхирь поет: "Керим! Товваб!" ("Щедрый!" "Милостивый!" — восклицания, адресованные Аллаху.) Одомашненный голубь воркует: "Ваххиду раббакуму-ллези халакакум ягфир-лакум замбакум!" ("Подтверди единобожие Господа, который сотворил тебя и прощает твои грехи!") Впоследствии, однако, я обнаружил, что некоторые образцы этого языка были приведены Аз-Замахшери и опубликованы в Европе[148]. Петух кукарекает: "Узкуру-ллаха, йа гафилун!" ("Поминай Аллаха, о невежа!") Ката (род куропаток) вещает: "Ман сакат салим!" ("Кто молчит, тот — в безопасности!") Куропатке, однако, было бы лучше следовать девизу, который она изрекает, поскольку издаваемые ею звуки (для знатоков это: "ката! ката!" — её собственное название) указывают охотнику на место, где она находится, и становятся, таким образом, причиной её гибели. Отсюда поговорка: "Более правдивый, чем куропатка".

Арабский историк упоминает попугая, который декламировал суру Йа Син (36-ю главу Корана), а также ворона, декламировавшего суру ас-Сиджде, Поклон (32-ю главу). Каждая из этих птиц, доходя до стиха, который требует пасть ниц, совершала этот ритуал и говорила: "Мое тело распростерлось пред Тобой, и мое сердце уверовало в Тебя". Но это не самые поразительные примеры. Историк утверждает, что в Каире жил попугай, который декламировал Коран от начала до конца. Он рассказывает, что паша, пожелавший проверить талант попугая, заставил слугу продекламировать главу из Корана в своем присутствии и переходить беспорядочно от одной главы к другой с целью сбить птицу с толку. Вместо этого попугай поправлял декламатора![149]