А. Пауэл Дэвис Свитки Мертвого моря

Глава 4. СВИТКИ И ИСТОКИ ХРИСТИАНСТВА

Ученые и непрофессионалы

Выше мы уже цитировали У.Ф. Олбрайта, по мнению которого открытие Свитков дало «новые сведения о верованиях и обрядах еврейских сектантов последних двух веков до н. э.», которые «способны перевернуть наше представление о том, как начиналось христианство». Мы упоминали также заявление Дюпон-Соммера о том, что «все проблемы, связанные с примитивным христианством, представляются теперь совсем в новом свете и заставляют нас полностью пересмотреть их».

Американские специалисты по Новому Завету, как указывал Эдмунд Уилсон, в течение ряда лет наотрез отказывались относиться серьезно к этим точкам зрения. Однако позднее, как мы видели, исследователи Нового Завета, подталкиваемые Уилсоном и повышенным общественным интересом к Свиткам, прервали свое молчание. Но мало кто из них видел в Свитках нечто революционное. Да, конечно, открытие их возбуждало; да, они говорили, что теперь мы лучше, чем в прошлом, узнаем, что стоит за писаниями Нового Завета. Однако в заключение они говорили, что нет оснований для того, чтобы пересматривать что-либо из прежних основополагающих допущений и ортодоксальных положений веры.

Даже Миллар Берроуз, не рядовой богослов, а видный специалист-семитолог, который работал со Свитками почти с самого начала, говорил: «После того, как я в течение семи лет изучал Свитки Мертвого моря, я не вижу, чтобы это существенно повлияло на мое понимание Нового Завета. Я стал яснее и лучше понимать его иудаистские корни, но его смысл для меня не изменился и даже существенно не прояснился». Но при этом Берроуз признавал, что он, возможно, «просто не в состоянии увидеть то, что находится «перед глазами». «Посещая археологические раскопки, я, случалось, при всем старании не мог понять, что именно мне демонстрируют археологи. Разумеется, опытный глаз зачастую увидит то, что недоступно для непосвященных. В то же время правда и то, что ученые иногда утрачивают способность отличить натренированное восприятие от некритического воображения».

Последняя фраза, надо сказать, довольно двусмысленная; она звучит не столько как сомнение в себе, сколько как деликатный упрек остальным ученым. Во всяком случае, непрофессионалов он предупредил, пусть они не дадут ввести себя в заблуждение. Даже лучшие авторитеты, выходя за пределы собственного профессионализма (а то и не выходя), не свободны от давления субъективизма, включая, несомненно, и неосознанного. Ученые, способные быть абсолютно непредубежденными в процессе складывания мозаики фрагмент тов древней рукописи, могут оказаться в плену предубеждений, когда приходит время оценить, что же такое они собрали.

За любыми интерпретаторами, особенно в вопросах религии, нужен глаз да глаз, и автор прекрасно понимает, что это относится и к нему тоже. Более того, он искренне просит относиться к нему критически. Свою цель он, в данном случае, видит в том, чтобы, во-первых, представить информацию, хорошо знакомую ученым, но обычно неизвестную непрофессионалам; ведь без такой информации невозможно составить обоснованное мнение о предмете. Во-вторых, предложить некоторые новые гипотезы, но без претензий на первооткрывательство и на то, чтобы с ними обязательно согласились. Подтвердятся они или нет, эти гипотезы сыграют свою роль, ибо автор намерен не убедить читателя в верности конкретных ответов на ряд острых вопросов, которые породило новое открытие, а помочь ему увидеть истинное значение этих вопросов.

Прежде всего необходимо понять, что когда ученый-теолог обсуждает с непрофессионалом значение Свитков, они используют разные исходные термины, или, попросту, «говорят на разных языках». То, что имеет в виду теолог и что, по мнению непрофессионала, он имеет в виду — две разные вещи. В то же время то, что ученый знает, но никак не может донести до собеседника, никоим образом не является чем-то настолько заумным и таинственным, что принципиально не может быть изложено в более доступной форме.

Кстати, о терминологии. Мы предпочитаем использовать более широкий термин «ученые-теологи», а не тот, которым пользовались цитированные выше Уил-сон и другие («специалисты по Новому Завету»). Последний термин имеет узкоспециальное значение.

Когда теологи утверждают, что открытие Свитков не дало им никакой информации, которая заставила бы их пересмотреть свои взгляды на начало христианства, во всяком случае — основательно, то, может быть, для них — это правда. Но тогда они просто обязаны пойти дальше и сказать непрофессионалам, в каком смысле — это правда. И тогда выяснится, что они давным-давно знали: традиционный взгляд на происхождение христианства опирается не столько на историю, сколько на теологию. В отличие от непрофессионалов, им хорошо известны исторические проблемы Нового Завета, которым никогда не удавалось найти исторических рещёний. Другое дело — рещёния догматические. Но непосвященный думает, что, пытаясь уловить смысл Свитков, он имеет дело не с теологией, а с историей, не с догмой, а с фактом.

Ученым богословам, например, было давно известно, что исторически невозможно узнать, ни где был рожден Иисус, ни когда, ни как можно согласовать портрет Иисуса, данный в первых трех благовествова-ниях евангелия, с совершенно не похожим на него портретом в Евангелии от Иоанна. И это еще только начало. Ученым-теологам известно (опять же в отличие от большинства непрофессионалов) о том, сколько христианство заимствовало у язычников в первые века своего развития в Средиземноморском регионе, и о сходстве между организацией ессеев и раннехристианскими церквами, а потому у них имеются все основания предполагать наличие органической связи между ними.

Информация, которая поступила к ним в результате открытия Свитков, просто добавляется к той, что имелась ранее, и они говорят, что не очень взволнованы. Может быть, и так — по крайней мере поначалу. Но не следует ли дать непрофессионалу, который не владел ранее такими же познаниями, возможность самому почувствовать, не способно ли повлиять на его веру то, что совсем не волнует богослова? Можно признать, что сами по себе Свитки, вне связи с предшествующим знанием, не следует считать революционными. Но ведь предшествующее знание-то существует! Точнее говоря, существует для богословов. Так почему бы ни поделиться им с непосвященными?

Если богослов оказался способен приспособиться к историческим проблемам, прибегнув к элементам догматизма, то, может быть, и непосвященный сможет сделать то же самое. Если же нет, то не забудем, что правда является религиозным долгом верующих. Вряд ли четвертое благовествование ведет нас в ложном направлении, когда гласит: «Истина сделает вас свободными». В ближайших разделах мы как раз и продолжим наше исследование, изучая кое-что из информации, известной теологам. Этим исследованием мы хотим решить лишь одну задачу: показать общую картину ситуации, выявив вопросы, являющиеся типичными; однако этого, вне сомнения, окажется достаточно, чтобы снять возражения, которые иначе могли бы возникнуть как реакция на те соображения, которые будут излагаться в последующих разделах. А уж читатель пусть составит собственное мнение о Свитках.

Свитки и Новый Завет

Широко распространена точка зрения, что в Новом Завете мы имеем дело с самосогласованным изложением истории жизни Иисуса, за которым следует ясный отчет о начале деятельности церкви, которую он основал. Между тем эта точка зрения не верна. Мы не имеем истории Иисуса; в нашем распоряжении только обрывочная запись, причем она не является самосогласованной, поскольку содержит противоречия. Не так все просто и с начальным периодом церкви, он полон проблем. К тому же неясно, основал ли Иисус (и собирался ли основать) ту христианскую церковь, которая в конце концов сложилась.

Попробуем рассмотреть эти утверждения таким образом, чтобы проверить их достоверность, не обращаясь к текстам, которые могут быть недоступны или труднодоступны для читателя; обратимся к хорошо известной книге «Пик: комментарий к Библии», которой широко пользуется образованное духовенство и которая имеется в любой приличной публичной библиотеке. Этой же цели могут послужить и другие комментарии, при условии, что имеют тот же уровень научности, а также стандартные библейские словари и достойные уважения учебники.

Первое: имеем ли мы дело с историей Иисуса или же лишь с фрагментарной записью. Статья «Жизнь и учение Иисуса» в «Комментарии» начинается со следующих предложений:

«Результаты критического исследования записей, относящихся к Иисусу, чаще всего оказываются отрицательными. Всякий раз мы приходим к выводу о фрагментарном характере информации и неясности фигуры Самого Иисуса. Сегодня мы осознаем, что история жизни Иисуса не может быть написана, не хватает материала».

Второе: по поводу противоречивости записей. В статье о Евангелии от Иоанна в «Комментарии» мы читаем следующее:

«Различие между четвертым и другими благовество-ваниями настолько очевидны, что на них легко обратить внимание. Разрещёния этой трудной проблемы искали начиная со II в.».

Третье: относительно того, что отчет о начальном этапе церкви не прост, он полон проблем. В статье «Апостольская эпоха и жизнь Павла» мы читаем следующее:

«Следует сразу же признать, что наши знания об этом периоде разочаровывающе смутны. Мы начинаем с определенных данных о возникновении церкви, данных, историческая ценность которых спорна… жаль, конечно, что не хватает конкретной информации, но, по крайней мере, важно осознать ограниченность нашего материала и избежать соблазна говорить о знании, которого на самом деле не существует».

Четвертое: нельзя утверждать, что Иисус основал — или намеревался основать — то, что стало христиан-скои церковью. В статье «Организация, церковные собрания и т. д.» мы читаем, что «фактом исключительной важности и значения является то, что Сам Иисус не создал никакой организации», а оставил людям свое движение, «достаточно гибкое, чтобы оно могло легко воплотить себя в виде организации любого типа в зависимости от конкретных условий». Вопрос имеет, кстати, довольно широкий характер; ученые-богословы не могут игнорировать возможности того, что сам Иисус ожидал, что сразу после распятия возникнет мессиан-ское царство; в этом случае вряд ли уместно говорить о том, что он основал церковь, которая фактически сформировалась.

В следующей главе мы увидим, что даже три Святых Благовествования, которые во многом подобны и базируются на одном исходном материале, также содержат в себе определенную проблему. Что же, в таком случае, является вполне достоверным? Ответ историка может быть только один: ничего. Перед нами просто результат консенсуса, к которому пришли ученые-теологи, совокупность экспертных оценок, используемая в качестве эталона, квази-историческая договоренность, утвержденная теологами в качестве эквивалента истории.

Но для нас важно видеть реальную ситуацию. Вместе с тем новые предположения, которые делаются на базе того, что обнаружено в Свитках, встречаются так, будто они представляют собой абсолютно произвольные умозаключения, не только необязательные, но даже оскорбительные, поскольку противоречат тому, о чем давным-давно условились, а теперь нечего это и ставить под сомнение. Истина же в том, что поскольку эти договоренности носили весьма условный характер, они могут оказаться не более обоснованными, чем какие-либо другие. Просто некогда, после изучения свидетельств, они казались более убедительными (или предпочтительными) ученым умам.

Обратимся к некоторым из этих свидетельств. Что касается жизни Иисуса и истории возникновения христианской церкви, то они практически не фигурируют в нецерковной литературе, у мирян. Да, действительно, у Иосифа Флавия встречается краткое упоминание об Иисусе, где звучит хвала ему, однако серьезные ученые уже давно расценили это как фальсификацию. Поэтому нам приходится обращаться исключительно к самому евангелию, надеясь разобраться, что из того, что там написано, является регистрацией реальных событий, а что носит легендарный характер или добавлено теологами.

В этом иногда нам могут помочь рукописи, которые не были включены в Новый Завет, хотя и были написаны примерно в тот же период. Возьмем, скажем, такой пример. В принципе ученые имеют возможность проследить по этапам историю воскрещёния Иисуса в том виде, как она изложена в Новом Завете, наблюдая, как к ней добавлялись все новые утверждения, дабы преодолевать возражения неверующих, а затем перейти к рассмотрению апокрифического Евангелия от Петра, где история эта трансформируется до такой степени, что отцы церкви сочли ее чрезмерной, почему и исключили из числа канонических текстов.

Итак, вот как эта история излагается в Евангелии от Петра (около 15 г. н. э.):

«И вот ночью, на рассвете дня Господня, когда солдаты продолжали по двое стоять на страже, раздался громкий звук с неба, и они увидели, как небеса разверзлись и оттуда снизошли два человека в великом сиянии и приблизились к гробнице. И тот камень, которым был закрыт вход, повернулся сам собой и откатился в сторону, и гробница открылась и оба юноши вошли в нее. Когда солдаты увидели все это, то разбудили центуриона и старших (которые тоже были на страже); и пока они продолжали рассказывать им о том, что увидели, то снова увидели троих людей, выходящих из гробницы, причем двое из них поддерживали третьего, а за ними следовал крест. И они увидели, что головы тех двоих достигли неба, а голова ведомого ими его превзошла. И они услышали глас с небес, говорящий: «Наставлял ли ты их в этом сне?» И услышан ответ от креста, гласящий: «Да» (гіі. 9, 35–42).

Те, кто был свидетелем этого примечательного явления, продолжает Евангелие от Петра, поспешили сообщить о нем Пилату, который сказал, что по всему этому делу он уже умыл руки, и тогда было принято рещёние, чтобы свидетели не настаивали на своем рещёнии, поскольку, если бы о нем стало известно, могли бы возникнуть проблемы во взаимоотношениях с евреями. Мы бесспорно имеем здесь дело с выдумкой, но фактически она заходит всего на один шаг дальше свидетельств канонического евангелия. Ну, и как в свете этого следует ученым относиться к свидетельствам Нового Завета? Очевидно, хоть он и был написан чуть раньше Евангелия от Петра, но относится к той же литературной категории.

Анализируя этот широкий круг литературных произведений, из которых отбором был сформирован знакомый нам Новый Завет, мы можем оценить свежим взглядом, с чем же мы имеем дело даже в столь достоверном документе, каким является Новый Завет. Мы, разумеется, никоим образом не хотим сказать, что считаем евангелие неисторичным; проблема в том, чтобы разобраться, что — история, а что — нет. Читатель должен понять это и тем самым уяснить природу свидетельств, на которые в конечном счете приходится опираться ученым. При этом он сможет почувствовать, насколько обоснованным является рещёние отвергнуть новые гипотезы, возникающие при обнаружении новых свидетельств.

Трудности, с которыми мы сталкиваемся при анализе истории с Воскрещёнием, вполне сопоставимы с проблемами, возникающими при рассмотрении рассказа о Рождении. Действительно ли сами волхвы совершили путешествие, или рассказ основан на путешествии Ти-ридата Парфянского в сопровождении трех волхвов, нагруженных подарками, дабы поклониться Нерону, которого они провозгласили господом богом Митрой? Или он основан на еще одной истории о волхвах, разыскивавших Фраваши, о чьем рождении возгласила загоревшаяся на восточном небе сверхновая звезда? Можно сопоставить субъективные точки зрения, оценивать как-то их вероятность, но с позиций историзма окончательно вопрос мы не решим.

К той же категории относится и благовещенье пастухам. Что же касается Благословения и Прославления, то были ли они спонтанными песнями-пророчествами Марии (согласно некоторым богословам — Елисаветы) и Захарии соответственно, записанными тогда же каким-то свидетелем? (Лука, гл. 1). Или же это литургические композиции, приспособленные Лукой к своему рассказу? Ученым известно, что вероятность подлинности текста увеличивается с его возрастом. Встает вопрос: что еще в евангелии было заимствованно из более ранних источников и приспособлено к целям сначала первичных авторов, а затем редакторов и составителей? Следует помнить, что самые ранние рукописи, имеющиеся в нашем распоряжении, не старше IV в. христианской эры, так что к этому времени у отцов церкви было более чем достаточно времени для внесения такой правки, которая, по их мнению, была целесообразна с теологической точки зрения.

Исторически невозможно доказать, что Иисус родился в Вифлиеме, или, если принять, что его родиной был все-таки Вифлеем, то какой именно: Вифлеем в Иудее или Вифлеем в Галилее. Если и имело место «избиение младенцев», то кроме как в евангелии других следов этого не сохранилось. Конечно, Ирод был вполне способен на подобную бойню, но мог ли столь информированный автор, как Иосиф Флавий, который подробно расписывает преступления Ирода, проигнорировать такое варварское злодеяние? Не имеем ли мы здесь дела с сочинением автора (или редактора) Евангелия от Матфея, которому потребовалась эта история в качестве подтверждения пророчества Рахили, оплакивающей своих детей? Не отправляет ли он с аналогичной целью осуществления пророчеств Иосифа и Марию с новорожденным младенцем в Египет? Потому что должно же исполниться пророчество: «Из Египта воззвал я Сына Моего». Такая же картина и с другими пророчествами.

Сравнительно мелкий вопрос связан еще вот с каким обстоятельством: согласно Матфею, Нагорная проповедь была произнесена одновременно и в одном месте, в то время, как согласно Луке, она состояла из нескольких частей и произносилась в несколько этапов. Но отсюда следует и более серьезный вопрос: какая часть Проповеди исходит от Иисуса, а какая — из других источников?

Эти примеры показывают, с какого типа проблемами можно столкнуться при оценке историчности рукописей Нового Завета. В принципе, аналогичные проблемы возникают и вокруг Ветхого Завета, но поскольку с позиций христиан вопрос историчности Ветхого Завета менее важен, богословы менее церемонны в этом случае в своих изысканиях. Так вот, этих примеров, по-видимому, достаточно, чтобы продемонстрировать читателю природу и сравнительную ценность свидетельств Нового Завета, если требуется рассматривать их в сочетании — или в противоречии — с другими свидетельствами. И не то, чтобы там отсутствовала история; Новый Завет совершенно определенно имеет отношение к историческим событиям и личностям, активно участвовавшим в религиозном движении. Основная трудность состоит в том, чтобы решить, где информация надежна, а где — нет.

Все это, очевидно, приводит к выводу: когда возникают новые гипотезы, вроде тех, что появились после обнаружения Свитков, нужно обязательно рассматривать их очень серьезно. Если они грозят нарушить консенсус или достигнутую ранее квазиисторическую договоренность ученых богословов между собой, то, возможно, нам требуется новый консенсус.

Корни христианства и языческое влияние

Традиционная точка зрения на зарождение христианства, которой придерживается типичный мирянин, сводится к тому, что Иисус проповедовал свое учение, отдал свою жизнь как Мессия и Искупитель, восстал из мертвых и основал христианскую церковь, которая распространилась по всему миру, причем начало этому процессу положила деятельность апостолов. Или же, если этот мирянин не верит в Воскресенье, то он считает, что апостолы, вдохновленные Иисусом, основали церковь в соответствии с его проповедями.

Он обычно признает, что Иисус был евреем и носителем традиций иудаизма. Он также признает, что апостолы сделали свои выводы из проповедей Иисуса, расширив тем самым его доктрину; кроме того, апостолы, основываясь на том, что они видели и слышали при жизни Иисуса, а также на своем последующем опыте, пришли к тому, чтобы оценить по-настоящему его роль, которую они раньше не до конца понимали: роль Спасителя и Господа рода человеческого и Сына Божьего.

Во всяком случае, этот верующий мирянин считает христианскую доктрину оригинальной, и ему не приходит в голову, что многое из нее существовало ранее (за исключением, может быть, того, что провозвестили Моисей и пророки), а также что значительной частью своей она обязана источникам, которые не фигурируют в Библии.

При этом мирянин не знает (а ученый знает), что в эпоху Иисуса и позднее существовало множество языческих богов, относительно которых делались аналогичные заявления и от имени которых проповедовались аналогичные доктрины. Так, искупителями и спасителями человечества почитались Митра и Таммуз, Адонис и Осирис. Взгляд на Иисуса как на искупителя не был иудаистской концепцией и его не придерживались первые христиане в Палестине. Мессия, которого ждали иудаисты и еврейские христиане, был не Сыном Бога, а Его посланником, не тем, который спасает своей кровью, а тем, кто несет спасение своим правлением в Царстве Мессии на земле. Евреи — христиане вовсе не думали о спасении, которое откроет им путь на небо; они надеялись на спасение, которое установит порядок на земле — именно так, а не иначе, хотя они и верили в бессмертие.

Только тогда, когда христианство распространилось в языческом мире, возникла, идея Иисуса как Бога-Спасителя. Идея эта была сформулирована по аналогии с уже существовавшими спасителями, особенно Митрой. Именно день рождения Митры, 25 декабря (зимнее солнцестояние) был принят христианами из язычников за день рождения Иисуса. Даже шабат, еврейский седьмой день, назначенный для отдыха Богом согласно закону Моисея, в котором отражается день отдыха Бога после трудов по Сотворению мира, уступил место первому дню Митры — Дню Всепобеждающего Солнца (Sunday, воскресенье).

В Средиземноморье во времена экспансии христианства практически не было места, где бы отсутствовал образ Матери-Девы и ее Умирающего Сына. Первоначально богиней была сама земля, девственная каждой весной. Ее сыном был земной плод, рожденный только для того, чтобы умереть, но, однако, умирая, быть вновь посаженным в землю в виде семени, которое возобновит цикл. Это был «растительный миф», из которого в дальнейшем развилась драма «Бога-Спасителя» и «Скорбящей Богоматери».

Смена времен года на земле рассматривалась параллельно тому, что происходит в небесной системе координат. Там тоже была своя богиня — девственница — созвездие Девы, которое восходит в восточном секторе неба, когда Сириус, восточная звезда, подает знак новому рождению Солнца. Прохождение линии горизонта через Деву символизировало зачатие от Солнца. Таким образом, миф земной переплетался с мифом небесным, а оба они — с воспоминаниями о древних героях, реальных и легендарных; так возникала сага об искупителе.

Пещера, которая позднее стала ассоциироваться с рождением Иисуса, ранее была местом рождения Гора, который, став взрослым, превратился в Осириса, которому предстояло умереть во имя спасения своего народа. Роль оплакивающей Богоматери играла Исида. Существовало невероятное число подобных культов спасения; об этом рассказывают такие авторы, как сэр Джеймс Дж. Фрезер в своей книге «Золотой сук», а также видный ученый-классик профессор Гилберт Мюррей.

В этих культах можно обнаружить и такие таинства, которые позже стали именоваться христианскими. Последняя вечеря (Евхаристия) принадлежала митраизму, откуда была заимствована и соединилась со священной трапезой палестинских христиан. У митраизма были заимствованы не только таинства, но и такие концепции, как «кровь Агнца» (или Тельца). И не только культовые концепции, но и целые этические нормы были поглощены христианством. Кстати, среди этических учений были и не культовые — например учение стоиков.

В общем, христианство стольким обязано язычеству, что даже если и было какое-то первоначальное иудейско-христианское ядро, то палестинским христианам добавить нужно было совсем немного. Не следует забывать, что вначале очень мало говорилось об Иисусе-учителе. Господом христиан был Христос-Спаситель. Был ли это он или Господь Митра, очень мало влияло на искупительные доктрины, таинства и обряды церкви, которая в конце концов официально объявила, что Богом-Спасителем является «Христос»; соответствующее рещёние было принято большинством голосов в 325 г. н. э. на Никейском Соборе.

Ученым-богословам, в отличие от мирян, хорошо известно, в какой степени христианство могло стать тем, чем оно стало, вообще без Иисуса и его учеников. Единственный важный элемент, который нигде не встречается в язычестве, это портрет Иисуса-учителя; но внимание на нем, как мы отмечали, «языческое христианство» особенно не акцентировало. К III в. он почти пропал из вида и не возвращался вплоть до того момента, когда Просвещение, протестантская Реформация и изобретение книгопечатания сделали Библию общедоступной. До тех пор Библия в сущности считалась слишком вредной книгой, чтобы дать ее в руки мирян; они были не подготовлены к ее пониманию, и она могла бы побудить их к ереси. В итоге много столетий христианская церковь знала Христа вероучений и таинств, Бога-Спасителя и почти ничего не знала об Иисусе из Галилеи.

Важная роль в том, что Иудейский Христос стал победителем в борьбе регалий с искупительной концепцией, принадлежит Павлу из Тарса, фарисею и эллинисту, вдохновенному еврею с глубоким знанием язычества. Великий мастер синтеза, он первым увидел возможность связать Израиль с Афинами, умирающий Иерусалимский храм с жертвой Митры, Иегову ессеев с таинственным богом Ареопага. В качестве апостола Павла этот глобально мыслящий христианин знал своего «Господа» не во плоти, а благодаря собственному «гнозису»; он видел, что можно заставить Аполлона, Митру и Осириса склониться перед его собственным еврейским Адонаи, а впитав их спасительные и искупительные функции мессия Израиля может стать всемирным Христом.

Вообще говоря, все могло сложиться по-другому, но все равно обрести имя христианства. Это известно ученому-богослову, но не известно мирянину. Поэтому богослова — не как верующего, но как ученого — не особенно беспокоит, что следует из Свитков с точки зрения корней христианства; ему и так известно, что исторически христианство не является религией, созданной Иисусом и распространенной его учениками. Но мирянину-то это было неизвестно. Открытие Свитков дало ему возможность как-то это почувствовать. Вот почему его интерес к ним не является, как ряд деятелей церкви пытается утверждать, «прихотью». Мирянин просто хочет знать правду о корнях христианства.

Вторая «Битва Свитков»: теология против истории

В первой «Битве Свитков» ломались копья вокруг их датировки. Многие надеялись, что они не старше начала христианства. Но теперь уже известно, что они все-таки старше, так что, казалось бы, не о чем больше вести жаркие споры.

Тем не менее идет вторая «Битва Свитков». На кону вопрос о том, сколь они важны для выявления корней христианства. Непрофессионалам-мирянам трудно понять, о чем идет спор. Дело в том, что они не следили (да и с какой стати они должны были следить?) за странной тенденцией современной теологии. С точки зрения мирянина на исторический вопрос должен даваться исторический же ответ. Если Свитки влияют на нашу точку зрения о том, как возникали христианские церкви, заставляя нас осознать, что они развивались из еврейской секты или сект при сохранении многих доктрин и таинств и почти аналогичной организации, то необходимо сделать определенные выводы из этих фактов истории. Становится очевидным, что христианство не возникло в результате каких-то уникальных событий как единственная истинная церковь Бога, основанная его Сыном, пришедшим на землю, чтобы основать ее; также не являются уникальными ни ее учение, ни ее таинства, хотя мы и привыкли так считать. Здесь мы имеем дело не со сверхъестественным ниспосланием, а, по-видимому, с естественной социальной эволюцией.

Нет, не так, говорят теологи. Этот вопрос может быть рещён не на исторической основе, а исходя из теологии. Например, Теодор А. Гилл, один из редакторов независимого церковного издания «Крисчен Сенчу-ри», в выпуске от 26 октября 1955 г. анализирует книгу Эдмунда Уилсона «Свитки Мертвого моря» и говорит, что «самым серьезным ограничением, которое накладывается на труд Эдмунда Уилсона, является эпоха его написания. Эти новейшие с иголочки словеса касательно только что сделанных открытий любопытным образом несут отпечаток времени, когда производится исследование».

Прочитав эту сентенцию, мирянин понимает, что начинает путаться, и его нельзя за это винить. Ведь насколько ему известно, господин Уилсон живет в настоящее время. Нет никаких признаков того, что на журнал «Нью-Йоркер», для которого он пишет, оказывает сдерживающее влияние, скажем, викторианство. Так в каком смысле он несет некий «любопытный отпечаток времени»?

Ответ таков: «преднеоортодоксально теологичен». Господин Уилсон не понимает, что модернистский подход к рукописям Нового Завета, с помощью которого пытались осознать, что они несут с точки зрения истории, был прерван где-то в первом десятилетии XX в. Те, кто его оборвали, утверждают, что проблема Нового Завета не может быть разрещёна с позиций теории. На каждый вопрос потенциально существует такое количество ответов, что исторически нельзя сделать между ними выбор, а то и вовсе ответ отсутствует. А потому вопрос следует решать с позиций теологии.

Опираясь на концепции, истоки которых можно проследить у Святого Августина и Пелагия (возможно, Гилл позабыл, что они также были детьми своего времени), теологи шли по протоптанной дороге, пока не добрались до плодотворных возможностей, которые сулит современное бракосочетание с «глубинной психологией». Потомством от этого брака является своеобразный интеллектуальный фольклор. Утверждается, что человечество может быть спасено исключительно этим фольклором. Остается только непонятным, почему к этому утверждению читатель должен относиться более серьезно, чем, скажем, мусульмане или иудаисты относятся к тому, что им суждено спастись, не прибегая к неоортодоксальному христианству. Мы не хотим тем самым сказать, что тот, кто знакомится с концепциями неоортодоксальной теологии, не научится со временем понимать ее древний словарь, просто ему не ясно, стоит ли напрягаться. В массе своей миряне прекрасно это чувствуют и чинно-благородно оставляют новейшую теологию в покое.

Но каково ее отношение к истории христианства? В своей блистательной и доходчивой статье, посвященной как раз этому вопросу, независимо мыслящий теолог Данкен Хаулет показывает, как «модернистское движение», которое «отражает укоренившуюся в протестантизме тенденцию опираться на факты, убеждение, что вера не должна опираться на теологию», теперь находит все более широкое понимание у мирян. Он цитирует одного теолога, который называет интерес публики к Свиткам «нездоровым». Хаулет с этим не согласен. «Желание знать, что несут в себе Свитки и что означают эти писания, — говорит он, — проистекает из желания узнать больше о таинственной фигуре, известной людям под именем Иисуса Христа». Людей не удовлетворяет «Христос просто как символ веры». Они «также хотят узнать все [что может быть узнаної °° Иисусе как исторической личности».

Если серьезно разобраться, то система рассуждений теологов сводится к тому, что известно в логике как «порочный круг». Они постановили, что теология является судьей истории; будучи протестантами, неспособными отделить свою теологию от Библии (разумеется, Библия является ее необходимым фундаментом), они опираются на ту самую Библию, исторических проблем которой они не могут разрешить, для обоснования теологии, основу которой как раз и составляют эти нерещённые проблемы. В свою очередь, эта теология пытается решать исторические проблемы, которые в нерещённом виде приняты за ее основу!

Отметим, что здесь мы не рассматриваем никаких аспектов новейшей теологии, кроме ее взаимоотношений с историей христианства. Но конкретно этот аспект нас волнует чрезвычайно, поскольку здесь мы сталкиваемся с пустыми претензиями. То, что они не сумели сделать как историки, теологи пытаются сделать как теологи. Но как теологам им не на что опираться, кроме христианской истории, которая является для них неразрешимой проблемой. Они думали, что смогут определить факт, опираясь на веру. Однако как определить веру? Если история, которую повествует Новый Завет, не является фактической, то как поверить в ее главную фигуру? Если не опираться на факты, то как узнать, не оторвана ли твоя вера от реальности?

В ответ на эти вопросы нас пытаются убедить, что вообще большая часть истории сомнительна. Никогда нельзя быть уверенным в том, что события происходили именно так, как они описаны, и даже если нам известно, как событие произошло, то откуда нам знать, что оно означает? Поэтому вера необходима в любом случае, причем еще до того, как мы разберемся в конкретном смысле истории. Разумеется, это рассуждение допустимо как предельная форма скептицизма. Но это не та позиция, которую можно считать здоровым основанием для опирающейся на Библию теологии. Истинность или ложность основных событий, изложенных в Новом Завете, и последствия этих событий (также в том виде, как они зафиксированы в Новом Завете) должны быть установлены исторически до того, как мы сочтем теологию опирающейся не просто на Библию, но на достаточное количество реального. Иначе говоря, вы не можете сделать корни христианства не такими, каковы они были на самом деле, просто потому, что вам так хочется. Конечно, можно таким образом создать некий воображаемый мир, жить в нем, думать, поклоняться его символам, но при этом вы окажетесь оторванными от мира реального. Так рушатся претензии теологии на то, чтобы быть арбитром истории.

Разумеется, Уилсон не знал о серьезности этих претензий, а потому и оказался «привязанным к своей эпохе». Гилл говорит, что уникальность Христа никогда не сводилась к его учению: это «уникальность того, кого выделила вера… уникальность того, что, по мнению верующих, происходило и происходит в нем и более нигде». Однако мирянин, не утративший чувства истории и не желающий отрываться от реальности, не вполне уверен в том, что, поверив современной теологии, он сумеет определять события в прошлом.

Таким образом, может случиться, что теологи вторую «Битву Свитков» не смогут выиграть. Более того, эта битва может оказаться решающей для всего комплекса взаимоотношений между теологией и историей. Особенность Свитков, которая делает их грозным оружием, — в их реальности, материальности. Они существуют. Разве способна теология силой веры заставить их исчезнуть? Вполне реальны и выводы, из них проистекающие. Может ли теология обратить их в тени? Дело не только в самих рукописях; возьмите пещеры, развалины монастыря, крестильни, скрипторий — в них оживает история. Факт существования Свитков проявляет и другие факты. Свитки не просто существуют и имеют какой-то смысл сами по себе: они становятся дорожными знаками, указателями на маршрутах истории. Кум-ранская секта ессеев «будучи мертвой, глаголет» посредством своих Свитков. И то, что именно она говорит, ведет к новым ответам на старые вопросы, ответам, которые могут представить в новом и более реальном свете историю христианства.

Ранняя церковь и секты ессеев

«Если параллели между Учителем Справедливости ессеев и Иисусом из Назарета носят сверхъестественный характер, — пишет профессор Фрэнк М. Кросс-младший, один из ученых, работающих со Свитками, — то параллели между ессеями и примитивными христианскими общинами просматриваются вполне отчетливо».

Особенно четко видны эти параллели в организационных моментах. И в том, и в другом случае общее собрание называлось словом «множество». Из «множества» избирали «двенадцать», чтобы они представляли двенадцать племен Израиля. Иисус говорит своим двенадцати «ученикам», что им надлежит быть судьями над «двенадцатью племенами Израиля». В ранней церкви «двенадцать» играли столь же важную роль, и там, как и в Кумранской секте, и вообще у ессеев, мы обнаруживаем некоего надзирающего, что-то вроде инспектирующего — наподобие Иакова Справедливого, возглавлявшего церковь в Иерусалиме.

В обеих общинах «все вещи были общими». Ценности должны были сдаваться в общую казну, под надзор казначея; так же надлежало поступать и с регулярными доходами. Казначей отчислял из общего фонда деньги на оплату общинных расходов. И здесь нельзя удержаться, чтобы не вспомнить историю об Иисусе и человеке, обладавшем «большим имением». Иисус говорит ему: «Пойди, продай имение твое и раздай нищим». Поскольку слово «нищие» было одним из названий, которыми пользовались ессеи для обозначения своих общин, то получается, что фактически Иисус призывает состоятельного человека вступить в такую секту, где ему надлежит отдать свое богатство в общественный фонд. Поскольку Иисус добавляет к этому указанию еще и приглашение «приходи и следуй за Мною», то возникает интересный вопрос: не означает ли, что, вступив в секту «Нищих», где он мог бы одновременно следовать за Иисусом, богач вступал в секту, к которой уже принадлежал сам Иисус?

И в Кумранской общине, и в христианских церквах были предусмотрены наказания за мошенничество с общей казной, причем у христиан они были намного строже. В «Руководстве по поддержанию порядка» говорится, что тот, кто «совершит мошенничество с богатством общины, в результате чего оно сократится, должен полностью возместить потерю. Если же он не в состоянии заплатить, то подлежит наказанию в течение шестидесяти дней» (1-й Свиток, раздел VII, строки 7–8). Трудно, правда, понять, чем он должен возместить потерю, если ранее он отдал все, что имел, общине. Может быть, следует понимать это так, что, если сумма, им украденная, все еще находится у него, то он должен ее вернуть, иначе будет подвергнут двухмесячному заключению. Христианские же правила были более строгими (кстати, сам термин «христианский» мы используем в этом разделе и в некоторых других местах для удобства, как привычный; вопрос о том, была ли рассматриваемая группа в это время действительно «христианской» в строгом смысле слова, мы рассмотрим позднее).

Итак, о христианских правилах. В Книге Актов (V, I–II) мы читаем, что Анания «продал принадлежащее ему и утаил часть «выручки», причем его жена. Сапфира, была «посвящена в это». Петр, обнаружив это мошенничество, говорит Анании, что тот мог поступать с деньгами, как угодно, пока относился к ним, как к своей собственности; теперь же, когда он сдал их в общую казну, делая вид, что соблюдает правила, то «солгал нелюдям, но Богу». Напуганный Анания скончался немедленно, а через несколько часов за ним последовала и жена его Сапфира, которая в страхе «испустила дух», узнав об осуждении их поступка. Судя по этой драматической истории, можно предположить, что в качестве наказания за мошенничество с общественной казной предусматривался по меньшей мере бойкот.

В этой истории Петр, несомненно, относился к внесению богатства в общественную казну как к добровольной акции (пока цель вклада не была объявлена) — или же, возможно, для вклада предназначалась лишь часть индивидуальной собственности. Как бы то ни было, нам сообщают, что «все, кто веровали, имели все сообща, и они продали свои пожитки и вещи и разделили на всех, постольку, сколько кому требовалось» (II, 44–45). И снова: «множество тех, кто веровал, были как одно сердце и одна душа; и ни один из них не сказал, что все, чем он владеет, есть его собственность, но что все их вещи — общие» (Акты, IV, 32). Отсюда очевидно, что практика ессеев и христиан в отношении общественной казны совершенно аналогична, и дух, отраженный в рукописях обеих групп в отношении общего фонда, — один и тот же. Практика общественной казны выражала братство, единство, единодушие; вся жизнь должна была носить общественный характер, в мире и гармонии «уверовавшие» должны были идти плечом к плечу, причем каждый должен был искать не личную выгоду, а общую.

У обеих групп существовало правило, согласно которому, если к одному из братьев имелись претензии, их сначала нужно было высказать лично, а уж затем в присутствии троих (иногда двоих) свидетелей. Если же и после этого обвинение не отпадало и не удавалось прийти к соглашению о том, как следует выходить из ситуации, то спорящие стороны и свидетели должны были предстать перед общим собранием «множества» для окончательного рещёния вопроса. Только «множество» было наделено правом объявить бойкот. Это правило, называемое иногда correptio fraternal, является, насколько известно, отличительной особенностью ессейских сект и христиан.

Обе группы практиковали обряд крещения. Неизвестно, правда, совершали ли христиане ежедневное ритуальное омовение, как в кумранской общине, неизвестно также и другое: практиковали ли секты ессеев в других местах этот ритуал в том же виде, что и в Кумра-не. Встречающиеся различия в субординации не влияют на основной принцип этого ритуала, символизирующего «покаяние, ведущее к отпущению грехов» и решимость «жить праведно». Тот же основополагающий смысл обнаруживается в крещении Иоанна. Во всех этих случаях подвергнутые крещению допускались в общину, которая ожидала прихода мессии.

И здесь у ессейских сект и христиан также наблюдался общий принцип. «Помазанник», чьего появления они ожидали, был тот, с кем они уже имели некую связь через таинство. Христиане ожидали, что «помазанником» явится Иисус; был ли мессией ессеев их Учитель Справедливости, утверждать нельзя. В случае христиан вообще речь шла об одном мессии; согласно Свиткам, монахи Мертвого моря ожидали двоих. Однако вполне возможно, что двое постепенно слились в одного либо еще в процессе ожидания у кумранцев, либо в ходе ассимиляции верований предшественников христианами.

И секты ессеев, и христиане считали себя людьми «Нового Завета». В случае христиан-иудеев речь шла о Синайском Завете, о возврате к Закону Моисея; именно так обстояло дело в кумранской секте и у ессеев. Павел же фактически отринул требования Моисея, чтобы облегчить формирование нееврейской церкви.

Священная трапеза кумранских сектантов была очень близка раннехристианскому таинству Вечери Господней. На первый взгляд у ритуала кумранцев имеется любопытное отличие, которое состоит в «присутствии» на нем «помазанников» Аарона и Израиля, причем отсутствует прямое указание, следует ли считать их присутствующими физически или участвующими в трапезе в некоем мистическом смысле. Но поскольку естественно предположить, что монахи постоянно участвовали в этом ритуале, а не откладывали его до пришествия мессии, то, видимо, речь шла о мистическом подходе.

По мнению профессора Кросса, который вполне определенно считает символическое присутствие «помазанников» литургическим предвкушением мессиан-ского пиршества», это таинство «весьма сильно… напоминает будущую евхаристическую практику палестин-ской церкви».

Согласно Евангелию от Марка (XIV, 25), Иисус так оценивал значение Последней Вечери:

«Истинно говорю вам: Я уже не буду не пить от плода виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в Царствии Божием». Иисус таким образом отожествлял себя с мессией, ожидаемым на священной трапезе у ессеев (ив его собственной общине?), и сообщал своим слушателям, что не будет более участвовать в священной трапезе в качестве причастника, но только явившись зримым мессией. В рассказе Павла об этой Последней Вечери Христа также прослеживается связь между трапезой и мессианским предвосхищением: «Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет» (I Кор., XII, 26).

Здесь мы встречаемся и с увековечиванием смерти мессии, и с предвкушением его возвращения.

В кумранской литургии сообщается, что «мессия Израиля возложит свои руки на хлеб; и, дав [или испросив?] благословение, все собрание общины разделит трапезу, каждый в соответствии с чином своим» (1-й свиток, поздний фрагмент). Неопределенность перевода части этой фразы связана с тем, что в рукописи здесь есть разрыв, и приходится вставлять недостающие слова, исходя из контекста. Если обратиться к описаниям Последней Вечери, приведенным в Новом Завете, то можно увидеть, что Иисус совершал практически тот же ритуал: «И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им» (Марк, XIV, 22). Отметим, что происходило это в ходе трапезы, то есть таинство соблюдалось во время реального приема пиши (а не символического); аналогично обставлялась эта литургическая процедура в Кумране.

Дальнейшие слова Иисуса, отождествляющие хлеб с его телом, а вино — с его кровью, также практически совпадают с литургией ессеев, с которой мы имеем возможность ознакомиться в письменном виде. Если мессии не присутствуют физически, то их нужно каким-то образом олицетворить. Возможно, их представляли священнослужители или кто-то из специально назначенных участников церемонии; последнее вполне вероятно, поскольку рука должна была быть протянута под благословение, после чего хлеб уже мог быть преломлен. Но, возможно, считалось, что никто не мог лично символизировать собой священного мистического присутствия — только хлеб, как таковой. В древности святость могла приписываться не только хлебу, но и любой пище, особенно такой, часть которой предлагалась богу (отсюда «благословение»). Но хлеб был постоянной составляющей рациона, более доступной, чем иные продукты питания, и вполне мог символизировать «пищу вообще». По этой причине (но не только по ней) он во многих местах являлся священной принадлежностью в таинствах различных культов.

В целом, представляется вполне правдоподобным, что хлеб олицетворял как мессий Аарона и Израиля в таинстве трапезы у кумранцев, так и более обобщенный образ мессии у ессеев. Что Иисус сделал (и, еделав, не вызвал особого удивления у этих людей), так это то, что отожествил себя с хлебом, который уже давно олицетворял мессию в священных трапезах, с которыми его ученики были прекрасно знакомы. Вместо того, чтобы сказать традиционное: «Хііеб сей представляет мессию Израиля», он сказал: «Это /представляет] тело мое», тем самым провозгласив себя мессией.

Возможно, впрочем, что тот, кто представлял мессию на священных трапезах у ессеев, говорил от его имени; в этом случае он мог говорить (от имени мессии): «Это тело мое», так что слова, услышанные от Иисуса его учениками, могли быть обычным ритуальным текстом, привычным для членов ордена ессеев.

Аналогичная история с вином («кровью» винограда), которое также было священным. Древние ничего не знали о химии ферментации (причем не только при брожении вина, но и при «чудесном» подъеме дрожжевого теста). Соответственно они воспринимали вино как «дар божий». Бог входил в них с вином и приводил их в восторг, вселяя в них пыл (или неистовство). Оргии, в которых первоначально реализовалось это магическое свойство вина, постепенно уступили место более сдержанному и торжественному ритуалу, в котором «вселение» бога сменилось «причащением» к нему, то есть на место магического пришло мистическое. В итоге в таинствах культов Средиземноморья «благословенное» вино стало олицетворением крови — и жизни — искупителя. Для кум-ранцев оно было кровью — и жизнью — мессий. Таким образом, мессии были со своим народом в виде хлеба — плоти и вина — крови. Посредством хлеба, который преломляли и съедали, и чаши, которая переходила от одного к другому, мессии проникали в самое жизнь причащающихся, одновременно соединяя их мистически.

То же самое представляла собой и священная трапеза ессеев, практически идентичная священной трапезе ранних христиан, настолько идентичная, что, наверное, даже не имеет смысла сомневаться в их органическом родстве. Таинство ранних христиан и было таинством ессеев — может быть, с небольшой христианской адаптацией. Мы подчеркиваем — может быть, потому что нет полной уверенности в том, что рассказы о Вечери Господа в Новом Завете не подверглись редакции, дабы привести их в соответствие с позднейшей практикой (и доктриной). Как мы с вами уже видели, трудно установить, когда евангелие излагает действительную историю, а когда — историю, сфабрикованную в соответствии с доктриной. Во всяком случае, доктор Кросс, видимо, прав, когда говорит, что сходство между священными трапезами у ессеев и палестинских христиан «очень большое». Поскольку ессеи были предшественниками, а также и современниками христиан Палестины, легко сообразить, какая именно из групп заимствовала обряд у другой. Есть только одна альтернатива: либо христиане заимствовали свою священную трапезу у ессеев, либо они сами были одной из ессейских сект. К этому вопросу мы вернемся позднее.

Дальнейшие аналогии между ессейскими сектами и ранними христианами просматриваются с очевидностью в их общем взгляде на мировые события, которые, как они считали, все скорее движутся к завершающему катаклизму, после которого наступит Царство Божие, установленное помазанником (или помазанниками) Иеговы. «Богоизбранный» народ вступает в последний бой с «сынами Дьявола», «Сыны Света» сражаются с «Сынами Тьмы». Ессеи и христиане помещали себя в самый центр космического конфликта, который переходит в последнюю фазу и скоро придет к своему разрещёнию.

Параллели между рукописями ессеев — Свитками и другой литературой, которую после обнаружения Свитков пришлось датировать заново, — и христианскими рукописями настолько ярко выражены и многочисленны, что нельзя не сделать вывод: да, они принадлежат одной системе мессианской доктрины, одному сектантскому религиозному движению и одной тенденции развития в иудаизме, которая в одном случае так и осталась еврейской (ессейской и христианской), а в другом — расширилась, вылившись в нееврейское христианство.

Касаясь этих параллелей между ессейскими и христианскими рукописями, Дюпон-Соммер указывает, что в переводе с комментариями «Руководства по распорядку», сделанном Браунли, имеется такое количество ссылок на «параллельные тексты в Новом Завете», что перевод приобретает «какой-то ограбленный вид», который в то же время, красноречивее многих доказательств». Профессор Кросс, ученый, достойный восхищения и, пожалуй, менее склонный к авантюрам, высказывает практически ту же мысль: «В этих новых текстах мы оказываемся в концептуальном мире Нового Завета. Авторы евангелия и ессейских рукописей черпают из одного языкового источника, пользуются той же теологической тематикой и концепциями, имеют общие религиозные установления. Они дышат одной атмосферой, сталкиваются с теми же проблемами».

Таким образом, следует признать, что ессеи и иудейские христиане находились, по меньшей мере, в ближайшем родстве. Остается ответить на вопрос, исчерпывалось ли все этим понятием. Было ли родство или идентичность? Заимствовали ли христиане у ессеев или были одной из ессейской сект?

Еще о рукописях, не вошедших в Библию

Мы уже отмечали, что одним из результатов кум-ранских открытий стала необходимость заново датировать документы, которые, как считалось ранее, относились к христианской эре. Если в пещере обнаруживались фрагменты рукописи, содержание которых можно было привязать к времени закладки, то мы знаем, что им, как минимум, столько лет, сколько прошло с момента закладки. Через внутреннее свидетельство, которое связывает эту рукопись с другими документами — или каким-то иным образом определяет ее хронологический контекст в свете нового открытия — мы можем приблизительно оценить период, когда она была написана. Это может означать, как мы уже видели, что документы, которые, как считалось, имели христианское авторство, были, на самом деле, иудаистскими.

Теперь мы попробуем более конкретно описать такие документы и рассмотреть последствия их новой датировки. Ученым была давно известна одна книга, в связи с которой возникали совершенно нетривиальные проблемы; она носит название «Заветы двенадцати патриархов». Эта одна из рукописей, которыми пользовались ранние христиане, но которые было рещёно оставить за пределами Библии. Ее форма может показаться довольно странной современным читателям; она составлена в виде антологии последних высказываний двенадцати сыновей Иакова, или Израиля. Этот прием — писать от имени героических персонажей прошлого — был довольно распространен на протяжении нескольких столетий непосредственно перед началом (и сразу же после него) христианской эры.

«Заветы» явно являются продуктом этого периода — но из какой страны они происходят? В прошлом ученые полагали, что «Заветы» имеют иудейское происхождение, но подверглись значительной христианской доработке и редактированию. Однако при такой трактовке некоторые части этого документа просто ставят в тупик. Р.Х. Чарлз, крупнейший специалист в этой области, называл одну из глав «неразборчивой». Таковой она и является — если, конечно, считать ее христианской.

Проблему не удавалось решить до тех пор, пока в пещерах не были найдены фрагменты этой книги. Тогда удалось ее датировать и лучше установить ее литературный контекст; после чего оказалось возможным по-новому оценить вклад христиан в эту работу. Это имело ряд довольно важных последствий. Так, мы обязаны признать, что, если в документе идет речь о Христе, то совсем не обязательно имеется в виду Иисус. Как мы отмечали выше (см. гл. 3), греческое слово «Христос» представляет собой перевод древнееврейского слова «Мессия». Подчеркнем еще раз, что это слово — не личное имя, а титул. Роль мессии, или помазанника, могут играть самые различные люди — в прошлом, настоящем или будущем. «Помазанником» был, например, еврейский царь; при возведении на трон его мазали маслом, что как бы делало его священной личностью, избранной Иеговой. Как мы помним, Давид никак не хотел убивать Саула, хотя его на это упорно провоцировали и сам Саул старался выследить его и лишить жизни. Давид считал, что не может взять на себя вину за пролитие крови «помазанника Иеговы».

Однако к I в. до н. э. слово «помазанник» приобрело новое значение, о котором мы также уже упоминали: посланник Бога, который должен появиться «в конце дней», дабы судить мир и установить новый порядок. При этом речь не шла о том, что эту роль может играть лишь одна-единственная личность, и больше никто. Мы еще раз подчеркиваем это обстоятельство, чтобы читатель лучше понял, что в первых веках до и после новой эры Иисус вовсе не был единственной персоной, к которой могло относиться название Христос. Однако ученые, которые работали с «Заветами двенадцати патриархов» до открытия Свитков, ошибочно считали, что Христос является синонимом Иисуса. Одна из причин этой ошибки состояла в том, что содержание книги, по их мнению, носило «христианский» характер. Им не приходило в голову, что такого рода учение могло исходить и от группы, существовавшей ранее христиан I в.

Теперь нам понятно, что Христос из «Заветов», который не был Иисусом, вполне мог быть Учителем Справедливости. Однако, независимо от того, был он им или не был, документ, не имеющий ничего общего с христианством, как будущим движением, считался христианским источником. В то же время «Заветы» и послания апостола Павла имеют так много общего, что каноник Чарлз, не обладая еще той информацией, которая стала известна совсем недавно, заметил сорок лет тому назад, что «св. Павел как будто использовал эту книгу как vade mecum [справочное пособие]».

При этом влияние «Заветов двенадцати патриархов» распространялось не только на послания св. Павла, но и собственно на евангелические благовествования. Вот пример: «Я был продан в рабство, и Господь всего сделал меня свободным; я был пленен, и Его сильная рука поддержала меня. Я страдал от голода, и сам Господь накормил меня. Я был одинок, и Господь утешил меня; я был болен, и Господь навещал меня; я был заточен в узилище, и мой Господь проявил благосклонность ко мне и освободил меня». Это — из «Заветов двенадцати патриархов» (Иосиф, I, 5–6). А теперь вот это: «Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне». Это — Евангелие от Матфея (XXV, 35).

Аналогичным образом «Заветы» предвосхитили ряд строф из Нагорной проповеди. В каждом случае имеются различия, но они явно связаны с адаптацией и правкой. Зависимость одного документа от другого достаточно очевидна, чтобы отбросить сомнения. Снова обратимся к канонику Чарлзу: «Нагорная проповедь, — говорит он, — отражает в ряде случаев дух и даже воспроизводит буквально фразы из «Заветов двенадцати патриархов».

Поскольку «Заветы» ближе, чем Свитки, подходят к тому, что считалось специфически христианской этической доктриной, остается сделать вывод, что иудейское учение, по крайней мере, в некоторых сектах, приблизилось к позднехристианскому учению и развилось параллельным ему и таким образом, что стало важным источником для христианских авторов вроде тех, кто были составителями евангелия (в его первоначальном виде). Мы, конечно, знали уже о таких благородно мыслящих учителях, как фарисей рабби Хилаль. Но то, что мы узнали теперь, напрямую связывает иудейское и христианское учения, причем таким образом, что встает вопрос: было ли христианство в долгу у иудаизма, или же вообще было его органической частью, пока не возникла нееврейская церковь?

По меньшей мере, как сформулировал это профессор Дюпон-Сом мер, «древо христианства так интересно разрасталось потому, что для него была прекрасно разрыхлена почва». Но это лишь именно «по меньшей мере». Потому что чем дальше, тем больше представляется вероятным, что поначалу ессейский иудаизм и палестинское христианство представляли собой одно и то же растение.

Обратимся теперь в своих попытках понять раннее христианство еще к одному небиблейскому документу, который по важности не уступает «Заветам». Это «Дида-ли», или «Учение двенадцати апостолов». Здесь, как и в Свитках Мертвого моря, мы встречаемся с двумя путями: «Путь Тьмы» и «Путь Света». В греческом варианте «Дидаша» встречаются ссылки явно христианского происхождения. На известна еще и латинская версия, в которой многие из этих ссылок отсутствуют. Соответственно они должны были присутствовать и в том документе, с которого делался латинский перевод. Что касается греческой версии, то она, видимо, является результатом христианской правки. Изучая латинскую версию, ученые пришли к выводу, что у нее не должно быть еврейского источника, поскольку им не встречалось еврейского прототипа. Иначе ее бы и назвали еврейской. На самом же деле еврейский прототип, конечно, имеется. «Дидаш» относится к той же самой литературе, что и Свитки Мертвого моря, но подвергся, по-видимому, редактированию ранними христианами. И он содержит не только язык и идеи, знакомые нам по христианским рукописям, но и омовение (крещение) после поста, и довольно странный вариант ритуальной трапезы. Как гласит «Дидаш», священное вино представляет «священную лозу сына [Божия], Давида». Хлеб символизирует «жизнь и знания, [ставшие известными] через Иисуса, ребенка [Божия]». Нет ли здесь связи между Иисусом и ессеями? Вино представляет еврейского царя Давида, а хлеб — еврейского пророка Иисуса, которого называли Сыном Давида. Может быть, именно в этом секрет того, как в таинстве ессеев, по крайней мере, в ряде сект, нашлось место для Иисуса? Обратим внимание, что на месте мессии Аарона и Израиля появляются Давид и мессия из рода Давидова. Не было ли это тем вариантом, который предпочли секты, которым не нужен был мессия — священник, а нужен был лишь мессия Израиля? Несомненно, это новое знание демонстрирует нам естественную, историческую эволюцию христианства из ветви иудаизма, ему предшествовавшую.

Еще одним важным, хотя и небиблейским, документом ессейского происхождения, является книга «Германский пастух», которую некогда считали христианской. При этом, однако, она обладала некоторыми необъяснимыми особенностями, вроде того факта, что в ней нигде не упоминается Иисус, хотя имеется масса того, что характерно для христианской теологии. Католическая церковь некогда считала эту книгу канонической (но потом изменила свою точку зрения), настолько она близка к христианскому учению. Теперь же мы видим, что Иисус не упоминался в ней потому, что автор не знал об Иисусе, либо если и знал, то не считал его мессией или Сыном Божьим, о котором говорит. Снова можно поставить вопрос; не идет ли речь об Учителе Справедливости ессеев?

Сегодня мы не в состоянии ответить на вопросы, связанные с Учителем Справедливости. Может быть, и никогда не сможем. Но зато сейчас мы знаем о близком родстве религии ессеев и палестинского христианства. О чем говорить, если того же «Пастуха» католическая церковь включала в канон, настолько она была уверена в его христианском характере, в том, что в нем отражена христианская теология. Но на самом деле книга была иудаис-тской и принадлежала движению, из которого возникли новозаветные ессеи и новозаветные христиане, как их стати потом называть. Конечно, снова возникает вопрос о степени близости этих ветвей. Были ли это две аналогичные группы, или же до возникновения нееврейского христианства они просто совпадали, были едины? Подробнее мы к этому вопросу подойдем чуть позже.

Гипотезы и умозаключения

После того как в предыдущих разделах мы загрузили читателя довольно обильной информацией, пришло время рассказать, каков, так сказать, консенсус среди ученых по поводу Нового Завета. В этом разделе мы рассмотрим конкретный пример, связанный с Благовествованием от Иоанна.

Мы неоднократно упоминали о проблеме, с которой сталкиваются ученые, пытаясь согласовать это благове-ствование с остальными тремя. Попробуем разобраться подробнее в существе этой проблемы. Первые три, или синоптические[8], евангелия повествуют примерно одно и то же. Встречаются, правда, разночтения, но их можно в значительной степени урегулировать. Что же касается Бла-говествования от Иоанна, то оно рассказывает историю, совершенно отличную от трех остальных. Если Иоан прав, то остальные трое ошибаются; если верны синоптические евангелия, то Евангелие от Иоанна ошибочно.

Во-первых, у Иоанна другой, если так можно выразиться, субъект; здесь Иисус — учитель, но совсем иной. Во-вторых, публичная жизнь Иисуса здесь намного продолжительнее. Вместо нескольких месяцев, максимум — года, мы наблюдаем его на протяжении почти трех лет. В-третьих, Иисус здесь действует в другой местности — в основном в Иудее, а не в Галилее. В-четвертых, Иисус с самого начала выступает здесь в роли мессии, который почти величественно шествует в точном соответствии с божественно предопределенной программой. К тому же у Иоанна мы встречаем, например, историю воскрещёния Лазаря, которая даже не упоминается в других трех евангелиях. Между тем подобное событие, если оно произошло или даже считалось, что произошло, не могло бы остаться незамеченным. Фактически, как вынуждены признать богословы разных направлений, в Евангелии от Иоанна мы встречаемся с новым взглядом на Иисуса, очень отличающимся от позиции синоптических евангелий.

Разумеется, введя в соответствии с модой определенные догматические элементы, можно совместить эти два портрета. Вы можете поверить в то, во что хочется верить. Но с позиций исторической науки они несовместимы. Однако Свитки, в одном из которых содержится строфа, почти совпадающая текстуально с Евангелием от Иоанна[9], позволяет предложить объяснение. До сего времени специалисты полагали, что Евангелия от Иоанна могло быть написано сравнительно поздно — скажем, между 90 и 110 гг. н. э. — причем кем-то, кто жил, цитируя одного из них, «там, где мысль еврейская встречалась с эллинской». Но теперь мы знаем, что оно вполне могло быть написано намного раньше, причем в Палестине. Еврейская и эллинская мысль встретились и слились в секте ессеев, которая породила Свитки. Определенное влияние оказала и зороастрийская мысль. В общем, не трудно предположить, что автором Евангелия от Иоанна был кто-то из ессеев или из подобной секты. Но если так, то откуда он взял все то, что приписывается Иисусу? Мы не знаем, хотя можем предполагать. Вот характерные примеры таких изречений:

«Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только чрез меня… Мир оставляю вам, мир мой даю вам: не так, как мир дает, Я даю вам. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается…»

Эти изречения, высокопарные и литургические по интонации, радикально отличаются по своему языку от того, как говорил Иисус в трех первых благовество-ваниях; однако они звучали бы вполне естественно в устах ессейского Учителя Справедливости, экзальтированного священнослужителя и пророка, который принял мученическую смерть и, как предполагалось, должен был возвратиться в виде мессии. Так что, почему бы автору Евангелия от Иоанна не соединить часть доктрины учителя с реконструкцией жизни Иисуса?

По этому поводу Миллар Берроуз отмечает, что «на сходство с текстами Свитков Мертвого моря в первую очередь этой части Нового Завета, Благовествова-ния от Иоанна, указывают многие ученые. Сама манера мышления и литературный стиль [Иоанна] весьма напоминают то, с чем мы сталкиваемся в кумран-ских свитках Это евангелие носит столь литургический характер, будто написано специально для богослужения в соборе».

Или, говоря словами профессора К.Г. Куна из Геттингенского университета, «параллели с учением Иисуса и синоптической традицией многочисленны и существенны. Но еще более важным представляется глубокое родство с Евангелием от Иоанна… Фактически эти новые тексты предвосхищают Евангелие св. Иоанна».

Приняв к сведению все вышесказанное, мы пока не выдвигаем определенного тезиса, однако можем попытаться сформулировать объяснение, которое выглядит более правдоподобно, чем любое объяснение Евангелия от Иоанна, предлагавшееся ранее. И уже дело ученых двигаться дальше в этом направлении, опираясь на вновь открывающиеся факты, независимо от того, насколько это согласуется с принятыми ранее толкованиями четвертого благовествования. Могут возразить: «Но ведь раньше мы относили слова Иоанна исключительно к Иисусу, почему бы не делать этого и далее?» На это можно ответить, что поступать так же и далее можно лишь догматически, но не исторически. Насколько мы доверились синоптическим евангелиям, настолько же мы не можем доверять Иоанну. И придется искать истину независимо от того, чем это может обернуться.

Если Евангелие от Иоанна представляет собой ессей-ский теологический трактат в форме биографии Иисуса и включает в себя часть доктрин, которые проповедовал Учитель Справедливости, бывший предшественником Иисуса, то оно представляет еще больший интерес. Ранее мы не знали, где искать источник мышления Иоанна. Были некоторые предположения, но не слишком продуктивные. Если же теперь окажется, что истоки Евангелия от Иоанна могут находиться в теологии и литургии ессеев, то для лучшего понимания проблемы следует двигаться в этом направлении.

Да, конечно, при этом мы будем опираться на умозаключение. Однако разве не этим и должна заниматься историческая наука: следовать за умозаключением до тех пор, пока не станет ясно, может ли оно лечь в основу рабочей гипотезы, и, если сможет, то следовать за ней, пока не будет доказано, истинна она или ложна. Все, что у нас есть — лишь умозаключение — точнее, некий консенсус умозаключений. Когда предположили, что синоптические евангелия опираются на два источника — Марка (позднее Ур-Маркус) и «Q», это тоже было умозаключением, но затем оно развилось во вполне жизнеспособную гипотезу, намного лучшую, чем те, что ей предшествовали. Именно так следует поступить с Евангелием от Иоанна, да и вообще со всей литературой Нового Завета, в свете знаний, которые пришли к нам со Свитками.

А пока обратим ваше внимание еще раз (хотя мы имеем дело всего лишь с гипотезой) на то, сколько же у христианской церкви общего с точки зрения ее организации, таинств, учения и литературы с теми, кто известен под названием новозаветных ессеев, некоторые из которых написали Свитки Мертвого моря.

Некоторые вопросы, которые требуют новых ответов

Одним из последствий нового знания, которое мы приобрели вместе с кумранскими открытиями и которое продолжает накапливаться, является то, как под его воздействием преображается наше понимание событий и обстоятельств, о которых повествует Новый Завет. Хотя до настоящего времени возникло больше вопросов, чем ответов на них, есть среди них такие вопросы, которые уже сами приводят к трансформации точки зрения. То, что раньше зачастую виделось неким силуэтом на пустом фоне, теперь внезапно возникает в своем естественном контексте. Хотя это не означает, что мы немедленно обретаем способность установить однозначную связь между событием или изречением и этим новым контекстом, это все же означает, что во многих случаях мы можем достаточно ясно видеть указания на то, что надо бы как следует разобраться в ситуации.

Предлагая вниманию читателя в этом и последующем разделах ряд подобных указаний, мы просим его не забывать то, что уже говорили в начале главы: что мы вовсе не настаиваем на конкретных гипотезах и объяснениях; мы лишь пытаемся, старательно и ответственно, но не ограничиваясь чрезмерным почтением к традициям, дать тому, что говорится в канонических текстах, наиболее естественное и вероятное объяснение. Ниже мы попробуем показать, как может выглядеть подобная попытка.

Начнем с истории Иоанна Крестителя. Что можно сказать в свете полученных в последнее время знаний о евангельском рассказе о том, как он вырос в дикой иудейской пустыне? Можем ли мы и теперь верить в то, что он бродил по этой пустыне в полном одиночестве, питаясь тем, что попадется, а потом вдруг явился к людям и стал излагать им доктрину, которая (совершенно случайно) оказывается идентичной той, носителями которой были монахи обители, расположенной как раз в тех местах, где, как утверждается, пребывал Иоанн? Откуда появились у Иоанна эти идеи? А его аскетизм? А его обряд крещения? Он, конечно, отошел со своими идеями от идей секты Мертвого моря, но откуда он узнал, от чего ему следовало отходить?

Где еще искать подобный источник, если свидетельство самым очевидным образом указывает на Кумран-ский монастырь? Вряд ли можно сомневаться в том, что в широком смысле этого слова Иоанн был ессеем. Так не входили ли в число ессеев и его последователи (в том же широком смысле)?

Иисус был крещен Иоанном Крестителем. Некоторые его ученики пришли к нему из окружения Иоанна, его последователей. Можно ли уверенно считать, что Иисус (равно как и Иоанн) никак не был связан с общинами ессеев, прежде чем решил, что ему следует принять именно тот вариант веры в мессию, которого придерживался Иоанн? Разве Иоанн не отошел от ряда догматов общины, к которой ранее принадлежал, точьв-точь как затем Иисус отошел от ряда его догматов? Мы говорим «ранее принадлежал», однако мы не можем уверенно утверждать, что Иоанн действительно вышел из общины или был исключен из нее за неконформизм; также мы не можем утверждать, что, формулируя свое учение, Иисус порвал с Иоанном.

Как Иисус нашел своих учеников? Почему их оказалось именно двенадцать? Не были ли они (или хотя бы некоторые из них) его братьями в одной из ессейских сект? Как иначе можем мы объяснить тот факт, что они без колебаний оставили все дела, которыми занимались, и немедленно примкнули к нему? Разумеется, в ходе выполнения миссии, для которой он считал себя призванным, ему необходимо было организовать хотя бы простейшую структуру, так что было бы логично, если бы он взял за основу структуру ессейских сект и призвал к себе людей, которых знал по своей общине, и сформировал из них свою дюжину. Покинул ли он сам эту общину — и если да, то когда? — это вопрос, который мы рассмотрим чуть позже.

В евангелии есть история о том, как Иисус в возрасте всего двенадцати лет дискутировал в Храме с учеными богословами («учителями»). Ряд комментаторов считает, что эта история представляет собой не столько рассказ о реальном событии, сколько легенду. Однако представим себе, что Иисуса взяли еще мальчиком в одну из сект ессеев (а мы знаем, что такие случаи бывали) в обучение к «мэтрам». Тогда он скорее всего проштудировал бы не только «канонические» рукописи, которые признавались всеми евреями, но и сектантские писания с их особой точкой зрения. Тогда не так уж трудно представить себе Иисуса в роли особо активного студента, в памяти которого накопилась информация о множестве трудов; будучи ессеем, он вполне мог бросить в храме вызов богословам-фарисеям, произведя на них впечатление своей необычной для такого возраста эрудицией.

Может показаться, что мы слишком много берем на себя, предполагая, что Иисус был воспитан в духе ессеев. Однако кем он точно не был взращен, так это саддукеем; с учетом же его враждебности к фарисеям представляется маловероятным его воспитание этой сектой тоже. То есть его воспитывала либо ессейская секта, либо никакая. Поскольку Иисус явно был хорошо знаком с рукописями, то не может быть, чтобы он не прошел обучения. Соответственно трудно поверить, чтобы он не принадлежал ни к какой секте. Таким образом, методом исключения мы приходим к выводу о высокой вероятности того, что он получил ессейское воспитание, тем более что как мы узнали в предыдущих разделах, его учение и совокупность взглядов носят ессейский характер.

Рассылая своих учеников с миссионерским заданием, Иисус говорит им, чтобы они отправились в путь «по два», не беря в дорогу ничего, «кроме одного посоха: ни сумы, ни хлеба, ни меди в поясе» (Марк, VI, 7–9). Как они должны были существовать? Где им предстояло спать? Кто их должен был кормить?

В прошлом на эти вопросы можно было дать единственный ответ: в Галилее проживали гостеприимные люди, которые обеспечили бы всем необходимым пилигримов, странствующих с религиозной миссией. Либо следует предположить, что ученики Иисуса располагали необычно широкими родственными и дружескими связями. И здесь, конечно, сразу приходит в голову мысль: а может быть, они рассчитывали на прием в колониях ессеев, которые, как мы знаем из описаний Филона и Иосифа Флавия, существовали в городах и деревнях? И из Дамасского документа нам известно о «собрании городов» и о «лагерях». Если ученики Иисуса принадлежали к движению ессеев, то вполне могли рассчитывать на их гостеприимство.

Однако Иисус предвидит, что им, возможно, не везде будут рады. Не все колонии или лагеря были благожелательно к нему настроены — может быть, вследствие его претензий на то, чтобы считаться пророком (мы не рассматриваем сейчас спорный вопрос, претендовал ли он в этот момент или вообще когда-либо на большее). И на тот случай, если колонии не приняли бы его учеников, Иисус дал им следующие инструкции: «И если кто не примет вас и не будет слушать вас, то, выходя оттуда оттрясите прах от ног ваших, во свидетельство на них» (Марк, X, 14). Обратите внимание на явно ессейский дух!

Где Иисус провел свои «сорок дней в пустыне»? Возможно, конечно, что это — метафора. Ряд комментаторов именно так и полагал, считая, что реально находиться в пустынном месте несколько недель — маловероятно. Может быть, они и правы. Но, возможно, правы лишь отчасти. Иисусу совсем не обязательно было оставаться эти несколько недель без крова, он вполне мог направиться в Кумранский монастырь. Подобно некоторым монахам он мог некоторое время прожить там в одной из пещер. Попостившись, он мог обратить внимание на камни, которые там разбросаны, и пожелать, чтобы они «обратились в хлебы». Может быть, это было больше, чем желание: голод вполне мог привести к галлюцинациям такого рода. И возможно, это явление побудило его поверить в магию, в собственную способность сотворить чудо и напомнило строфу из хорошо известных ему рукописей: «Не хлебом единым жив человек».

Более противоречивую гипотезу можно предложить для нового и более полного истолкования истории изгнания Иисуса из «Назарета» после того, как он явил себя в качестве Того, Кто был предсказан Книгой Исайи. Рассмотрение вопроса о том, следует ли термин «Назарет» относить к реально существующему городу или к некоему району, мы отложим до следующего раздела. В Евангелии от Луки просто говорится, что Иисус «пришел в Назарет, где был воспитан, и вошел, по обыкновению Своему, в день субботний в синагогу» (Лука, ГУ, 18). Обычно считалось, что в это время в Палестине в каждом городе была синагога, в которой любой из жителей мог принять участие в субботних богослужениях, а также получить необходимые разъяснения по вопросам веры. Может быть, действительно, так оно и было. Но точно мы не знаем. Само происхождение синагоги довольно туманно. Даже название ее связано с таким количеством вопросов, что только для их перечисления потребуется не одна страница. По-гречески «синагога» (а слово это — греческое, не древнееврейское и не арамейское) означала первоначально «собрание», а не здание. Есть, разумеется, соответствующее слово и в иврите, но оно тоже означает «собрание» (первоначально — для любой цели, а позднее — почти исключительно для религиозных целей).

Однако, в контексте истории, излагаемой в Благо-вествовании от Луки (IV, 16–30), встает вопрос, не несет ли в данном случае слово «синагога» значения «место собрания фарисеев». Именно с последними толкователи слова обычно связывают его происхождение. Но посещали ли фарисейскую синагогу ессеи? Или у них были свои собственные, абсолютно независимые мероприятия? Все, что мы знаем из Свитков, говорит в пользу второго предположения. О том же, в общем, свидетельствует и то, что мы знаем о ессейских сектах из других источников. Если бы оказалось, что ессеи и фарисеи отмечали шабат вместе, в одном культовом собрании, этот факт мог бы заставить нас основательно пересмотреть наши представления о взаимоотношениях между еврейскими сектами.

Итак, куда же все-таки шел Иисус? В фарисейскую синагогу? Весьма маловероятно. Он был настроен против фарисеев и постоянно критиковал их. В свете наших нынешних знаний, связывающих его с сектами ессеев, он почти наверняка шел к месту собраний ессейского ордена — по сути, в ту самую общину, где, по выражению св. Луки, «он был воспитан». В этом случае слово «синагога» следует понимать не как специальное здание, а как собрание, субботняя ассамблея «множества».

Так не следует ли предположить, что он продолжал принадлежать к этой общине и был широко известен там как «учитель» (проповедник), так что «множество» могло желать слушать его и соответственно предоставить ему свиток Исайи, дабы он мог читать его и давать его толкование.

Иисус выбрал отрывок из главы 61 (1 и 2). «Дух Господа Бога на Мне, ибо Господь помазал Меня благовество-вать нищим, послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение и узникам — открытие темницы. Проповедовать лето Господне благоприятное». Это пророчество, заявил Иисус, отдав свиток служке, сбывается здесь и сейчас. Собрание выразило изумление. Затем, предупредив, что не ждет от слушателей, чтобы они ему поверили, ибо «нет пророка в своем отечестве», Иисус сообщил им, что во исполнение пророчества Исайи «помазанником» является лично он.

Для собравшегося «множества» это прозвучало как богохульство; его поспешили выгнать и даже намеревались сбросить с вершины холма, но ему удалось сбежать. Отвергла ли таким образом Иисуса его собственная секта? Не на подобную ли реакцию указывал он, когда предупреждал своих учеников, что некоторые из ессейских колоний могут не принять их? И что он подразумевал, изрекая, что существуют места, где он ничего не может сделать «из-за неверия»?

Как мы увидим позднее, независимо от того, как обстояло дело с ессейскими и раннехристианскими общинами, Иисус (как его изображает евангелие) демонстрирует не только свидетельство своей принадлежности к ессейскому ордену, но и определенные признаки своей независимости, включая критическое отношение к ряду ессейских обрядов.

Ничто из сказанного выше не претендует на то, чтобы считаться абсолютной истиной. Все, что нам хотелось, — это показать, каким образом новый взгляд на события может оказаться более осмысленным, если научиться рассматривать их в конкретном контексте. Любая гипотеза может быть отвергнута в результате получения новой информации или прояснения ситуации; но зато тогда появляется возможность сформулировать лучшую гипотезу, и именно этим должны заниматься ученые.

Одна из проблем Нового Завета связана с вопросом, каким образом во главе Иерусалимского храма оказался Иаков Справедливый. Мы не знаем, что случилось с первоначальной дюжиной как таковой, хотя кое-что известно о деятельности некоторых из них — например Петра. Петр, будучи фигурой влиятельной среди иерусалимских апостолов, уступал по степени влиятельности Иакову Справедливому. Последний, по-видимому, вел за собой собственную дюжину и занял лидирующее положение в церкви Иерусалима вне всякой связи с Иисусом во время пастырства последнего. Его называли братом Иисуса («брат Господа нашего»), но это привело к массе трудностей; одна из них носит доктриальный характер, поскольку ставит под вопрос «вечную непорочность» Марии, другая — исторический, требуя объяснить, каким образом Иаков занял положение, которое Иисус, согласно евангелию, отводил Петру.

Более того, от отца церкви Эйсебия, цитирующего Гегесиппа (ок. 160 г. н. э.), мы узнаем, что Иаков был «снят с материнского чрева, не пил ни вина, ни крепких напитков и не ел животной пищи; главы его не касалась бритва, он не умащивал себя маслом и не совершал омовения в купели. Только ему было дозволено входить в Святую Святых… Его колени затвердели, как у верблюда, потому что в Храме он был все время преклонен, прося прощения для людей…»

Это описание характерно для назарея. Почему же Мария «с материнского чрева» предала Иакова назарей-ским строгостям, не сделав подобного с Иисусом? Не имея возможности ответить на этот вопрос, примем это описание как факт. Но имеется и более трудный вопрос: как мог Иаков входить в Святую Святых, если даже самому первосвященнику это дозволялось лишь раз в год? А что означает, что он все время стоит в Храме на коленях с просьбой о прощении «народа»? И не потому ли первосвященник Анания с устранил Иакова физически, что считал его слишком опасным соперником (за что, кстати, сам был смещен Агриппой II)? В пользу того, что община, которую возглавлял Иаков, проводила много времени в Храме и поблизости, свидетельствует, в частности, история о Павле и бунте, поводом к которому послужило обвинение в том, что Павел более не является правоверным иудаистом. Эйсебий цитирует также утраченную книгу Клемента Александрийского «Установления», в которой Клемент писал, что «Петр, Иаков и Иоанн, после вознесения Спасителя нашего, хотя и были избраны Господом, не стали вступать в состязание за эту честь, а избрали Иакова Справедливого епископом Иерусалимским». Из этого напрашивается вывод, что трое наиболее приближенных к Иисусу чувствовали свою неадекватность ситуации, сложившейся после его смерти (сразу или через некоторое время) и назначили Иакова вождем общины, в которой они были наиболее естественными лидерами.

Но что представляла собой община, которую возглавлял Иаков? Его престиж был, видимо, очень высок, причем у большого числа людей. Титул «Справедливый» носит отчетливо ессейский характер и, кстати, напоминает об Учителе Справедливости. Если бы хронология позволила, Иаков мог бы рассматриваться как один из серьезных претендентов на это звание. Но для этого ему пришлось бы жить по меньшей мере на полвека раньше. Но и в реальной ситуации он явно был человеком, пользовавшимся большим влиянием среди своих современников-евреев. Ясно также, что он несомненно был иудаистом. Он пошел, правда, на некоторые уступки Павлу в вопросах, связанных с нееврейскими церквами, однако его собственная община подчинялась Закону Моисея, имела ессейскую организацию и жила в ожидании мессии.

Более полный анализ всего, что связано с Иаковом, епископом Иерусалимским, мог бы увести нас далеко за круг проблем настоящей работы. Можно только пожелать, чтобы нашлись ученые, готовые упорно работать над таким анализом в свете новейших знаний с целью получения максимально объективных результатов. Но в любом случае уже ясно, что фигура Иакова отбрасывает очень широкую тень. Теперь, когда мы знаем, как близки были ессейские секты и христианская апостолическая община с точки зрения организации, таинств, доктрины и мессианских ожиданий, не следует ли задуматься: а не был ли Иаков Справедливый вождем всего движения? И нельзя ли предположить что группа, руководимая Петром, соглашалась с положением, подчиненным по отношению к Иакову, поскольку он был высокочтимым «первосвященником» всех мессианских евреев, признанным главой всех сект Нового Завета?

Кто были ранние христиане? Некоторые предложения по дальнейшим исследованиям

До сих пор, обсуждая происхождение христианства, мы занимали, так сказать, общеканоническую позицию. То есть мы придерживались в основном традиционных взглядов на Новый Завет, хотя в каком-то смысле и пытались взглянуть на него по-новому. Если бы мы этого не делали, нам вряд ли удалось бы показать читателю значение Свитков с точки зрения их воздействия на стандартное представление об истории раннего христианства. Вы могли также заметить, что мы, насколько это было возможно без ущерба для ясности изложения, старались избегать использования терминов «христианская церковь», «ессеи», «ессейская секта» (в единственном числе) таким образом, чтобы у читателя сложилось мнение, будто мы говорим о различных структурах. Утверждать, что христиане и ессеи образовывали совершенно независимые общины, но состоявшие в близком родстве, было бы, пожалуй, слишком большим насилием над имеющимися данными.

Перед нами постоянно маячил вопрос, который мы теперь хотели бы сформулировать открыто. Насколько неуязвимой является позиция, которую мы назвали «общеканонической»? Свитки, в той своей части, где речь идет о еврейском сектанстве в I в. н. э., приглашают нас исследовать без предвзятости вопрос, когда же именно то, что мы называем теперь христианством, стало таковым. Это, разумеется, слишком обширный вопрос, чтобы его подробно рассматривать в данной работе. Тем не менее мы считаем своим долгом объяснить существо вопроса и то, как он, собственно, возник.

Напомним, что те, кого мы именуем ессеями, так себя не называли. Равно как и те, кого называют теперь ранними христианами, не пользовались термином христианский. Эти люди называли себя «святыми», «братией», «избранными», «те, кто верят», «те, кто в мессии [во Христе]», «те, кто под Господом», «Сыны Света», «ученики», «беднота», «те, кто на пути» и так далее, и тому подобное.

Лишь трижды во всем Новом Завете мы встречаем слово христианский. Первый раз — в Книге Деяний (XI, 26), где сообщается, что «ученики в Антиохии в первый раз стали называться христианами». Это значит, что «мессианистов» впервые нарекли тогда по-гречески, и раньше этого не происходило. Но, вообще-то, их и дальше продолжали относить к евреям, иудаистам. Но среди иудаистских группировок их характерная доктрина делала их «христиани». В этом разделе мы так и будем пользоваться этим термином, чтобы напоминать читателю, что мы не имеем в виду христиан в позднейшем смысле этого слова.

Второй раз христиани также упоминаются в Новом Завете в Книге Деяний (XXVI, 28). Царь Ирод Агриппа говорит Павлу: «Ты не много не убеждаешь меня сделаться христианином». Возможно, Агриппа говорил это саркастически, поскольку сам был царем Израиля, «помазанником» и потому в буквальном смысле слова «Хри-стосом» существующего порядка. Поэтому он с насмешкой говорит о возможности присоединиться к суеверному ожиданию «помазанника» эсхатологического, царя Израиля, который установит новый порядок.

Третье упоминание мы встречаем в первом из посланий, приписываемых св. Петру (IV, 16): «Но если [кто из вас пострадает] как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую честь». Смысл этого высказывания в том, что ученики считали этот термин позорной кличкой; автор же послания призывает «принять во имя и обратить его во славу Господа».

Поскольку во втором и третьем случаях (в третьем — наверняка) термин христиани имеет оттенок уничижительный, скорее всего такой же смысл его и в первом, когда речь идет об Антиохии. Отсюда следует, что «следующие путем» в I в. еще не называли себя христиани.

Что касается ессеев, то это название не фигурирует ни в одном из найденных недавно документов, ни в одной из книг, которые можно было бы назвать ессеи-ческими. Здесь эта категория называет себя практически так же, как христиани.

Что касается последних, то в Новом Завете для них используется еще одно название, которое встречается там дважды. У Матфея (II, 23) Иисус называется «Назореем». В Книге Деяний (XXIV, 5) Павел именуется зачинщиком восстаний среди иудеев по всему миру. Он главарь секты назарян. Мы также знаем от ряда рійних отцов церкви, что христиани первоначально именовались (и, по-видимому, не возражали против этого) — мазареями»; предполагалось, что этот термин происходит от названия города, откуда Иисус был родом — Назарета.

Но ученым всегда приходилось учитывать, что во времена Иисуса города с названием Назарет, вероятнее всего, не существовало. Они пытались возражать против этого, и, случалось, довольно энергично.

Более того, Назарет вообще не фигурирует ни в Ветхом Завете, ни в Талмуде. Это, конечно, аргумент «по умолчанию», но пренебрегать им тоже не следует. Однако, гораздо больший вес имеет умолчание у Иосифа Флавия. Кроме того, что этот писатель много путешествовал, причем ничего не упускал из виду и подробнейшим образом все описывал, Иосиф был еще верховным главнокомандующим евреев в войне с римлянами в Галилее; эту войну от тоже пространно описывает, но нигде не упоминает Назарета. Можно, конечно, тоже сказать, что это — аргумент по умолчанию, но уж больно глубокое это умолчание. Если Назарет, как утверждают многие ученые, был действительно важным галилейским городом, как же это Иосиф, который мобилизовал все ресурсы Галилеи во время войны, ухитрился не заметить Назарета?

Ученые допускают, правда, возможность того, что Назарет — это не название города, а синоним Галилеи. В этом случае назареи («назаретяне») означало бы то же самое, что «галилеяне», а мы знаем, что христиани назывались галилеянами еще при императоре Юлиане. Отсюда напрашивается вывод: наверно, галилейских ессеев называли то галилеянами, то назареями, и их ассоциировали с галилеянином — а значит, и назаре-тянином — по имени Иисус.

Существует и еще одна возможность. Матфей, которого всегда очень беспокоило, чтобы пророчество исполнялось буквально, говорит нам, что Иисус направился в Назарет (Галилею?), «да сбудется реченное чрез пророка, что Он Назореем наречется». Единственное известное нам пророчество, к которому это может относиться, принадлежит Исайе (XI, 1); там говорится, что «произойдет отрасль от корня Иессеева, и ветвь произрастет от корня его; и почнет на Нем Дух Господень, дух премудрости и разума»; это — один из отрывков, посвященных мессии. Поскольку слово «отрасль» (поросль, на иврите — нетцер) является однокоренным со словом назорей, можно сделать вывод, что назореи — это некая мессианская секта, некогда связанная с на-заритами, сектой древнего происхождения (вспомним, что Иаков Справедливый придерживался назаритских обрядов), одним из ключевых моментов доктрины которых было учение о мессии Давиде, сыне Иессея. Если так, то мы имеем дело еще с одной ессейской сектой, причем такой, которая существовала еще до Иисуса.

Итак, различия снова размываются. «Назорей» означает «верующий в мессию». То же самое означает и «христианос». И мы знаем, что все ессейские секты верили в мессию. Что же касается Назарета, то истина может вполне состоять в том, что Иисус и Иаков оба ходили в один назорейский монастырь (или лагерь?) — в качестве братьев то ли по крови, то ли по общине. Ряд ученых прослеживает в слове Назарет значение «сторожевая башня», что, в общем, не лишено смысла, поскольку к Кумранскому монастырю была пристроена башня. Следует иметь в виду, что больше всего людям этого периода и региона нравилось подбирать слова со многими значениями, чтобы они могли нести как очевидный, так и тайный смысл. Если наши рассуждения верны, то можно объяснить выдвижение Иакова следующим образом: благочестие и великодушие убежденного аскета влекут за собой всеобщее почитание и делают его в конце концов вождем всех приверженцев Нового Завета, галилеян, иудеев и, возможно, самаритян, которых в дальнейшем объединило понятие «христиани». Тем временем Иисус, который не давал обета аскетизма, вел более свободную жизнь и в конце концов стал пророком назореев, а после своей мученической кончины был постепенно признан всем движением приверженцев Нового Завета, за исключением некоторых общин, противившихся консолидации, к которым, возможно, принадлежал и Кумранский монастырь. Что касается последнего, мы не знаем, что именно происходило после разрушения монастыря — разве что рукописная литература позднего «христианства» была спрятана в дальних пещерах во II в. н. э.

Прежде чем делать выводы, посмотрим на проблему несколько шире. Ученым, которые были готовы рассматривать имеющиеся свидетельства с естественных позиций, было давно уже ясно, что движения, известные в истории христианства как еретические, возникли еще до I в. н. э. Среди таких направлений был гностицизм. «Гностики», — говорит профессор Гилберт Мюр-рей, — «до сих пор обычно считаются коллективом христиан-еретиков. В действительности же секты гностиков были распространены по всему эллинскому миру как до христианства, так и после. Они, по-видимому, возникли в Антиохии и, возможно, в Тарсе задолго до Павла или Аполлона. Их Спаситель, подобный еврейскому Мессии, утвердился в умах до Спасителя христианского». А профессор У. Буссе, которого цитирует Мюррей, выносит такой вердикт: «Если присмотреться, то становится абсолютно ясно, что фигура Искусителя вовсе не дожидалась, пока христианство проложит путь в религию Бытия, а уже присутствовала там ранее, причем в различных формах».

Перекапывая дальше это поле, мы доберемся до отцов церкви, в частности до знаменитого охотника за ересью Епифания, который в своем рвении зачастую теряет бдительность и дает нам возможность оценить подлинные условия. Нам придется разобраться с назо-реями, иессеями и терапевтами; что касается последних, то утверждают, что они были изначально христианами, хотя, как было известно Филону, к 25 г. н. э. они существовали уже давно! Этим полем ученые слишком долго пренебрегали, и пора уже кому-то из них вырваться из рамок «канонического консенсуса» и заново проанализировать древнюю литературу в свете последних открытий с тем, чтобы получше разобраться с движениями ессеев и гностиков, а также с их аналогами в Средиземноморье.

По завершении такого исследования станет очевидным следующее: в начале так называемой христианской эры не только в Иудее и прилегающих территориях, но и по всему Средиземноморью существовало изрядное количество религиозных движений, типичными представителями которых были ессеи, гностики и христиани, причем в первые три века (особенно во II и III) внутри этих движений и между ними велась интенсивная теологическая борьба. То, что нам сегодня известно как христианство, сформировалось лишь по окончании этой борьбы — а именно в III в.

Надеемся, что теперь у читателя сложилось уже ясное представление об исторических вопросах, рассматривать которые нас побуждает открытие Свитков, чтобы согласиться с точкой зрения тех ученых, которые считают, что пришло время радикального пересмотра проблемы происхождения христианства. Можно ли после этого сомневаться в революционном значении открытия Свитков? Можно ли продолжать твердить, что оно незначительно повлияло на наше понимание Нового Завета?

Мы теперь не можем не видеть, что христианство не есть некая вера, ниспосланная единовременно святым отцам в Иудее в I в. н. э., а результат развития одной из ветвей иудаизма в религию, которая в настоящее время, смешавшись с другими религиями нееврейского мира, эволюционировала в религиозную систему, достаточно сложную и разнообразную внутри. Другая главная ветвь иудаизма, фарисейство, следовала раввинистской традиции и возвеличивала Тору. На нее также воздействовал (хотя и в меньшей мере) нееврейский мир. В итоге эта ветвь эволюционировала в современный иудаизм с его тремя направлениями: ортодоксальным, консервативным и реформированным.

Можно ли считать, что в свете нового знания пострадало значение этих двух великих религий? Что его поколебала правда? Что их безопасное существование обеспечивается только опорой на вымысел? Неужели мы менее ясно слышим Моисея и великого галилеянина, если Бог говорит с нами через них более естественным образом? Можно ли представить себе более здоровую основу для религии, чем следующий принцип:

«Он показал тебе, о человек, что есть добро; что требует от тебя Господь, как не поступить справедливо, любить милосердие и твердо идти по пути Божьему?»