Сем-Сандберг Стив ОТДАЙТЕ МНЕ ВАШИХ ДЕТЕЙ

Глава 6 Освобождение и возмездие

Когда настал конец, все произошло невероятно быстро. Однажды ночью, в январе1945 года, когда десятилетняя Ева Мозес Кор1 и ее сестра-близнец Мириам спали на койках в Освенциме-Биркенау, их разбудил ужасный взрыв, а зимнее небо за окном покраснело от пламени - нацисты взорвали крематории. Несколько мгновений спустя близнецов выгнали из барака и, вместе с другими близнецами, подвергавшимися экспериментам доктора Менгеле, повели по дороге к главному лагерю Освенцима. Они словно попали в оживший кошмар: над головой, вдалеке, вспыхивали зарницы артиллерийских выстрелов, а в окружавшей темноте эсэсовцы гнали узников вперед, не давая им ни минуты передышки. Каждого, кто не мог выдержать заданного темпа, пристреливали, и тела детей оставались лежать на обочине. В неразберихе два ребенка потеряли своих близнецов, и больше никогда их не видели.

Как только колонна добралась до основного лагеря Освенцима, Еву и Мириам оставили без присмотра. Жесткая система наблюдения, обеспечивавшаяся капо и охранниками, внезапно дала сбой, и заключенные оказались предоставлены сами себе. Еве даже удалось пробраться через ограду внешней границы лагеря и сходить за водой на берег реки Сола, которая текла с одной стороны главного лагеря. Делая во льду на реке лунку, Ева подняла глаза, и на противоположном берегу увидела маленькую девочку примерно своих лет. Девочка была в красивой одежде, волосы у нее были заплетены в две косы и украшены лентами, а в руке она несла школьную сумку. Для завшивевшей, одетой в лохмотья Евы это видение было "почти нереальным", и она смотрела на незнакомку во все глаза. "В тот день - впервые с тех пор, как мы оказались в Освенциме, - говорит Ева, - я осознала, что за забором существует мир, где дети похожи на детей, и даже ходят в школу".

Ева и Мириам остались в живых лишь чудом: согласно плану нацистов обе девочки должны были погибнуть вместе с остатками тех нескольких тысяч заключенных, которых сочли слишком слабыми и неспособными принимать участие в массовом исходе из Освенцима. Приказ об их убийстве был отдан обергруппенфюрером (генерал-лейтенантом) СС Шмаузером2, командующим СС и полицией в Верхней Силезии, еще 20 января. В течение следующих семи дней специальные отряды СС уничтожили приблизительно 700 заключенных в Биркенау и соседних вспомогательных лагерях. Но почти 8 тысяч заключенных, включая Еву и Мириам, избежали смерти, потому что Красная Армия слишком быстро приближалась к Освенциму, и эсэсовцы не так старались выполнить приказ, как спастись.

Вскоре канонада прекратилась, и 27 января в комплекс лагерей вошли солдаты Первого украинского фронта. Они обнаружили приблизительно 600 выживших заключенных в Мановице - лагере принудительного труда рядом с заводом I.?G.?Farben Buna ("И.?Г.?Фарбен Буна-верке"), - чуть меньше 6 тысяч человек в Биркенау, и чуть больше тысячи в главном лагере Освенцима, включая Еву и ее сестру Мириам. Впервые Ева услышала о том, что ее страдания, возможно, закончились, когда одна из женщин в бараке начала кричать: "Мы свободны! Мы свободны! Мы свободны!" Ева подбежала к двери, но из-за снега ничего не было видно. Только несколько минут спустя она разглядела солдат Красной Армии, в белых маскхалатах: "Мы подбежали к ним, и они обнимали нас, угощали печеньем и шоколадными конфетами. Когда человек так одинок, простое объятие означает куда больше, чем можно себе представить, потому что оно заменяло нормальное человеческое общение, которого нам так не хватало. Мы изголодались не только по еде, но и по человеческой доброте, и Советская Армия предоставила нам это, пусть и частично.

Честно говоря, после войны, когда мы вернулись домой, мне больше всего не хватало именно объятий и поцелуев, но их-то я так и не получила. И потому, выступая перед учащимися, я говорю им: "Когда вы сегодня придете домой, пожалуйста, подойдите к родителям и лишний раз обнимите их, лишний раз поцелуйте их - за всех нас, за тех детей, которые пережили лагерь, и у кого не было никого, кого можно обнять и поцеловать"".

Иван Мартынушкин был лейтенантом минометной роты Красной Армии, с боями дошедшей до Освенцима. Но когда он вошел в Биркенау, спустя всего лишь несколько часов после освобождения лагеря, его встретило странное спокойствие. Бывшие заключенные смотрели на него "с благодарностью в глазах" и "принужденно улыбаясь". "Мы чувствовали, что совершили доброе дело, - вспоминает он, - настоящее благодеяние, и выполнили свой долг". Но вот, что удивительно: хотя он и говорит, что он и его товарищи испытывали "чувство сострадания" к заключенным Освенцима, увиденное там их не очень-то впечатлило: "Постарайтесь понять психологию людей, прошедших войну… У меня за плечами уже было больше года настоящего боевого опыта, и за тот период мне уже доводилось видеть лагеря - не такие, как этот, но все равно тюремные лагеря, пусть и меньшего размера. Я видел, как разрушают города. Видел, как уничтожают деревни. Видел страдания наших людей. Видел маленьких детей, ставших калеками. Мне не встретилось ни одной деревни, чьи жители не испытали бы этот ужас, эту трагедию, эти страдания".

Слова Ивана Мартынушкина - полезное напоминание о том контексте, в котором Освенцим первоначально воспринимался многими сражавшимися на Восточном фронте. Для них это, конечно, был ужас, но еще - просто очередное страшное проявление войны, и так переполненной зверствами. По правде сказать, в то время освобождение Освенцима не стало сенсацией. О нем написали в газетах - в "Правде" от второго февраля3 опубликовали сообщение спецкора Бориса Полевого, и несколько дней спустя новость перепечатали в британской Jewish Chronicle. Но оно не вызвало такого всеобщего внимания, как Майданек, информация о котором попала в газеты еще прошлым летом. Майданек был единственным нацистским лагерем, помимо Освенцима, где для массовых убийств использовали "Циклон Б" (но в гораздо меньшем масштабе, чем в Освенциме), - таким образом, пресса сперва рассматривала Освенцим как "второй Майданек". В январе 1945 года было много других, не менее волнующих событий и тем, достойных статей в газетах, и не в последнюю очередь - предстоящая встреча глав "Большой тройки" (Черчилля, Рузвельта и Сталина)4 в Ялте. Но, возможно, была еще одна причина, по которой освобождение Освенцима не привлекло массового внимания прессы на Западе. Лагерь обнаружила Красная Армия. А у многих уже стали возникать сомнения в том, что союз, победивший в войне, после победы сохранится.

В статье Бориса Полевого в "Правде" явно присутствовали следы откровенно марксистской интерпретации Освенцима как крайнего проявления капиталистического предприятия, где рабочих эксплуатируют как рабов. Именно этот момент и стал проявлением разрыва в исторической интерпретации Востоком и Западом функционирования лагерей - разрыва, который не исчезнет вплоть до падения коммунизма в Советском Союзе. Одним из наименее привлекательных аспектов советского исследования Освенцима, и тогда и позже, было преуменьшение масштаба страданий, перенесенных заключенными-евреями: в статье подчеркнуто говорилось обо всех погибших в совокупности, как о "жертвах фашизма".

Но в январе 1945 года Ева Мозес Кор и ее сестра Мириам справедливо считали, что им повезло, когда Красная Армия освободила Освенцим. Поскольку, если бы о них не забыли, то восемнадцатого января, когда Красная Армия находилась всего лишь в нескольких километрах от лагеря, немцы включили бы сестер в число 60 тысяч так называемых "здоровых" заключенных, собранных со всего огромного комплекса лагерей Освенцима, которых пешком погнали на запад. Следующие несколько недель навсегда останутся в памяти многих заключенных, которых принудили к эвакуации, как худшее из того, что им довелось пережить в плену: хуже постоянной "селекции", хуже систематического недоедания в лагерях, хуже ледяных, кишащих инфекциями бараков. Поскольку заключенные Освенцима отправлялись в путь, который станет известен - и совершенно справедливо - под названием "марша смерти".

Идея "марша смерти" для нацистов не была чем-то новым. В январе 1940 года 800 польских военнопленных (все - евреи) прошли маршем почти сто километров от Люблина до Бяла-Подляска5. Из них жалкая горстка пережили поход через Польшу во время зимы; большинство из них замерзли или были убиты эсэсовцами-конвоирами. В последующие годы в таких маршах смерти нацисты гнали евреев после ликвидации гетто и советских военнопленных на запад, во временные лагеря.

Но, как уже указывалось в Главе 5, именно осенью 1944 года совершались самые массовые марши смерти времен войны. Один из самых страшных произошел в Венгрии в ноябре 1944 года, когда по приказу Эйхмана почти 80 тысяч евреев, включая женщин и детей, были вынуждены пешком отправиться из Будапешта на запад, в Австрию. Те, кому удалось выжить в том ужасном походе, - а марш оказался настолько жутким, что его жестокость отмечали даже сами фашисты, - в результате попали в лагеря наподобие Маутхаузена и Дахау. Таким образом, у марша смерти, предстоявшего заключенным Освенцима, было много кровавых предшественников.

Узников прикладами выгнали из лагеря - на них не было ничего, кроме тонкой тюремной одежды, совершенно не спасавшей от снега и ледяного ветра польской зимы, - и собрали на дороге, откуда должен был начаться марш. И именно в этот момент эсэсовец Франц Вунш сделал последний подарок любимой женщине - заключенной еврейке Хелене Цитроновой. Когда она стояла, дрожа, рядом с сестрой Рожинкой у ворот лагеря, он принес "две пары теплой обуви - ботинки на меху. Все остальные, бедняжки, были обуты в деревянные башмаки, проложенные газетами. Он действительно подвергал опасности свою жизнь [отдав нам обувь]". Вунш сообщил ей, что его отправляют на фронт, но его мать в Вене позаботится о ней и ее сестре: потому что они евреи, а война идет к концу, и им "больше некуда идти". Он сунул в руку Хелене листок бумаги с адресом. Но как только он ушел, Хелена вспомнила слова своего отца: "Не забывай, кто ты". Он настаивал, что она всегда должна помнить: "Я еврейка, и я должна оставаться еврейкой". И потому она выбросила адрес матери Вунша.

Итак, две женщины отправились на запад, несмотря на сильную метель. Хелена описывает те первые дни как "невероятно суровые". Она смотрела, как заключенные вокруг нее "падали в снег. У них уже не осталось сил, и они умерли. Каждый заботился о себе. Полный хаос. Те, кто могли выжить - выживали. Кто не мог - умирали".

Иби Манн6, 19-летняя девушка, попавшая в Освенцим из Чехословакии год назад - еще одна выжившая участница марша смерти: "Нас поднимали среди ночи, и мы не могли определить ни время суток, ни час, ничего. Мы были оторваны от мира". Несмотря на то, что совсем рядом слышались взрывы советских бомб, нацисты все равно требовали, чтобы заключенных пересчитывали, строили в колонны по пять человек и отправляли на марш: "Любого, осмелившегося просто наклониться, или запнувшегося на мгновение, расстреливали". Как и очень многие другие выжившие узники, Иби Манн оказалась в походе не одна: ее сестра шагала рядом с ней и постоянно поддерживала ее. "Я говорила: "Это - конец. Я не могу больше идти", - [но] она тянула меня вперед". Ночевали они в сараях, один раз - даже в свинарнике, или под открытым небом, используя в качестве убежища голые ветви деревьев и живые изгороди. Иби и ее сестра уходили одними из последних, и, двигаясь вперед, они видели канавы вдоль дороги, заполненные трупами. Они шли и шли, а снег сменился слякотью, которая просачивалась в тонкую обувь и вызывала волдыри и нарывы. Во время марша женщины не испытывали голода - их мучила лишь неистовая жажда, и утолить ее никак не удавалось. Они знали: если наклонятся, чтобы съесть горстку мокрого снега, их застрелят. На фоне таких страданий почти невероятно, что нацисты гнали на запад обитателей Освенцима потому, что считали несчастных полезным ресурсом. Однако на данном этапе войны рабский труд был очень важен: к концу 1944 года на немецких заводах и фабриках работали приблизительно полмиллиона заключенных.

Узников Освенцима гнали к Рейху двумя основными маршрутами. Один из них шел на северо-запад через Миколув, меньше чем в пятидесяти километрах от железнодорожного узла в Гливице; второй - строго на запад, приблизительно в 60 километрах от станции Водзислав-Сленски. Но мучение для выживших узников там не заканчивалось: их грузили в товарняки, отправлявшиеся в лагеря Германии и Австрии. Иби с сестрой завели на открытую железнодорожную платформу, покрытую примерно "полуметровым слоем снега". Заключенных набивали в поезд в таком количестве, что зачастую им даже сесть было негде.

Моррис Венеция7, бывший член зондеркоманды в Освенциме, тоже ехал на этом поезде. Он оказался одним из немногих, кому удалось найти сидячее место на открытой товарной платформе. Но он до сих пор помнит пронизывающий холод, падающий на него и товарищей по несчастью снег, и постоянную необходимость сбрасывать с платформы трупы по мере того, как люди умирали от ужасных условий. Он также вспоминает еще один аспект той поездки, даже более поразительный: совершение убийства.

На платформе вместе с Моррисом и другими узниками находился заключенный-немец, который отчаянно пытался сесть, ведь он очень долго простоял в снегу. И он заключил с Моррисом сделку - или, скорее, думал, что заключил: в обмен на несколько сигарет он посидит, а Моррис постоит. Моррис встал, взял сигареты и стал курить, а немец мешком осел в углу платформы. Приблизительно через десять минут, когда Моррис закончил курить, он велел немцу встать. Тот отказался. "И вот, что я сделал, - говорит Моррис. - Мы с друзьями просто сели на него сверху. И [приблизительно] через полчаса или час он задохнулся, и мы сбросили его с платформы. Никаких проблем. Мы радовались, что убили немца".

Даже сегодня Моррис не испытывает "никаких проблем" в связи с тем, что убил этого немецкого заключенного. Не имело значения, что погибший, был таким же узником Освенцима. Все, что имело значение, - это язык, на котором он говорил: "Я был счастлив. Они [немцы] убили всю мою семью, тридцать или сорок человек, и я убил одного немца. Ха! Какие пустяки. Если бы я мог убить сотню, я бы радовался, потому что нас они уничтожили полностью". Независимо от того, какие вопросы ему задают на этот счет, Моррис не способен увидеть различия между немцами, которые управляли Освенцимом, и немецким заключенным, убитым на платформе для перевозки скота той ледяной зимней ночью в Польше. "В любом случае, - говорит он, - я просто хотел сесть, потому что устал. Почему он должен жить - только потому, что дал мне две или три сигареты? Он не хотел вставать, поэтому мы сели на него, и он скончался - все просто". Отсутствие каких-либо переживаний у Морриса Венеции по поводу заключенного-немца, которого он и его товарищи убили во время поездки на запад, несомненно, лишний раз напоминают о низком уровне морали в лагере, и о том, что каждый узник часто был вынужден ставить во главу угла собственное выживание.

Пунктом назначения для приблизительно 20 тысяч заключенных Освенцима стал концентрационный лагерь Берген-Бельзен в Нижней Саксонии. Как указано в Главе 5, сегодня Берген-Бельзен пользуется дурной славой, прежде всего из-за душераздирающего фильма, снятого там после освобождения лагеря англичанами 15 апреля 1945 года. Отвратительные изображения истощенных тел и ходячих скелетов потрясли мир, и это справедливо. Но они также создали имидж лагеря, который не отражает его оригинальный замысел, и исподволь фильм только усиливает путаницу, существующую в умах многих людей в отношении различий между концентрационным лагерем и специализированным лагерем смерти.

В самый момент создания, в 1943 году, Берген-Бельзен предназначался для "привилегированных" евреев, которых предполагалось держать в качестве заложников. Однако уже весной 1944 года он принял на себя иную функцию. Сюда начали отправлять заключенных, считавшихся неспособными выполнять полезную работу. Эти заключенные испытывали в Бергене-Бельзене ужасные страдания, и особо жестокое обращение их ожидало со стороны немецких капо. Среди предпосылок преобразования Берген-Бельзена в то поистине ужасное место, которое Западные союзники освободили весной 1945 года, можно, среди прочих, назвать и следующие три фактора: назначение Йозефа Крамера на должность коменданта лагеря в декабре 1944 года; решение отменить все "привилегии", возможно, существовавшие в лагере для "евреев для обмена"; и поток заключенных-участников маршей смерти в начале 1945 года. Понять масштабы изменений в Берген-Бельзене можно, если просто посмотреть на цифры: в конце 1944 года здесь находилось приблизительно 15 тысяч узников; в апреле 1945 года, когда лагерь освободили англичане, количество узников составляло 60 тысяч. Немцы не прилагали фактически никаких усилий, чтобы разместить или накормить этот массовый приток заключенных.

Однако, как и всегда в истории, статистические данные мало помогают понять, что пережил каждый конкретный человек. Понять это можно, лишь слушая истории из жизни, как истории Алисы Лок Каханы и ее сестры Эдит, находившихся в Берген-Бельзене в апреле 1945 года. Раньше они считали, что жизнь в Освенциме находится на пределе человеческих возможностей, но тут все оказалось гораздо хуже. Алиса и Эдит прибыли в лагерь, когда там разразилась эпидемия тифа, не обошедшая стороной ни один барак. Перенаселенность означала, что не было ни свободных коек, ни вообще, практически, свободного места для новоприбывших. Не было еды, почти не было воды. Фактически, узников Освенцима загнали в ограниченное пространство и оставили умирать. В последующие несколько недель многие потеряли способность рассуждать здраво. "Не хватает слов, чтобы описать Берген-Бельзен", - говорит Алиса. Каждую ночь капо, спавшая возле них, "приходила в бешенство" и била ногами Алису и ее сестру. Бараки были недостроены, а то, что успели возвести, разваливалось: "Когда нужно было пойти в ванную, приходилось переступать через людей. В коридоре были такие трещины в полу, что кое-кто туда даже проваливался". День и ночь они слышали крики: "Мама, воды! Мама, воды!"

Рене Саль8 была еще одной узницей Освенцима, оказавшейся в Берген-Бельзене. В 1945 году ей исполнилось 16 лет. И ее первое впечатление о лагере, после того как ее прогнали по дороге, заваленной телами из предыдущего транспорта, было картиной ада: "Мы увидели ходячие скелеты: их руки и ноги походили на спички, а из-под истончившейся кожи выпирали кости. Ужасное зловоние, исходившее из лагеря, просто невозможно описать. Создавалось впечатление, что после всего, что нам довелось пережить, мы столкнулись с чем-то совершенно иным, еще ужаснее".

Былая организация лагеря канула в лету. Переклички больше не проводились - у людей не было сил даже на то, чтобы встать, - а не получая питания, заключенные умирали от голода. Уже через три недели Рене поняла, что умирает. Но когда она уже стала близка к беспамятству, кто-то указал ей на английский танк вдалеке. Она упала в обморок и не приходила в сознание целых десять дней. Когда она проснулась, то поняла, что находится в британском центре дезинсекции, что ее вымыли в дезинфицирующем средстве, она ужасно слаба - но свободна.

"15 апреля 1945 года кто-то закричал: "Освобождение! Нас освободили!" - рассказывает Алиса Лок Кахана. Она немедленно вскочила и сказала своей сестре: "Что такое освобождение? Я должна найти освобождение, пока оно не растаяло"". Спотыкаясь, она вышла из барака и увидела солдат Союзников на джипах. Но ее радость оказалась недолгой: к тому моменту Эдит чувствовала себя хуже, чем когда-либо, и вскоре после появления британцев ее забрали в больницу Красного Креста. Алиса хотела остаться с ней, но английские солдаты объяснили ей, что она не настолько больна, чтобы оставаться с сестрой. Алиса стала возражать: "Я сказала им: "Вы не понимаете. Нас нельзя разделять. Я могу помогать вам. Я могу выносить судно"". Она попыталась поднять судно, но и так едва держалась на ногах. Когда она дошла до двери, какой-то солдат подхватил ее, отнес в джип и отвез обратно в барак.

Однако Алиса, защищавшая сестру на протяжении всего мучительного пребывания в Освенциме и Берген-Бельзене, не собиралась так легко сдаваться. На следующий день, несмотря на собственную слабость, она вернулась в больницу. Она появилась там как раз в тот момент, когда Эдит грузили в санитарную машину. Алиса тут же взобралась на борт машины и заявила: "Я здесь. Я еду с тобой. Куда бы тебя ни повезли". Но солдат, который отвез ее в лагерь накануне, узнал ее и сказал: "Опять ты? Тебе нельзя тут оставаться. Твою сестру нужно отвезти в другую больницу, военный госпиталь"". Алисе пришлось спуститься из санитарной машины и смотреть, как сестру увозят.

Так для Алисы начались поиски сестры - поиски, длившиеся полстолетия. Она пыталась найти ее следы с помощью Красного Креста, любыми путями, которые только приходили ей в голову, но тщетно. И только через 53 года после исчезновения сестры, в документах Берген-Бельзена она обнаружила запись о том, что некая Эдит Шварц умерла 2 июня 1945 года. "Шварц" была девичьей фамилией матери Алисы, именно этой фамилией Эдит назвалась в лагере, чтобы никто не догадался о ее родстве с Алисой. Она боялась: если нацисты узнают, что они родственники, то постараются разлучить их.

Итак, после 53-летнего ожидания - 53 лет, в течение которых каждый раз, когда звонил телефон, каждый раз, когда приходила почта, Алиса молилась о том, чтобы это были новости об Эдит, - испытав колоссальные эмоциональные страдания, она узнала, что ее сестра прожила всего лишь нескольких дней после того, как их разлучили. Алиса защищала свою сестру во время депортации из Венгрии, во время жизни в Освенциме, на марше смерти, среди голода и болезней Берген-Бельзена, но в результате, нацисты все равно убили ее. "Для тебя, любимая сестричка, освобождение пришло слишком поздно, - написала Алиса в стихотворении вскоре после того, как узнала о смерти Эдит. - Как они могли так поступить? Как? Почему?"

Один из людей, несущих наибольшую ответственность за смерть Эдит - Генрих Гиммлер, - в первое время осуществления "окончательного решения" с легкостью бы ответил на два вопроса, поставленные Алисой Лок Каханой, причем самым зверским и упрощенным способом: евреи должны были умереть, потому что он и его фюрер воспринимали их как угрозу. Но в последние месяцы войны его действия стали уже намного менее прямолинейными. Мы уже описывали, что Гиммлер одобрил схему "евреи в обмен на грузовики" в Венгрии в 1944 году. К тому же он поручил Банди Грошу открыть канал для того, чтобы прозондировать почву для переговоров с Западными союзниками. Из всех этих схем мало что вышло, но они демонстрируют, в каком направлении работал теперь мозг Гиммлера. Для рейхсфюрера СС новым путем вперед стал прагматизм, а не идеологическая жесткость.

В феврале 1945 года новая, более гибкая позиция Гиммлера нашла выражение в транспортировке 1200 евреев из Терезиенштадта в Швейцарию. По поводу этого освобождения евреев было заключено соглашение с Союзом ортодоксальных раввинов США через сеть посредников, и на сей раз евреев меняли не на грузовики, а на твердую валюту. Рита Рэ9 была одной из заключенных Терезиенштадта, отправившихся в тот путь: "Когда мы сели в поезд, пришли эсэсовцы и велели нам накраситься, расчесаться и принарядиться, чтобы мы хорошо выглядели, когда прибудем на место. Они хотели, чтобы мы произвели на швейцарцев хорошее впечатление".

Адольф Гитлер узнал об освобождении евреев из лагеря в Терезиенштадте из швейцарских газет. Он был вне себя от гнева. Конечно, еще в декабре 1942 года Гиммлер получил принципиальное согласие Гитлера на отбор евреев, с целью их дальнейшего обмена на твердую валюту - использование "выдающихся" евреев в качестве "заложников" вполне соответствовало нацистскому мышлению. Но освобождение евреев Терезиенштадта произошло без уведомления или одобрения Гитлера, и теперь, когда война явно вступила в завершающую стадию, такое событие, наверное, для лидера нацистов отдавало пораженчеством. Гитлер запретил дальнейший обмен такого рода.

Но в апреле Гиммлер еще раз пошел наперекор инструкциям Гитлера, когда допустил захват Берген-Бельзена Союзниками. Гитлер заранее приказал уничтожить все концентрационные лагеря до прибытия войск противника, однако Гиммлер откровенно нарушил приказ. Вероятно, он позволил взять Берген-Бельзен в целости в качестве "уступки" Союзникам; вероятно, также, и что он не был в курсе истинного характера условий жизни в лагере. Эти действия Гиммлера неожиданно привели к обратному результату, как только мир облетели фотографии ужасных условий лагеря. "Этот лагерь просто невозможно описать, - заявил один британский солдат в интервью для кинохроники. - Когда все видишь собственными глазами, то понимаешь, за что именно сражаешься. Фотографии в газете не могут все описать. То, что они совершили… ну, тут даже засомневаешься, а люди ли они вообще".

Несмотря на эту неудавшуюся попытку заслужить благоволение Западных союзников, Гиммлер по-прежнему продолжал действовать против воли Гитлера. 20 апреля он встретился с Норбертом Мазуром, эмиссаром Всемирного еврейского конгресса, и согласился выпустить 1000 еврейских женщин из концентрационного лагеря Равенсбрюк. Единственным условием Гиммлера было то, что освобожденных следовало называть "поляками", а не евреями: он надеялся, что в таком случае, информация о его действиях никогда не дойдет до ушей Гитлера. Тем же вечером, после ухода Мазура, Гиммлер признался Феликсу Керстену, своему массажисту: "Если бы я мог начать все сначала, то очень многое сделал бы иначе. Но как верный солдат, я должен был повиноваться приказам, поскольку никакое государство не может выжить без повиновения и дисциплины"10.

Впрочем, немецкому лидеру в последние месяцы войны не подчинялся не один только Гиммлер, а целые отряды СС. 21 апреля фюрер был разбужен в своем глубоком бункере в Берлине звуками артиллерийской канонады. Произошло то, что он, наверняка, считал совершенно немыслимым - Красная Армия дошла до Берлина. Гитлер приказал оберстгруппенфюреру СС [10] Феликсу Штайнеру совершить контратаку против солдат 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Жукова, продвигавшихся через северный пригород столицы. Но Штайнер отказался. "Когда пришел приказ, - говорит Франц Ридвег11, адъютант Штайнера, - он сказал: "Я не буду организовывать второе наступление на эту русскую лавину. Ведь я пошлю людей на верную смерть. Я не стану жертвовать своими войсками из-за бессмысленного приказа"". Когда Гитлер услышал о реакции Штайнера, он стал выкрикивать ругательства, с ним случился самый сильный припадок бешенства, который когда-либо видели в бункере. СС предали его. Все, что ему теперь остается сделать, открыто заявил он, это покончить с собой.

23 апреля новость о припадке гнева у Гитлера передали Гиммлеру, который в тот день встречался с графом Фольке Бернадотом, представителем Красного Креста. Гиммлер считал: поскольку Гитлер объявил о своем намерении совершить самоубийство (и, возможно, уже мертв), он теперь имеет все полномочия, чтобы действовать от имени Рейха. И потому он заявил Бернадоту, что тот может передать Западным союзникам: Германия безоговорочно сдастся Великобритании и Соединенным Штатам, но не Советскому Союзу.

План Гиммлера относительно частичной сдачи был отклонен Союзниками, но новости о его попытке закончить войну на Западе, были переданы по радио "Би-Би-Си" и стали известны Гитлеру. Фюрер еще не был мертв. Вовсе нет. Когда Гитлер услышал новости, он все еще был в состоянии испытать одно из самых сильных потрясений: его предали. "Конечно, Гитлер был потрясен, - говорит Бернд Фрайер Фрайтаг фон Лорингофен12, находившийся в то время в бункере, как офицер Генерального штаба. - В военном отношении, надежды у нас уже не оставалось. А теперь еще и этот поступок, совершенный человеком, которому он, вероятно, доверял больше всех. Этот человек бросил его и пошел на сближение с Союзниками. В результате Гитлер сделал логичный шаг и продиктовал политическое и личное завещание. А через два дня он был уже мертв".

Гитлер покончил с собой примерно в 15:30 30 апреля 1945 года, когда солдаты Красной Армии приблизились к зданию Рейхстага, немецкого парламента. Он умер, оставив политическое заявление, составленное накануне ночью, в котором обвинял евреев в том, что те развязали войну. Гитлер умер, как и жил, одержимый ненавистью ко всему еврейскому народу, без намека на раскаяние. Как мы увидели благодаря анализу всех тонкостей развития и реализации нацистского "окончательного решения еврейского вопроса", Гитлер то уделял пристальное внимание этой политике, то полностью отстранялся от нее. Но, как демонстрируют последние этапы отношений Гитлера и Гиммлера, именно фюрер до конца оставался последовательным в своей фанатической ненависти к евреям.

Гиммлер оказался гораздо более восприимчивым к происходящему, чем человек, которому он служил: он не только вел переговоры о выдаче евреев в обмен на наличные деньги, но даже пытался устроить секретное мирное соглашение. Судя по всему, Гиммлер, в отличие от Гитлера, в последние дни войны поверил, что и после конфликта у него есть будущее. И своими действиями он приводил в ужас все свое окружение. 5 мая, в штаб-квартире адмирала Деница в Мюрвикской военно-морской академии во Фленсбурге, на севере Германии, Гиммлер провел последнюю встречу с главными фигурами СС, среди которых был и Рудольф Хесс. "Судьба ставит передо мной новую великую задачу, - объявил Гиммлер. - И задачу это я должен выполнить в одиночку. Так что, отдаю вам свой последний приказ. Смешайтесь с армией!" Хесс был поражен. Он явно ожидал некий символический прощальный жест, а не безвкусное распоряжение убежать и скрыться. "И это - последний приказ человека, которого я так почитал, - писал Хесс, - в кого безусловно верил, приказы которого, каждое слово которого были для меня истиной в последней инстанции". Тем не менее, Хесс выполнил распоряжение Гиммлера и "смешался" с вооруженными силами, нацепил флотскую форму и попытался выдать себя за моряка Kriegsmarine, немецкого военно-морского флота.

Но уверенность Гиммлера в том, что "судьба" приготовила для него новое задание, была, как и многие его убеждения, игрой воображения. Уже через две с небольшим недели после последней встречи с Хессом, а именно 23 мая, он совершил самоубийство, наконец, осознав: для Западных союзников абсолютно невозможно иметь дела с человеком, виновным в убийстве миллионов людей. Тот факт, что он действительно допускал такой вариант развития событий, многое говорит об этом человеке: о его склонности к заблуждениям, о раздутом самомнении, о безумном оптимизме. Но прежде всего этот факт демонстрирует его приспособленчество - ведь, несмотря на многолетнюю преданность Гитлеру, как только ситуация изменилась, он приготовился демонстрировать преданность кому-нибудь другому.

Поскольку Гитлер и Гиммлер умерли, а другие, менее значительные преступники, отчаянно искали убежища, дни сразу после окончания войны должны были стать для всех пострадавших в лагерях временем спокойствия и восстановления сил. Но не стали.

Хелена Цитронова и ее сестра весь май и июнь 1945 года растерянно бродили по переполненным дорогам недавно освобожденной Германии, смешиваясь с немецкими беженцами, двигающимися на Запад. Они спали в сараях или разрушенных бомбежками зданиях, добывая себе пропитание везде, где только можно. Прошло немного времени, и они натолкнулись на солдат Красной Армии. Однако по отношению к Хелене и ее сестре эти мужчины вели себя не как освободители, но как завоеватели. Бывали случаи, когда советские солдаты разыскивали места, где беженцы останавливались на ночь. "Они были пьяные - ужасно пьяные, - вспоминает Хелена. - Вели себя, как дикие звери". Солдаты врывались во временные убежища, "выбирали симпатичных девушек и насиловали их". Когда подобное случалось, Хелена пряталась под телом своей сестры, надеясь, что увидев ее сестру - на десять лет старше нее самой и которую часто принимали за ее мать, - солдаты станут искать в другом месте. Эта уловка срабатывала. Но она слышала все, что красноармейцы делали с другим женщинами: "Я слышала крики - женщины кричали, пока хватало сил, но, в конце концов, замолкали. Случалось, их насиловали до самой смерти. Или душили. Я отворачивалась, потому что не хотела этого видеть, потому что ничем не могла им помочь. Я боялась, что они изнасилуют и меня, и сестру. Это были звери, не люди. Где бы мы ни прятались, они находили наши укрытия и насиловали моих подруг. Они такое с женщинами делали… Буквально до последней минуты мы не могли поверить в то, что все-таки выживем. Мы думали: если мы не погибли от рук немцев, то наверняка погибнем от рук русских".

Самой Хелене тоже однажды удалось спастись лишь чудом. Как-то утром она поехала кататься на велосипеде и "пришла в восторг от поездки. В детстве, дома, я любила ездить на велосипеде - любила свободу и тишину". Она ехала по проселочной дороге, освещенной ярким весенним солнцем. Когда она остановилась у заброшенного склада, чтобы отдохнуть, к ней неожиданно "подъехал русский на мотоцикле. Он увидел молодую женщину - еврейку, не еврейку, это не имело значения. Он швырнул свой мотоцикл на землю, и кинулся ко мне. Завязалась драка. Я не знаю, как мне удалось убежать от этого жестокого русского солдата, этого преступника. У него уже давно не было секса, и он не сумел меня изнасиловать. Я лягалась, и кусалась, и визжала, а он постоянно спрашивал меня, немка я или нет. Я сказала: "Нет, я еврейка, из лагеря". Показала ему номер на руке. Он в тот же момент отскочил. Возможно, он и сам был евреем. Я не знаю, кем он был. Он развернулся, вскочил и убежал".

Точное количество изнасилований, совершенных советскими солдатами по мере их продвижения через Германию, а также непосредственно после войны, никогда не будет известно, но оно, конечно, исчисляется сотнями тысяч. В последние годы много говорят о страданиях немецких женщин в таких городах, как Берлин. Но сознание того, что женщины, и так уже пережившие ужасное обращение в лагерях наподобие Освенцима, впоследствии подверглись насилию, уже со стороны освободителей, вызывает отвращение, так как ничего подобного в истории не было.

Как ни было ужасным изнасилование бывших узниц лагерей солдатами Красной Армии, несомненно, тем не менее, его превзошли страдания, которые они причиняли собственным соотечественникам после "освобождения" лагерей. Ранее Сталин заявлял, что никаких советских военнопленных, удерживаемых немцами, нет, а есть только "предатели родины". И это отношение, пожалуй, ярче всего демонстрирует случай, который произошел, когда отряды Красной Армии дошли до концентрационного лагеря на юге Польши, среди узниц которого была Татьяна Наниева13. Схваченная немцами в 1942 году, когда госпиталь, где она работала медсестрой, попал в окружение, она пережила два с половиной года заключения, и все это время была вынуждена наблюдать, как ее товарищи по несчастью, советские узницы, подвергались насилию со стороны немцев. Позже, в январе 1945 года, она услышала, как к лагерю приближаются солдаты Красной Армии - с большой "помпой", распевая патриотические песни и высоко подняв головы: "Нас охватили радость и ликование. Мы верили, что до победы уже рукой подать, и что вот-вот снова начнется нормальная жизнь. Я истосковалась по родине, по семье". И тут, в самый момент освобождения, когда ее переполняла радость, к ней подошли двое красноармейцев. Один из них был пьян, и он крикнул: "Ну как, вы тут хорошо развлеклись? Шлюхи!" Татьяна почувствовала, что ее мир рухнул, а военный, покачиваясь, пытался достать пистолет. Она убежала и сумела спрятаться, пока авангард армии, освободивший лагерь, не протрезвел. Но, пьяные были солдаты или трезвые, обвинение против Татьяны оставалось предельно ясным: "предательство родины". За свое "преступление" - за то, что позволила немцам захватить ее в плен, - Татьяна получила шесть лет лагерей и пожизненное поселение в Сибири.

Павел Стенькин14, которому, вопреки всем тяготам лагерной жизни, чудом удалось выжить в Освенциме, столкнулся с аналогичным обращением со стороны соотечественников. Он был одним из первых 10 тысяч советских заключенных, которых в октябре 1941 отправили в Освенцим, чтобы построить лагерь в Биркенау. К следующей весне, когда в живых из них осталось всего лишь несколько сотен, он убежал в лес и, в конце концов, сумел присоединиться к наступающей Красной Армии. Но вместо того, чтобы получить поздравления в связи с возвращением и возможность сражаться с немцами до конца войны, как он хотел, он в течение многих недель подвергался допросам, снова и снова отвечая на стандартный вопрос следователей СМЕРШа: "Когда вы вступили в немецкую армию?" Его выслали на Урал, в закрытый город Пермь, где допросы продолжались. "Меня вызывали каждую вторую ночь: "Признай это, согласись на то, мы знаем все: ты - шпион". Они терзали и мучили меня". Через несколько месяцев работы днем и допросов по ночам, Стенькин предстал перед судом по сфабрикованному обвинению и был осужден на многолетнее тюремное заключение. Демонстрируя уровень цинизма, действовавший в советской правовой системе, судьи прослушали его дело впопыхах, потому что боялись опоздать в театр. Только в 1953 году, после смерти Сталина, Стенькина освободили - одного из более чем миллиона советских солдат, осужденных дважды: в первый раз - немцами, а во второй - своими.

Опыт Павла Стенькина и Татьяны Наниевой особенно важен, поскольку их истории совершенно лишены тех элементов счастливого спасения, восстановления справедливости, которые привычно ожидают многие на Западе в историях о Второй мировой войне. Для целых поколений британцев и американцев эта война приобрела практически мифический характер борьбы "добра" против "зла". И, конечно, верно, что нацизм был побежден, и не может возникать никаких сомнений в том, что мир получил неизмеримую пользу оттого, что избавился от этой чумы, этого бедствия. Но история послевоенного времени не так проста, как утверждает распространенный миф. Разумеется, случался "счастливый конец" и для некоторых советских заключенных, освобожденных Красной Армией, и для очень и очень многих людей на востоке.

Когда война закончилась, Сталин тоже совершил преступления, которые - по крайней мере, частично - напоминают некоторые черты "окончательного решения еврейского вопроса" нацистами. Как и Гитлер, Сталин преследовал целые народы. Почти 100 тысяч калмыков подверглись массовой депортации со степных земель к югу от Сталинграда в Сибирь - за коллективное "преступление", заключавшееся, в глазах советского диктатора, в недостаточном сопротивлении немцам. Крымских татар, чеченцев и многие другие этнические меньшинства Советского Союза постигла та же судьба в последние месяцы войны и первое послевоенное время. Никто не знает точно, сколько советских граждан было депортировано, но это число, несомненно, превышает миллион человек. И хотя - в отличие от евреев, большинство из которых погибали, как только попадали в руки нацистов, - значительная часть народов, пострадавших при Сталине, смогли вернуться из Сибири после смерти диктатора на родину, не приходится сомневаться и в том, что чеченцы, крымские татары, калмыки и другие серьезно пострадали в результате желания Сталина наказать целые группы за преступления отдельных лиц.

В мае 1945 года на большей части Восточной Европы один жестокий диктатор сменился другим, и эта суровая действительность неизбежно оказывала влияние на многих выживших узников Освенцима, которые пытались вернуться домой. Первоначально у Линды Бредер15 создалось положительное впечатление от советской оккупации. В конце концов, именно эти люди победили нацистов, освободили лагеря и остановили массовое истребление евреев. 5 мая, когда Линду, наконец, освободили из лагеря к северу от Берлина - ее определили туда после двух с половиной лет в Освенциме, - солдаты Красной Армии вели себя "очень дружелюбно" по отношению и к ней, и к другим узникам. Несчастным помогли найти новую одежду, чтобы можно было выбросить ненавистные полосатые робы, которые они так долго носили, - солдаты просто отвели их в ближайший немецкий дом и сказали, что они могут брать все, что захотят. Когда Линда и несколько других бывших заключенных словацких евреев прошли мимо хозяйки и начали искать одежду, испуганная женщина, жившая в том доме, закричала: "Никакой СС! Никакой СС!". Но они открыли платяной шкаф и обнаружили несколько эсэсовских форм - очевидно, хозяйка дома была замужем за эсэсовцем. В результате, они "обчистили" весь дом, выбросив ватные одеяла и другое имущество из окна и забрав всю одежду, в которой нуждались. Линда Бредер утверждает: они и пальцем не тронули женщину, - хотя и признается, что одна "сильная девочка" действительно "схватила ее и кричала на нее".

Линда думала только о возвращении в Словакию; другие мечтали о новой жизни в Америке или Израиле, но ее единственное желание состояло в том, чтобы вернуться домой. И она начала свой долгий путь через опустошенную войной Европу, где железные дороги были разбиты, а автомобильные шоссе - разрушены, и компанию ей составили несколько других словаков, узников лагерей. В Берлине они стали свидетелями того, как немецкие военнопленные ровняли землю и засыпали гигантские выбоины. Вид представителей "расы господ", принужденных заниматься физическим трудом, так взволновал Линду и других женщин, что они спросили у надзиравшего за работой красноармейца разрешения заговорить с немцами. Он разрешил, и все женщины начали насмехаться над ними, крича: "Быстрее! Быстрее! Шевелись! Шевелись!" - а затем "стали толкать пленных". Именно в этот момент, а не во время "грабежа" дома, Линда Бредер наконец-то осознала, что ей больше никогда не придется бояться немцев. Никогда больше ее сердце не сожмется от ужаса перед "отбором", отчаянно желая, чтобы именно ее отобрали в группу тех, которым временно сохранят жизнь.

Выйдя за пределы Берлина, они продолжили идти пешком - никаких доступных видов транспорта не было. И вот, жарким летом 1945 года, когда они шли по пыльным дорогам центральной Германии, к ним подъехали красноармейцы и предложили подвезти их. Линда и другие женщины "очень испугались, потому что русские часто насиловали девушек". Но им отчаянно хотелось дать отдых натруженным ногам, и потому, несмотря на все опасения, они поднялись на борт грузовика с советскими солдатами. Но не успели они проехать и нескольких километров, как грузовик неожиданно остановился, и у них забрали почти все вещи. "Они украли даже те вещи, которые мы взяли у немцев, - говорит Линда Бредер. - Но, по крайней мере, нам сохранили жизнь".

Выброшенные на обочину, потеряв почти все имущество, они снова пошли вперед, лишь изредка отдыхая, когда удавалось немного подъехать на каком-нибудь поезде, пока, наконец, не добрались до Праги. Линда, как и многие другие женщины из их группы, нашли здесь убежище, но ее по-прежнему снедало желание вернуться домой, в Словакию, как можно скорее. И как только между Прагой и Братиславой, столицей Словакии, пустили один поезд в день, Линда смогла вернуться в родной дом в городке Стропков, на востоке страны. Наконец, после почти трехлетней разлуки с родиной, после депортации на товарных платформах, после лишений и страданий Освенцима и тягот возвращения с севера Германии, она достигла цели, о которой так долго мечтала - она стояла перед дверьми своего дома. Но случилось неожиданное: похоже, теперь в нем кто-то жил. Она постучала, и через несколько минут ей открыл русский или украинец. "Чего надо?" - грубо спросил он. "Я вернулась домой", - ответила она. "Вали туда, откуда пришла!" - рявкнул он и захлопнул дверь у нее перед носом.

Линда была в состоянии шока. Она пошла по центральной улице своего родного города и пока бродила, то совершила неожиданное открытие: все здания, которые раньше принадлежали ее друзьям и родственникам, теперь были заняты людьми из Советского Союза: "Когда я заглядывала в окна тех домов, у меня возникало чувство, что за мной пристально следят чужие глаза". Похоже, здесь остались только не-евреи, но многие из них когда-то хорошо относились к Линде и ее семье, и она все еще думала, что они, по крайней мере, обрадуются ее возвращению. Она ошибалась. "Я узнала одну женщину, - говорит Линда, - но она не подошла ко мне, чтобы сказать: "Рада вас видеть". Все старались держаться от меня подальше, словно я была заразная, или что-то в этом роде. Я уехала на следующий день и больше туда не вернулась. Возвращение домой оказалось худшим из всего пережитого. Это была настоящая катастрофа".

История горького возвращения домой Линды Бредер типична для многих оставшихся в живых - не только после Освенцима, но и после других лагерей. В плену их поддерживали мысли о доме, они верили, что смогут вернуться к той жизни, которую вели раньше, как только война закончится. Но это было невозможно. Линда Бредер, в конечном счете, уехала из Словакии и начала совершенно новую жизнь в Калифорнии.

Вальтер Фрид16 - еще один словацкий еврей, который вернулся домой летом 1945 года. Ему было 17 лет, и он находился в трудовом лагере в Словакии вместе с семьей. Депортации словацких евреев прекратились в октябре 1942 года - частично в результате давления со стороны одной из фракций словацкого правительства, и впоследствии многие словацкие евреи остались на каторжных работах в своей стране, а не были выданы нацистам. Вальтер происходил из относительно богатой семьи: его отцу принадлежали ресторан и служба такси в городе Топольчаны, и до 1939 года они все жили счастливо рядом со своими соседями. Теперь, после победы над фашизмом, они вернулись домой, ожидая, что смогут наладить свою прежнюю жизнь.

Немногим из них удалось вернуться домой: из 3200 евреев, проживавших в городе перед войной, обратно пришли только приблизительно 10 процентов. Но они и представить себе не могли, что когда они вернутся назад, их ожидает всеобщая ненависть. В их квартире жили чужие люди, а когда они попытались вернуть себе жилье, те отказались съезжать. С рестораном история повторилась. Новый владелец заявил им, что под советской оккупацией бизнес "национализировали", а поскольку арендную плату вносит он, то он находится там законно.

И Фриды решили, что спасение может быть только в одном. Перед депортацией отец Вальтера попросил своих добрых друзей, христиан, спрятать его золото, драгоценности и деньги. Теперь, преисполненные уверенности в благополучном исходе дела, они пошли к друзьям, чтобы забрать ценности. Они пришли во время обеда, и разговор изначально не клеилась. Наконец, отец Вальтера коснулся темы, которая занимала умы всей семьи, и сказал: "Мы оставили вам небольшой пакет, и вам прекрасно известно, что в нем находилось - золото, бриллианты и деньги". Но, согласно воспоминаниям друзей, речь шла совсем о других вещах: они заявили, что, хотя Фриды и оставили у них кое-что, в пакете лежали лишь несколько предметов одежды, и они с радостью их вернут. "Но мы дали вам золото и бриллианты!" - в отчаянии воскликнул отец Вальтера. Но все было бесполезно: они так и не смогли вернуть свои ценности.

Чувство опустошения, которое испытывали Фриды, было вызвано не только прямым воровством их денег и собственности, но и эмоциональным предательством. "Мы потеряли всякую надежду, - говорит Вальтер Фрид, - на то, что добрый христианин, который когда-то был другом еврею, человек, которого еврей всегда поддерживал, - например, давал ему пищу, когда у христианина, пришедшего в наш ресторан, не было ни гроша, - ответит добром на добро. Они не хотели, чтобы мы возвращались, ведь тогда им пришлось бы заплатить по счетам - или, глядя нам прямо в глаза, заявить: "Мы вам ничего не должны". Наши лучшие довоенные друзья стали нашими злейшими врагами. В 1945 году нам угрожали гораздо чаще, чем в 1942-м, когда мы уехали. Вот, сколько там было ненависти".

Одной летней ночью 1945 года ненависть, направленная против них, приняла физическую форму. Вальтер и его отец шли по улице в Топольчанах, когда им встретилась группа приблизительно в тридцать молодых парней. Один из них был старым школьным другом Вальтера, еще до войны; его звали Йошо. Однако теперь Йошо не выказывал никакого дружелюбия. Молодые люди рванулись к Валтеру и его отцу и начала бить их. "Еврей! Ты еврей!" - кричал Йошо, нанося удары. Когда Вальтер, избитый, лежал на земле, он вспомнил, как перед войной, в школе, он делил с Йошо свой хлеб. И он спросил: "Разве мало тебе того, что ты ел мой хлеб? Теперь ты приходишь ко мне и бьешь меня! За что?" Но вместо ответа Йошо лишь повторял: "Еврей! Ты еврей!"

Остальные нападающие вопили: "Евреи! Вы пьете кровь христиан!" Они избивали Вальтера и его отца не только кулаками, но и палками, пока на жертвах не осталось живого места. Нападение было совершено в открытую, на одной из главных улиц города, и Вальтер заметил, что ни один человек не остановился, чтобы помочь им, хотя кое-кто из прохожих знал их лично. "Раньше я думал, что знаю очень много людей, - говорит Вальтер, - но внезапно выяснилось, что нас никто не знает". Затем молодые люди оттащили их к районному полицейскому участку и бросили там на ступеньках. "Полиция вела себя не лучше, - вспоминает Вальтер. - Вместо того чтобы побежать за ними и арестовать, полицейские дали им уйти. А потом нас еще раз избили". Вальтер понял, что больше им оставаться в Словакии нельзя, и при первой же возможности эмигрировал в Израиль, где и живет сейчас.

Сообщалось также о послевоенных погромах евреев в Польше, и никто не знает, сколько еще евреев, возвращающихся из лагерей, пережило подобный опыт по всей Восточной Европе. Никто не проводил подробных статистических исследований о том, скольким людям отказались вернуть их имущество. Но существующие доказательства позволяют предположить, что истории Вальтера Фрида и Линды Бредер - отнюдь не единичные случаи, а являются частью тенденции. В атмосфере хаоса послевоенных лет, когда население приспосабливалось к жизни при новых хозяевах, правосудие для евреев, оставшихся в живых после жестоких гонений на их народ, занимало далеко не первые места в повестки дня, если вообще в ней стояло.

Тойви Блатт, сбежавший из Собибора в октябре 1943 года, получил еще более горький опыт того, что жизнь никогда не вернется в относительно спокойное русло довоенного времени. Бродя по Польше после восстания, скрываясь от немцев и обращаясь за помощью к местным жителям, он обнаружил, что многие поляки отказывались помогать ему - не только из-за страха перед нацистами, но и из-за откровенного антисемитизма. Когда, наконец, один крестьянин согласился спрятать его в подвале одной из служебных построек, то это произошло в результате чисто деловой сделки - крестьянин потребовал деньги за свое согласие спрятать беглеца. Война не закончилась так быстро, как ожидалось. И тогда один из родственников крестьянина пришел в укрытие Тойви и попытался убить его. Тойви притворился мертвым - только так ему чудом удалось спастись.

В конце войны Тойви Блатт вернулся в свой дом в Избице, но обнаружил, так же, как и Линда Бредер и Вальтер Фрид, что еврейская община в его городе уничтожена. Он впоследствии покинул Избицу и попытался начать все с чистого листа в другом польском городе, но особого счастья не познал. "Большую часть своей жизни я провел в Польше, - говорит он, - [но] я все равно чувствовал, что мне там не место. Я хотел жениться, но была проблема - как она отреагирует на то, что я еврей? Должен сказать, большинство отнеслись бы отрицательно". Тойви чувствовал себя чужаком на земле, где жил с рождения, и в 1957 году он воспользовался возможностью и эмигрировал: сначала в Израиль, а затем в Америку. Он видел признаки антисемитизма и со стороны коммунистической партии Польши: по его ощущениям, они воспринимали евреев как "пятую колонну".

Тойви Блатт, в конечном счете, хорошо устроился в США, но он всегда чувствовал, что в какой-то степени остался поляком, и потому в начале 1990-х приехал в Избицу. Он снова вошел в деревню, которая когда-то была родиной для почти 4 тысяч евреев, но теперь здесь не было ни одного еврея. Один его друг, поляк и католик, который жил там, всегда говорил, чтобы Тойви, если он однажды приедет в город, остановился у него; но теперь, когда Тойви и правда приехал и захотел воспользоваться тем предложением, ему отказали в приюте, не объяснив причины - хотя Тойви чувствовал, что слишком хорошо понимает: "Он не хотел, чтобы соседи знали: в его доме ночевал еврей".

Нежелание признаваться в дружбе или даже в простом знакомстве с Тойви Блаттом распространялось и на тех поляков, которые прятали его во время войны. Как говорит Тойви (и эти слова впервые звучат из уст еврея), ему встречались благородные и смелые поляки, дававшие ему пищу и кров во время долгого странствия домой из Собибора (и недавние исследования по грантовой программе, проведенные в Варшаве, демонстрируют, что количество таких храбрецов исчисляется тысячами)17. Но вместо того, чтобы испытывать гордость за свои поступки, некоторые сегодня испытывают только стыд. Когда Тойви вместе с католическим священником проходил через соседнюю деревню, то указал на дом человека, помогавшего ему во время войны, и двинулся к входной двери. Но тот человек спрятался за занавеской и отказался впускать их. И снова причина такого поведения не стала загадкой для Тойви: "Многие из тех, кто прятал евреев, не хотели, чтобы соседи знали об этом, потому что тогда все начнут говорить: "О, он получил кучу денег за то, что прятал евреев"".

Но самый ужасающий пример того, какими живучими оказались антисемитские убеждения и ценности, произошел, когда Тойви посетил свой старый семейный дом в Избице. Он постучал в парадную дверь и спросил человека, который теперь там жил, нельзя ли ему войти внутрь и осмотреться в доме, где он вырос, доме, где он прятался от немецких "акций", доме, где провели свои последние дни его дорогие мама и папа, прежде чем их отвезли в Собибор. Сначала новый владелец отказался впустить незнакомца, но когда Тойви сунул ему в руку три доллара, отошел в сторону. Тойви сразу же заметил в гостиной кресло и сказал, что оно когда-то принадлежало его отцу. "Нет-нет, - возразил мужчина. - Этого не может быть".

Тогда Тойви взял кресло, перевернул его и продемонстрировал свою фамилию, написанную на обратной стороне сиденья. Тогда мужчина сказал: "Господин Блатт, к чему вся эта комедия с креслом? Я ведь знаю, зачем вы пришли". Тойви растерянно посмотрел на него. "Вы пришли забрать спрятанные деньги, - продолжал новый владелец дома. - Мы можем разделить их: 50 процентов - вам, и 50 процентов - мне". Разъяренный Тойви Блатт выскочил на улицу, не удостоив собеседника и взглядом.

У этой истории есть и примечательное послесловие, достойное места в поучительной истории. Когда Тойви снова вернулся в Избицу, то, проходя мимо своего старого дома, увидел одни развалины. Тогда он зашел к соседям и спросил их, что произошло. "Ох, господин Блатт, - сказали они, - когда вы уехали, мы просто не могли заснуть, потому что он день и ночь искал клад, которой вы, якобы, запрятали в доме. Он разобрал пол, стены разобрал - вообще все. И в результате он оказался в ситуации, когда уже ничего не мог починить - на ремонт ушло бы слишком много денег. Вот и остались от дома одни развалины".

Но если послевоенный опыт Тойви Блатта, Линды Бредер и Вальтера Фрида иллюстрирует темные и мрачные стороны условий человеческого существования, то история, произошедшая в другой части Европы, более утешительна. Когда датские евреи вернулись домой (большинство - из изгнания в Швеции, некоторые - из нацистского лагеря-гетто Терезиенштадт), их ожидал очень теплый прием. "Здесь все было совсем не так, как в тех местах, где люди захватили собственность евреев и поселились в их домах, - говорит Бент Мельхиор18. - Здесь никто ничего не трогал". Как только семья Мельхиора вернулась в город, хозяин их квартиры сообщил об этом новым квартирантам, и уже через три месяца они жили в точности так же, как и до депортации. Хозяин квартиры даже тщательно собрал их мебель и хранил ее, ожидая их возвращения.

Руди Бир19 и его семья также вернулись домой, в Данию, и обнаружили, что их квартира находится в "безупречном" состоянии. Все то время, пока их не было, друзья вносили за них арендную плату. "Возвращение оказалось просто замечательным, - вспоминает он, - создавалось впечатление, что нас ждали". Худшее, что он может назвать, - это проблемы в семье его жены. Они забыли в квартире сырую утку, и 18 месяцев спустя, вернувшись домой, обнаружили утку на месте, но почти полностью разложившуюся. С того момента его теща больше никогда не ела утку.

Как правило, по возвращению датские евреи жили намного лучше, чем польские или словацкие евреи, и причины этого, в основном в сложившейся ситуации. Евреи, пытавшиеся заново организовать свою жизнь в странах, теперь занятых Советским Союзом, оказались перед лицом практически невыполнимой задачи - попытаться вернуть себе собственность в новой политической системе, которая проповедовала полную национализацию и старалась не допускать того, чтобы дома и фабрики оказывались в личной собственности, как было до войны. Не-евреи, въехавшие в дома или квартиры, стоявшие пустыми, когда евреев насильственно депортировали, теперь могли просто сказать, что это - государственная собственность, и они ее арендуют (как произошло, когда Фриды попытались вернуть свой ресторан в Словакии). Разумеется, многие не-еврееи в этих странах не хотели вспоминать о том, как они вели себя во время нацистской оккупации и преследования евреев; кроме того, учитывая масштабы убийств, немногим евреям вообще удалось вернуться домой, и поднимать подобные вопросы было просто некому. Желание советской власти изобразить нацистскую кампанию геноцида как направленную исключительно против тех, кто выступал "против фашизма", также сыграло на руку желанию многих не-евреев в Восточной Европе вымарать травмирующие события "окончательного решения еврейского вопроса" нацистами из своей истории. Щекотливых вопросов оказалось просто слишком много, чтобы на них отвечать.

Пример за примером в этой истории демонстрируют, как тяжело большинству идти наперекор преобладающим культурным традициям. Йошо, старый друг Вальтера Фрида, повернулся к нему спиной не потому, что самостоятельно принял такое решение, а потому, что изменилась окружающая его культура - как в результате прибытия советских сил, так и вследствие присутствия после войны тех немногих евреев, кому все же удалось возвратиться домой, и кто самим своим существованием напоминал всем о том прошлом, которое многим хотелось позабыть. Выбор есть всегда, но плыть по течению гораздо легче. И если это течение, в итоге, несет к антисемитизму и гонениям, то так тому и быть.

Датчане, с другой стороны, с такими трудностями не сталкивались. Поскольку они чувствовали, что осенью 1943 года, перед лицом совершения попытки депортации, вели себя безупречно, то возвращение датских евреев после окончания войны стало событием, достойным грандиозного праздника, а не забытья. С экономической, политической, возможно, даже нравственной точки зрения, сразу после войны было проще быть датчанином, чем поляком или словаком. Я вовсе не хочу сказать, что жизнь для евреев, вернувшихся в свои бывшие дома в странах Западной Европы, всегда была легкой - ни в коем случае. Несмотря на работу Американского еврейского объединенного распределительного совета и средств на возмещение ущерба, выплаченных Федеративной Республикой Германия Израилю через Люксембургское соглашение в 1950-х гг., многие евреи так и не получили причитающиеся им суммы. Борьба за надлежащую компенсацию и возмещение убытков продолжается, разумеется, и по сей день.

В то время как пережившие нацистское преследование попали в совершенно разные ситуации уже после окончания войны, их преследователи из СС с момента капитуляции Германии точно знали, что оказались на грани ареста и судебного преследования. И точно так же, как стремился скрыть свое прошлое Рудольф Хесс, Оскар Гренинг20, намного менее значительный винтик в машине Освенцима, пытался последовать его примеру. В 1944 году его ходатайство о переводе в пограничные войска, наконец, удовлетворили, и он поступил в распоряжение подразделения СС, сражавшегося в Арденнах. Он успел получить ранение, пролечиться в полевом госпитале и вернуться в строй, прежде чем подразделение сдалось британцам - это произошло 10 июня 1945 года. Как только они оказались в плену, британцы вручили им всем анкеты. Тогда-то Гренинг и понял, как он выражается, что "причастность к работе концентрационного лагеря Освенцим вызовет негативную реакцию", и потому он "попытался не привлекать к этому внимания". И он написал в анкете, что работал в Главном административно-хозяйственном управлении СС в Берлине. Он поступил так не потому, что его внезапно охватил стыд из-за событий в Освенциме, но потому, что "победитель всегда прав, и мы понимали, что то, что произошло там [в Освенциме], не всегда соответствовало правам человека". Гренинг по-прежнему считает: "время, проведенное мной в качестве военнопленного, стало последствием моего членства в "Ваффен-СС", которую задним числом назвали преступной организацией. Вот так я и узнал, что, сам того не подозревая, был членом преступной организации".

Вместе с остальными эсэсовцами он оказался заключен в старый нацистский концентрационный лагерь, что было "не очень приятно - своеобразная месть виновным". Но жизнь улучшилась, когда, в 1946 году, его перевели в Англию. И уже здесь, вынужденно став чернорабочим, он вел "очень комфортную жизнь". Он хорошо питался и зарабатывал достаточно на остальные потребности. Он стал петь в хоре Ассоциации молодых христиан, и в течение четырех месяцев разъезжал по Англии и Шотландии, участвуя в концертах. Он исполнял немецкие религиозные гимны и английские народные песни, такие, как "Влюбленный и его девушка", благодарным британским слушателям, которые спорили за право предоставить ночлег одному из немцев, дать им возможность сладко поспать и вкусно поесть.

В 1947 году, когда его, наконец, освободили, и он вернулся в Германию, то обнаружил, что, как член СС, не может занять свою прежнюю должность в банке, и потому согласился на работу на стекольном заводе и начал долгий путь наверх по служебной лестнице. Он и дальше старался не привлекать "неуместного внимания" к своей работе в Освенциме, и, более того, настаивал на том, чтобы его близкие тоже вытерли эти воспоминания из своей памяти. Однажды, вскоре после возвращения в Германию, он сидел за обеденным столом с отцом и родителями жены, и "они сделали какое-то глупое замечание об Освенциме", намекая на то, что он "потенциальный или настоящий убийца". "Я взорвался! - говорит Гренинг. - Я ударил кулаком по столу и сказал: "Это слово и эта ситуация никогда, никогда больше не должны упоминаться в моем присутствии, иначе я съеду!" Я говорил довольно громко, и ко мне прислушались, и больше никогда об этом не упоминали". Таким образом, семья Гренинга устроилась на прежнем месте и начала строить свое будущее в послевоенной Германии, наслаждаясь плодами немецкого "экономического чуда".

Послевоенные годы также увидели создание государства Израиль и, как следствие, согласованные действия хорошо финансируемых и хорошо организованных сил безопасности по розыску нацистских преступников. Их самой известной успешной операцией стал арест Адольфа Эйхмана в Аргентине, его последующая тайная транспортировка в Израиль и суд в Тель-Авиве в 1961 году. Моше Тавор21 был членом той группы израильской службы безопасности, которая захватила Эйхмана. Но, хоть он и гордился результатом спецоперации, о которой объявили на весь мир, с его точки зрения, гораздо более важным итогом работы стала секретная "месть", которую он осуществил в первые послевоенные месяцы.

В 1941 году, в возрасте 20 лет, Моше Тавор вступил в британскую армию, а впоследствии перешел в Еврейскую бригаду, где служили 5 тысяч еврейских солдат под командованием бригадного генерала Эрнеста Бенджамина, канадского еврея. Их войсковой эмблемой была Звезда Давида - сейчас она изображена на флаге государства Израиль. Евреи из Палестины впервые стали служить в британских войсках в 1940 году, а в 1942 году Палестинский полк уже сражался в Северной Африке. Но долгие годы в правительстве Великобритании существовало сильное неприятие, особенно со стороны Невилла Чемберлена, формирования отдельной части, состоящей исключительно из евреев. Уинстон Черчилль оказался намного терпимее в этом отношении, и в 1944 году Еврейская бригада, наконец, была сформирована.

Во время продвижения с боями по северной Италии и сразу после окончания войны Моше Тавор и его товарищи все больше узнавали о том, что евреям приходилось терпеть от нацистов. "Мы были в ярости, - просто говорит он. - И многие из нас почувствовали, что нашего участия в войне недостаточно". И Моше Тавор с товарищами стали думать, как можно "отомстить" немцам. Во-первых, по его словам, они использовали все свои связи в военной разведке и еврейских организациях, чтобы получить список имен немцев, которые, предположительно, тем или иным образом были причастны к убийствам евреев. Затем они замаскировали свои машины: закрасили Звезду Давида, а на ее месте нарисовали опознавательные знаки не-еврейских подразделений, и надели нарукавные повязки британской военной полиции. Закончив всю эту подготовку, они стали подъезжать к домам подозреваемых преступников и забирать их для "допроса": "У тех не возникало никаких подозрений, - говорит Тавор, - ведь они не знали, что мы из Еврейской бригады - они думали, что мы британские солдаты. Мы просто забирали их, одного за другим, и они не оказывали нам никакого сопротивления. И с тех пор они уже больше ничего не видели. Они больше никогда не видели своего дома".

Моше Тавор и другие члены Еврейской бригады ехали вместе с пленным немцем подальше от возможных свидетелей и "судили его". Они перечисляли ему все обвинения, которые когда-то выдвигали против них, а затем "иногда мы давали ему возможность сказать несколько слов". После чего, без единого исключения, они "пускали его в расход". Они стремились не оставлять никаких следов убийства - ни крови, ни трупа: "Мы прибегали к одному и тому же методу: один из нас душил пленника". И он признается, что лично задушил одного вероятного преступника: "Не то, чтобы я получил удовольствие, но я это сделал. Мне никогда не приходилось пить, чтобы подстегнуть себя. Мне всегда хватало мотивации. Я не говорю, что мне было плевать, но я и не волновался, я просто делал свою работу. Пожалуй, меня даже можно сравнить с самими немцами, которые, в свое время, тоже просто делали свою работу". После убийства подозреваемого они избавлялись от тела. "Потом мы ехали в какое-нибудь место, которое выбрали заранее. Мы привязывали к ногам трупа груз, например, кусок двигателя, а затем бросали его в реку".

Моше Тавор не испытывает никаких сожалений на тот счет, что он вот так убивал немцев: "Когда я это делал, мне было очень хорошо. Я имею в виду - не в момент убийства, а в течение того [всего] промежутка времени. Я не могу сказать, что теперь мне из-за этого плохо. Вы можете сказать мне, что я убивал людей, но я-то знаю, кого убивал. И потому я не горжусь, но и вины за собой не чувствую. Я не просыпаюсь по ночам из-за кошмаров или еще чего-то. Я хорошо сплю. Хорошо ем. Я живу".

Моше Тавор признает, что его версия "правосудия" далека от надлежащего судебного заседания с судьей и жюри присяжных, и признается, что "за свою жизнь, до того периода, я совершал довольно многое, что нельзя назвать правильным". И, конечно, "доказательства", которые он и его товарищи могли в то время собрать, были немногим больше, чем простые подозрения - то были обвинения, которые никто и никогда не стал бы проверять в нормальном суде. Таким образом, существует возможность, скорее высокая вероятность того, что он принимал участие в убийстве невинных людей.

Но он и его товарищи испытывали такой гнев, что готовы были пойти на подобный риск. Более того, он даже был свидетелем того, как члены Еврейской бригады убивают немцев, в отношении вины которых у них не было вообще никаких доказательств: "У нас были ребята, которые действовали спонтанно. У каждого были брат или мать, которых убили [нацисты]. И когда мы были в Германии или Австрии, и они видели немца на велосипеде, водитель машины просто сбивал его".

Моше Тавор говорит, что лично "приблизительно пять раз" участвовал в убийствах из мести, и утверждает, что в целом его товарищи по Еврейской бригаде "участвовали приблизительно в двадцати казнях". Учитывая, что Тавор и его товарищи действовали вне закона, неудивительно, что конкретизировать все детали его показаний почти невозможно. Он очень осторожен: не называет имен конкретных людей, которых он убил, или названий конкретных мест, где совершались убийства. С другой стороны, всегда есть вероятность того, что действительность была менее серьезной, чем подготовленная кампания, которую он описывает - возможно, на самом деле произошло только несколько убийств подозреваемых нацистов (и нужно критически подходить к его заявлению о том, что убийства основывались на надлежащей "разведке").

Но другие доказательства22, включая показания Хаима Ласкова, бывшего начальника штаба израильской армии, подтверждают тот факт, что члены Еврейской бригады принимали участие в "убийствах из мести", а неудавшиеся попытки других еврейских "мстителей" отравить водоснабжение лагеря, где содержались заключенные СС, сомнений не вызывают23.

Мотивы, лежащие в действиях Моше Тавора и его товарищей по Еврейской бригаде, кажутся достаточно прозрачными: отомстить за убийства евреев, в некоторых случаях, приходившихся мстителям родственниками. Но на самом деле, все не так уж и просто. Было еще кое-что, другой мотив, пусть и подсознательный, заставивший их быть безжалостными - мучительное чувство, что евреи, пострадавшие от рук немцев, оказали недостаточное сопротивление. "Я не мог понять, - признается Тавор, - как шесть или восемь немецких солдат могли заставить сто пятьдесят человек сесть в грузовики и покинуть родной дом. Я думаю, что, наверное, напал бы на одного из тех немцев и скорее позволил бы им убить меня и покончить с этим ужасом. Но я - не такой человек, как те евреи, которые жили в небольших польских городках. В детстве мы притворялись древними еврейскими героями и играли в войну. Я чувствую очень сильную связь с людьми, которые сражались здесь [в Израиле] две тысячи лет назад, и куда меньшую связь с евреями, которые пошли, как бараны на бойню, - этого я никак не мог понять".

Позиция Моше Тавора не уникальна. Кое-кто из тех, кто выжил в лагерях и обосновался в Израиле после войны, утверждают, что столкнулись со скрытой недоброжелательностью из-за того, что практически не сопротивлялись нацистам. И неважно, что для женщин и детей, не имевших родины и живших в таких сообществах Восточной Европы, где соседи даже теперь мало им сочувствуют, оказывать сопротивление было бы почти невозможно. У других людей очень живуче молчаливое убеждение, что евреи не должны были идти, как выражается Моше Тавор, "как бараны на бойню". И если такие люди, как Моше Тавор, и извлекли какой-то урок из "окончательного решения еврейского вопроса" нацистами, и стремились заложить его в дух нового государства Израиль, так это убеждение, что евреи больше никогда не должны подчиняться врагу без сопротивления.

В то время как Моше Тавор осуществлял свое однозначно несанкционированное возмездие немцам, Союзники пытались действовать в рамках закона и ловить преступников. Сначала удача им никак не улыбалась. Большинство эсэсовцев, работавших в Освенциме, не были опознаны сразу же после войны. Такие значимые фигуры, как доктор Менгеле и Рудольф Хесс, с самого начала были арестованы Союзниками, а затем освобождены. В случае Менгеле отсутствие татуировки с группой крови в области подмышки, типичной для эсэсовцев, означало, что его никогда и не считали членом СС, а маскировка Хесса под моряка немецкого военно-морского флота подразумевала, что его никогда и не осматривали на предмет татуировки.

Но к осени 1945 года Отдел по расследованию военных преступлений 21-й армейской группы и британской разведслужбы напали на след Рудольфа Хесса24. Британцы впервые подробно узнали о его карьере в результате освобождения Берген-Бельзена. Тщательный опрос выживших принес интригующие новости: многие из них с ужасом говорили о времени, проведенном в другом лагере в Верхней Силезии, - Освенциме. Теперь англичане решили захватить коменданта этого лагеря смерти. Разведслужба знала, что зачастую преступников проще всего найти через их родственников. Некоторые нацисты, возможно, обзавелись новыми документами, новыми именами, возможно, даже сбежали из страны, но остались эмоционально привязанными к женам и детям, а найти их семьи почти всегда было гораздо легче. Это оказалось справедливым и в отношении фрау Хедвиги Хесс и ее детей. Британская разведка выследила их в деревне в 10 километрах от Бельзена и немедленно взяла под наблюдение.

Наконец, 8 марта 1946 года фрау Хесс арестовали и заключили в тюрьму. В течение нескольких дней ее неоднократно спрашивали, где находится ее муж, и каждый раз она отвечала: "Он умер". Наконец, британским разведчикам удалось хитростью вынудить ее рассказать правду. К задней части тюрьмы примыкала железнодорожная ветка, и по ней к стене камеры фрау Хесс с шумом подогнали поезд. Вот что говорит капитан Уильям "Виктор" Кросс, командир 92-го отделения контрразведки: "Тогда мы сообщили фрау Хесс, что уже готов поезд, на котором ее трех сыновей увезут в Сибирь, если она не скажет нам, где ее муж и как его теперь зовут.

Если она откажется, то у нее есть две минуты, чтобы попрощаться с сыновьями… Мы оставили ее приблизительно на десять минут, снабдив бумагой и карандашом, чтобы она записала интересующую нас информацию. К счастью, наш блеф сработал; она записала информацию, и ее вместе с сыновьями отправили домой"25.

Фрау Хесс сообщила, что ее муж живет на ферме у поселения Готтрюпель, возле города Фленсбург. Разведчики немедленно отправились на север Германии, на месте связались с 93 отделением контрразведки, и в 11 часов вечера понедельника 11 марта подошли к ферме. Они застали Хесса врасплох: тот лежал в пижаме на койке в конюшне, также служившей скотобойней. Британский военврач быстро разжал Хессу рот, чтобы достать оттуда капсулу с ядом - они все знали, что за год до того Гиммлеру удалось покончить с собой именно таким образом. Британский сержант четыре раза ударил Хесса по лицу, и только тогда Хесс признался, что он - это действительно он. Затем его потащили к одному из столов скотобойни, где, по свидетельству одного британского солдата, "удары и крики сыпались один за другим". Военврач велел капитану Кроссу: "Отзовите их, если не хотите привезти с собой его труп!" Хесса завернули в одеяло, швырнули в машину и отвезли в штаб контрразведки в городе Хайде.

Рано утром, когда они туда приехали, шел снег, но Хесса заставили обнаженным пройти через весь окруженный бараками двор к камере. Затем ему трое суток не давали спать - солдатам приказали толкать его обухом топора, если им покажется, что он засыпает. По словам самого Хесса, его также избили его собственным стеком для верховой езды. Наконец, 14 марта он подписал признание, занявшее восемь страниц.

Есть люди, отрицающие Холокост, которые указывают на то, что оскорбления и избиения, выпавшие на долю Хесса от рук британских солдат после ареста, дискредитируют его признания. Но, хотя и можно утверждать, что самое первое признание Хесса не безупречно, однако во время последующего заключения и допросов (сначала в "Томате" - кодовое название пересыльного центра военных преступников № 2 в Симеоновских казармах, - а впоследствии и в Нюрнберге, и во время суда над ним в Польше) нет никаких доказательств того, что Хесса снова оскорбляли или избивали. Именно в этот период он написал мемуары - он даже отметил в них, насколько благодарен своим тюремщикам за возможность написать свою историю. И ни тогда, ни за свидетельской трибуной, когда у него были для этого все возможности, он не отрекся от первоначального признания, хотя и чувствовал себя в достаточной безопасности, чтобы сделать запись об избиении британскими солдатами.

В апреле 1947 года Рудольф Хесс вернулся в Освенцим, в то же самое здание, где некогда работал. Только на сей раз его посадили в подвал, где находились камеры-кабинеты администрации СС, а не водрузили за стол в его личном кабинете на первом этаже. Было решено, что человека, распоряжавшегося жизнью и смертью более миллиона человек в Освенциме, следует казнить на месте его преступлений - это будет символично. Но в день, на который первоначально наметили исполнение приговора, возникли непредвиденные трудности.

На казнь пришли несколько тысяч человек, многие - бывшие узники Освенцима. Атмосфера накалялась, они начали давить на деревянный забор, специально возведенный для сдерживания толпы. Бывший узник, видевший происходящее своими глазами, Станислав Ганц26, говорит, что возникла реальная угроза того, что "Хесса попросту линчуют". Он слышал, как в толпе поднялся ропот. Как поступят солдаты, стоящие на страже, если толпа хлынет вперед? Начнут ли они стрелять? Ситуация стала настолько опасной, что в назначенное время Хесса даже не вывели из камеры. Срочно разработали хитроумный план: солдаты, чеканя шаг, ушли с площадки, а затем и вовсе уехали, сопровождая автомобиль, в котором, как все думали, находился Хесс. Но Хесса никуда не увозили; его оставили на всю ночь в камере, а на следующее утро вывели наружу. Рудольф Хесс приготовился умереть - свидетелями казни были лишь несколько человек, а не кричащая толпа, как накануне. "Глядя на то, как он поднимается на виселицу, ступенька за ступенькой, и, зная его как несгибаемого сторонника нацистов, я ожидал от него последних слов, - говорит Станислав Ганц, один из немногих свидетелей казни. - Думал, что он сделает заявление, прославляющее нацистскую идеологию, за которую он умирал. Но нет. Он не произнес ни слова".

Смерть Хесса наступила быстро - в полную противоположность того, чего хотел Ганц, переживший немало мучений в лагере: "Я считаю, что Хесса следовало поместить в клетку и провезти по всей Европе, чтобы все могли на него посмотреть - и чтобы все могли в него плюнуть, чтобы ему вернулось все то, что он сделал". Но остается интригующий вопрос: возможно ли было "вернуть" Хессу все то, что он совершил? Все подсказки в его автобиографии, которую он закончил незадолго до собственной казни, говорят об одном: все унижения и избиения в мире не заставили бы Хесса заглянуть в свою душу и понять, что все его поступки были чудовищно неправильными. Конечно, в автобиографии он пишет, что "теперь" понимает всю ошибочность истребления евреев - но лишь с точки зрения тактики, поскольку "окончательное решение еврейского вопроса" навлекло на Германию ненависть всего мира.

Мой личный опыт встреч со многими бывшими нацистскими преступниками говорит, что один-единственный абзац в мемуарах Хесса дает подсказку в отношении того, что он на самом деле чувствовал перед смертью. В нем он спрашивает - как спрашивал на Нюрнбергском процессе, - что произойдет с пилотом, отказавшимся сбросить бомбы на город, где, как он знал, находятся, главным образом, женщины и дети. Разумеется, говорит Хесс, такой пилот пошел бы под трибунал: "Люди утверждают, что такие вещи сравнивать нельзя, - пишет Хесс. - Но я считаю, что эти две ситуации вполне сопоставимы"27.

В сущности, Хесс оправдывает свои действия с помощью упрощенного сравнения: Союзники убивали женщин и детей с помощью бомб, нацисты убивали женщин и детей с помощью газа. К этой аргументации до сих пор прибегают многие бывшие преступники (и апологеты нацизма). Один бывший член СС, отказавшийся давать официальное интервью, зашел так далеко, что в случайной беседе со мной заявил: "Дети, умершие в наших газовых камерах, страдали меньше, чем дети, умершие во время вашей бомбежки немецких городов". Оскар Гренинг высказывается более откровенно, но при этом осторожнее подбирает слова: "Мы видели, как на Германию сбрасывают бомбы, как женщины и дети умирают в огненных бурях. Мы видели это и говорили себе: "Это война, и обе стороны ведут ее именно так", и Холокост был частью борьбы с подстрекателями войны, частью нашей борьбы за свободу". С его точки зрения, тот факт, что Союзники, "независимо от военной необходимости, убивали женщин и детей, сбрасывая на них фосфорные бомбы", а после войны не понесли никакой ответственности за свои действия, означает, что обвинять в "военных преступлениях" исключительно эсэсовцев - просто лицемерно.

Конечно, подобное сравнение вызывает отторжение у любого человека. И несложно повторить аргументы о принципиальном различии между этими двумя действиями - бомбардировкой городов Союзниками и истреблением евреев нацистами. Немецкое командование могло прекратить бомбежку мгновенно, просто сложив оружие, в то время как истребление евреев было идеологически обоснованным политическим курсом. А вот целью бомбардировок не являлась никакая отдельная группа немцев, в отличие от целенаправленного убийства нацистами конкретной категории населения. Бомбардировщики стремились разрушить, прежде всего, города и здания, а не уничтожить людей. К тому же, нацистское преследование евреев (например, бесчеловечный "план Ниско", разработанный Эйхманом) предшествовало бомбежке немецких городов. И потому заявления о том, что бомбежка каким-то образом оправдывает преступления нацистов против евреев, не имеют смысла. Любое сравнение прагматичных топографов Союзников и таких одержимых ненавистью к евреям, как Гитлер, Гейдрих или Эйхман, нелепо и абсурдно. А, кроме того, есть и еще один аргумент, зачастую - первое прибежище неспециалиста, и звучит он просто: "Немцы первыми начали, когда стали бомбить британские города - до того, как британцы разбомбили Берлин". Но на самом деле, это самое слабое объяснение из всех: ведь едва ли может служить оправданием собственных преступлений тот факт, что ваш враг совершил его до вас.

Однако, несмотря на все попытки дифференцировать два метода убийства, надуманное сравнение между ними, проводимое Хессом и другими нацистами, тем не менее, вызывает обеспокоенность и смущение. Одна причина этого состоит в том, что, как известно, среди лидеров Союзников возникло беспокойство в связи с политикой бомбежки немецких городов - и не в последнюю очередь, к концу войны, такую тревогу испытывал сам Черчилль. И совершенное в последние годы открытие, что весной 1945 года одним из критериев, на основании которых Союзники решали, на какие именно немецкие города следует сбросить бомбы, была их "горючесть" - критерий, приведший к уничтожению, например, такого средневекового города, как Вюрцбург, - только усиливает чувство неловкости. И есть еще одна, менее очевидная, причина, по которой подобное сравнение вызывает неприятие. Причина состоит в том, что осуществление бомбометания с больших высот вызывало неизбежное "дистанцирование" экипажей самолетов от убийства. "Это совсем не то же самое, как если бы я вышел и воткнул штык кому-то в живот, ясно? - говорит Пол Монтгомери28, член американского экипажа B29, принимавшего участие в сбрасывании зажигательных бомб на множество японских городов во время войны: "Конечно, ты их все равно убиваешь, но убиваешь с расстояния, и тебя это не деморализует так, как если бы ты бросился вперед и воткнул штык в живот противнику во время боя. Здесь все иначе. Немного похоже на ведение войны в видеоигре"".

Показания Монтгомери, конечно, пугающе напоминают эффект дистанцирования, который нацисты стремились создать для себя, строя газовые камеры. Как легче убить человека, сбросив на него бомбу, чем проткнув штыком, так нацистам было легче убить человека, отравив его газом, а не расстреляв. Технологии двадцатого века позволили не только убивать во время войны больше людей, чем когда-либо прежде, но и позволили совершавшим убийства меньше страдать психологически из-за своих поступков.

Но ничто из вышесказанного не означает, что возможно какое-либо оправданное и обоснованное сравнение между бомбардировкой Германии Союзниками и истреблением более миллиона человек в Освенциме. По всем указанным выше причинам эти два действия отличаются по существу. Но с точки зрения Хесса, и многих других нацистов, такое сравнение совершенно логично: бомбежка и отравление газом - просто разные методы уничтожения врага. И это означает, что как бы с Хессом ни обращались - даже если бы его действительно торжественно провезли по всей Европе "в клетке", как того требовал Станислав Ганц, - в действительности, он никогда бы не раскаялся в своих поступках. На самом деле, он, скорее всего, взошел бы на эшафот с двумя мыслями: "Я умираю не из-за своих преступлений, но потому, что мы проиграли войну; и я умираю потому, что меня совершенно неправильно поняли". В конечном счете, именно поэтому такой абсолютно невзрачный человек, как Хесс, - столь ужасающая фигура.

В 1947 году, когда Хесс ушел из жизни, созданный им лагерный комплекс стал быстро разрушаться. Поляки из близлежащих населенных пунктов разбирали кое-какие бараки в Биркенау и использовали доски, чтобы починить собственные дома, и разграбление лагеря стало происходить с ужасающей скоростью. Когда польская девушка-подросток Юзефа Желинская и ее семья вернулись в Освенцим после войны, то обнаружили, что им негде жить. Их дом снесли нацисты во время массовой перестройки всего района, и им пришлось поселиться в сарае, где когда-то держали кур. Чтобы как-то заработать, Юзефа с подругами спускались на территорию крематориев Биркенау и искали золото. Они перекапывали землю, смешанную с осколками костей, складывали в миску и промывали водой. "Всем было неловко заниматься таким делом, - говорит Юзефа. - Неважно, попали члены их семьи в лагерь и умерли там, или нет, все чувствовали неловкость, потому что это ведь были человеческие кости, в конце-то концов. Не очень-то нам было приятно в них копаться. Но нас принуждала к этому бедность". Благодаря деньгам, полученным за продажу золота, которое они вымыли из земли Биркенау, семье Юзефы Желинской удалось купить корову.

Ян Пивчик был еще одним поляком, вынужденным жить в курятнике около Биркенау, и он тоже признает, что искал ценности возле развалин крематориев: "Я помню, как нашел золотой зуб, и еврейскую монету, и золотой браслет. Ну, сегодня я бы не поступил так, правильно? Я не стал бы рыться в человеческих костях, потому что понимаю: это кощунство. Но в то время, в тех условиях - мы были просто вынуждены это делать". Когда Ян и его друзья не искали ценности, они подкупали советских солдат, которые иногда патрулировали местность, чтобы те позволили им взять доски из бараков Биркенау на постройку домой. "Знаете, - говорит Ян, - после войны было очень тяжело. Начинать приходилось на пустом месте".

Сразу после войны Станислав Ганц, бывший польский политический заключенный, ставший свидетелем казни Рудольфа Хесса, получил работу - охранял территорию лагеря Биркенау. Он пытался защитить лагерь от местных жителей: чтобы не дать им разворовать остатки крематориев, он делал предупредительные выстрелы в воздух. "Мы называли их кладбищенскими гиенами, - вспоминает Станислав. - Мы не понимали: как эти люди могут грабить могилы?". Даже в стороне от лагеря он обнаружил надежный способ вычислять их: "Их можно было узнать по запаху - он чувствовался еще издали. Это было зловоние гниющих тел. Таких людей легко было отличить от обычных прохожих".

На то, чтобы организовать музей из места злодеяний нацистов в Освенциме должным образом, ушли долгие годы. Например, только через много лет после падения коммунизма таблички в музее, наконец, заменили новыми, отражающими страдание евреев.

Тем временем, Оскар Гренинг, который несколько лет прослужил в СС в Освенциме, упорно поднимался по карьерной лестнице на стеклянной фабрике, где он теперь работал, пока не возглавил отдел кадров. Наконец, он стал на общественных началах выполнять функции судьи по трудовым спорам. Не видя никакой иронии или неуместности в своих словах, Оскар Гренинг заявляет о том, что опыт, полученный в СС и Гитлерюгенде, помогает ему выполнять свои обязанности служащего отдела кадров, поскольку "едва достигнув двенадцати лет, я уже хорошо знал, что такое дисциплина".

Несмотря на то, что он работал в Освенциме и участвовал в процессе уничтожения людей, сортируя и пересчитывая иностранную валюту, отобранную у прибывших на смерть, он никогда не считал себя "виновным" в каком-либо преступлении: "Мы прочертили грань между теми, кто принимал непосредственное участие в убийствах, и теми, чье участие не было непосредственным". Вдобавок ко всему, он чувствовал, что - здесь он цитирует позорный аргумент нацистов в свою защиту после войны - выполнял чужие приказы, и пытается оправдаться с помощью следующей аналогии: "Когда отряд солдат в первый раз должен выпустить пулеметный залп, они ведь не встают и не говорят: "Мы не согласны с этим - мы едем домой!""

Эта отговорка, как ни странно, очень напоминает подход, принятый западногерманскими обвинителями после войны, когда они стремились определить, кому из Освенцима следует предъявить обвинения в военных преступлениях, а кому - нет. И если эсэсовец не принадлежал к руководству или не принимал непосредственного участия в убийствах, то он вообще избегал судебного преследования. Таким образом, когда прошлое Оскара Гренинга, наконец, раскрыли - что было неизбежно, поскольку он никогда и не пытался сменить имя и скрыться, - немецкие прокуроры не выдвинули против него никаких обвинений. Таким образом, его опыт демонстрирует, как можно быть членом СС, работать в Освенциме, присутствовать при процессе массового уничтожения людей, делать конкретный вклад в "окончательное решение еврейского вопроса", сортируя украденные деньги, и все равно не считаться "виновным" послевоенным западногерманским государством. Так, из приблизительно 6500 эсэсовцев, которые работали в Освенциме между 1940 и 1945 годами и, как считают, пережили войну, только приблизительно 750 получили то или иное наказание29. Самый печально известный судебный процесс - "Аушвицкий процесс", проходивший во Франкфурте между декабрем 1963 года и августом 1965 года, когда из 22 ответчиков 17 были признаны виновными, и только шесть получили высшую меру наказания - пожизненное заключение.

Однако не только Германия оказалась не в состоянии преследовать в уголовном порядке сколько-нибудь значительное количество эсэсовцев, работавших в Освенциме: точно такую же неспособность проявило и все международное сообщество в целом (возможно, за исключением польских судов: здесь судили 673 из всех 789 работников Освенцима30, которые когда-либо представали перед судом). Судебному преследованию препятствовало не только отсутствие единого мнения, признанного всеми странами, о том, какое именно поведение в Освенциме составляло "преступление", но и раскол, вызванный холодной войной и, следует отметить, откровенное отсутствие всякого желания.

Несмотря на решение Нюрнбергского процесса, что СС, в целом, был "преступной" организацией, никто никогда даже не пытался отстаивать позицию, что сама по себе работа в рядах СС в Освенциме уже является военным преступлением - позицию, которую, несомненно, поддержало бы общественное мнение. Осуждение и вынесение приговора, пусть и самого мягкого, каждому члену СС из Освенцима, несомненно, очень четко донесло бы идею будущим поколениям.

Но этого не произошло. Приблизительно 85?% эсэсовцев, служивших в Освенциме и переживших войну, избежали наказания. Когда Гиммлер запустил разработку газовых камер, чтобы оградить СС от психологического "бремени" совершения хладнокровного убийства, он, пожалуй, едва ли предполагал, что камеры предоставят нацистам еще одну, дополнительную выгоду. Этот метод убийства означал, что подавляющее большинство эсэсовцев, работавших в Освенциме, сумеет избежать наказания после войны, благодаря заявлению, что они не принимали непосредственного участия в процессе уничтожения евреев.

Оскар Гренинг не испытывает никакой неловкости и из-за того, что, когда многие освобожденные узники Освенцима столкнулись с новыми лишениями, сам он наслаждался (и продолжает наслаждаться) вполне комфортной жизнью. "Таков наш мир, - заявляет он. - У каждого человека есть свобода извлечь максимум выгоды из ситуации, в которой он очутился. Я сделал то, что пытается сделать каждый нормальный человек: постараться создать самые лучшие условия для себя и своих близких, если у него есть семья. Ну, мне это удалось сделать; другим не удалось. А то, что произошло раньше, не имеет значения".

Учитывая подобную беззаботность, тем более удивительно, что к концу жизни Оскар Гренинг решил открыто рассказать о времени, проведенном в Освенциме, и обстоятельства, которые вызвали подобное изменение взглядов, просто удивительны. После войны Гренинг неожиданно увлекся собиранием почтовых марок и вступил в местный клуб филателистов. На одной из встреч, больше чем через 40 лет после войны, он принялся болтать с соседом о политике. "Не правда ли, просто ужасно, - заметил тот человек, - что нынешнее правительство считает незаконными попытки оспорить убийство миллионов евреев в Освенциме". Дальше он стал объяснять Гренингу, насколько "невообразимо", чтобы можно было сжечь такое количество тел, и даже заявил, что объем газа, который, по расчетам, использовался, в действительности уничтожил бы "все живое" поблизости.

В клубе филателии Гренинг ничего не возразил на слова того человека, но позже достал брошюрку отрицателей Холокоста, которую ему порекомендовал коллега-филателист, написал собственный иронический комментарий к ней и отправил ему. После этого он внезапно начал получать странные телефонные звонки от незнакомцев, которые оспаривали его мнение о том, что Освенцим действительно был центром массовых убийств с помощью газа. Оказалось, что его осуждение позиции отрицателей Холокоста было напечатано в неонацистском журнале. И теперь "90 процентов" звонков и анонимных писем, которые он получал, "были от людей, пытавшихся доказать мне, что то, что я видел своими глазами, что я пережил в Освенциме, было большой, колоссальной ошибкой, удивительной галлюцинацией, потому что на самом деле этого не происходило".

И вот, подстегиваемый желанием возразить всем тем, кто отрицал сцены, виденные им лично, Гренинг записал свою историю для своей семьи и, наконец, согласился дать интервью телерадиокомпании "Би-Би-Си". Теперь, когда ему уже далеко за восемьдесят, Гренинг хочет сделать одно простое заявление для отрицателей Холокоста: "Я бы хотел, чтобы вы мне поверили. Я видел газовые камеры. Я видел крематории. Я видел костры. Я был на платформе, когда сортировали заключенных. Я бы хотел, чтобы вы поверили: эти злодеяния произошли на самом деле, ведь я был там".

И вот, в конце этой трагической истории, с чем мы остались? Совершенно определенно - с миром, где большинство управлявших Освенцимом не были наказаны ни за одно преступление, и где большинство узников лагеря так никогда и не получили полную реституцию за перенесенные ими страдания. Более того, многим пришлось столкнуться с еще большим предубеждением и преследованиями после того, как война закончилась. Естественно, в человеке все восстает против такого заключения. У каждого есть глубокая потребность чувствовать, что в жизни есть место справедливости, что невиновные, в конце концов, получают компенсацию, а виновные несут наказание. Но эта история ничего подобного не приносит, ведь наиболее возмутительный пример отсутствия возмездия покоится в земле Биркенау, земле, которую после войны местные жители перекапывали в поисках ценностей, на самом большом кладбище в мировой истории. Лагерь, вместе с близлежащей рекой Вислой, куда выбрасывали кучи пепла, является местом последнего упокоения более миллиона человек, чьи показания мы уже не сможем выслушать.

И, как правило, оказывается, что люди, которых заставили страдать и терпеть лишения Освенцима, так и не нашли ни утешения, ни чувства искупления даже в религии. На каждую Эльзу Абт, которая, как Свидетель Иеговы, ощущала, что Бог поддерживает ее и в лагере, приходится намного больше таких, как Линда Бредер - считающих, что "в Освенциме не было никакого Бога. Там были такие ужасные условия, что Бог решил туда не заглядывать. Мы не молились, поскольку знали: молитвы не помогут. Многие из нас, тех, кто выжил, атеисты. Они просто не верят в Бога". Такие выжившие, как Линда Бредер, понимают: своей жизнью они в значительной степени обязаны удаче - а понимание того, что жизнью могут управлять случайные факторы, абсолютно не поддающиеся нашему контролю, едва ли дает надежное основание для восприятия любой религиозной доктрины.

По современным оценкам, из 1,3 миллиона человек, посланных в Освенцим, в лагере умерли 1,1 миллиона. Ошеломляющая доля евреев составила 1 миллион человек - это важные статистические данные для тех немногих, кто все еще стремится придерживаться позиции коммунистов и считать всех, погибших там, "жертвами фашизма". Ни в коем случае нельзя забывать, что больше, чем 90 процентов тех, кто потерял жизнь в Освенциме, погибли из-за единственного "преступления" в глазах нацистов: из-за того, что родились евреями.

Самое большое количество евреев, если сравнивать их по стране происхождения, привезли в Освенцим31 из Венгрии, во время безумной акции летом 1944 года (438 тысяч человек). Следующая по численности группа прибыла из Польши (300 тысяч человек). За ней следуют Франция (69114), Нидерланды (60085), Греция (55000), Чехословакия и Моравия (46099), Словакия (26661), Бельгия (24906), Германия и Австрия (23 тысячи), Югославия (10 тысяч) и Италия (7422). Конечно, мы никогда не должны забывать и людей других национальностей, погибших в лагере: 70 тысяч польских политических заключенных; более 20 тысяч цыган; 10 тысяч советских военнопленных; сотни Свидетелей Иеговы; десятки гомосексуалистов; а также любых других посланных в лагерь по несметному количеству уродливых, надуманных причин (а иногда - и вовсе без всякой причины).

Скоро последний оставшийся в живых и последний преступник из Освенцима присоединятся к тем, кто был убит в лагере. И больше на этой земле не останется никого, кто побывал там во время войны. И когда это произойдет, возникнет опасность того, что эта история канет в прошлое и станет просто еще одним ужасным событием, среди многих. Ведь ужасающие злодеяния случались и прежде: от резни мусульман Акры, устроенной Ричардом Львиное Сердце во время Крестового похода, и до геноцида Чингисхана в Персии. Возможно, будущие поколения станут воспринимать Освенцим точно так же - просто как очередной факт из прошлого, как печальное событие, произошедшее не на памяти живущих. Но этого нельзя допустить. Мы должны судить поведение человека в контексте времени. И если оценивать описанные здесь события в контексте середины двадцатого века и утонченной европейской культуры, Освенцим и "окончательное решение еврейского вопроса" представляют собой самый отвратительный акт за всю историю. Своим преступлением нацисты принесли в мир понимание того, что? могут сделать образованные, технически оснащенные люди, если у них холодное сердце. Знание того, что они совершили, однажды пущенное в мир, не должно быть позабыто. Оно все еще лежит там - уродливое, тяжелое, в ожидании открытия очередным поколением. Предупреждение для нас, и для тех, кто придет после нас.