Сем-Сандберг Стив ОТДАЙТЕ МНЕ ВАШИХ ДЕТЕЙ

Глава 4 Коррупция

В истории Освенцима и нацистского "окончательного решения еврейского вопроса" 1943 год стал переломным. В течение 1941 года большинство убийств совершалось зондеркомандами в оккупированной части Советского Союза; в 1942 году основной процесс уничтожения происходил в лагерях "Операции Рейнхард"; но теперь, спустя три года после открытия Освенцима, пришел его черед стать центром уничтожения неугодных. Как и многое в этой истории, причины подобной перемены сложны и многогранны.

Где-то в начале 1943 года Гиммлер посетил Треблинку и Собибор и лично наблюдал за действиями своих палачей. В лагерях "Операции Рейнхард" к тому времени было уничтожено 1,65 миллиона человек (97 процентов от общего числа в 1,7 миллиона убитых в этих лагерях)1. Подобный "успех" вдохновил Гиммлера издать 16 февраля приказ о ликвидации варшавского гетто. Гиммлер решил, что в его существовании больше нет необходимости. Но в апреле произошло - для нацистов - немыслимое. Евреи варшавского гетто восстали. Впервые нацисты столкнулись с координированным вооруженным сопротивлением группы евреев. А ведь трудно было найти более незащищенное место, чем то, где произошло столкновение, - в центре польской столицы2.

Первые депортации из варшавского гетто, самого крупного из организованных нацистами, беспрепятственно продолжались все лето 1942 года. Около 300 тысяч евреев депортировали в Треблинку, в гетто осталось около 60 тысяч человек. Понимая, что нацисты собираются истребить их всех, все больше оставшихся евреев присоединялись к "Еврейской боевой организации" (?ydowskа Organizacja Bojowa), созданной в гетто в июле 1942 года. Вместе с членами "Еврейского воинского союза" (?ydowskі Zwi?zek Wojskowy) они собирались помешать дальнейшим попыткам депортации.

В январе 1943 года евреи оказали некоторое сопротивление явной попытке нацистов очистить гетто, однако несколько тысяч евреев все же были депортированы. Еврейские лидеры считают, что их противодействие предотвратило полную ликвидацию гетто, хотя сейчас уже известно, что та нацистская акция должна была сократить еврейское население примерно на восемь тысяч. Тем не менее, этот акт сопротивления убедил евреев в том, что они способны противостоять немцам. Когда стало известно, что нацисты планируют вскоре полностью уничтожить гетто, они решили защищаться.

Аарон Карми3, которому тогда был 21 год - один из тех евреев варшавского гетто, которые были готовы к борьбе. За год до этого ему чудом удалось спастись от смерти: он спрыгнул с поезда, который вез его и отца в Треблинку: "Отец сказал: "Прыгай! Если я спасу тебя, для меня это все равно, что спасти целый мир!" А потом добавил: "Если кто-нибудь из вас выживет, отомстите за нашу кровь". И вот нам пришлось попрощаться. И мы понимали, что это последнее "прощай". Впервые и в последний раз в жизни мы прощались навсегда".

Карми и другие бойцы сопротивления раздобыли оружие, снесли мебель, соорудив подобие баррикад; остальные жители гетто копали подземные укрытия. Но, несмотря на все эти интенсивные приготовления, никто из них не обольщался по поводу того, что немцев возможно победить. "Мы не рассчитывали на полную победу, - говорит Карми. - Все это делалось только для того, чтобы не садиться покорно в поезда смерти, как только прикажут. Сможем продержаться день - будем пытаться выстоять и следующий".

Карми с полудюжиной товарищей занял позицию на третьем этаже дома, который выходил на стену гетто. Он сжимал в руке немецкий пистолет "Вальтер П38" и ждал появления нацистов. По слухам, немцы обещали очистить гетто до 20 апреля, дня рождения Гитлера, в качестве подарка своему фюреру. И вот в день рождения Гитлера группа Карми впервые вступила в бой: "Мы слышали топот трех сотен немцев, которые шли на нас- словно на фронте, словно идут на Сталинград или чего-то вроде. И оказались они точно напротив нашей позиции".

В этот момент командир группы швырнул в немцев одну за другой две гранаты, и это было сигналом для Карми и остальных - открыть огонь: "Я немедленно выстрелил из своего пистолета в ближайшую группу [немцев]. Они с криками "На помощь!" укрылись за стеной. Мы впервые видели, как немцы бегут. Это нам от них всегда приходилось спасаться. Они не ожидали от евреев такого сопротивления. Увидев кровь, я не мог отвести от нее взгляда. Твердил: "Немецкая кровь". В памяти звучали слова отца: "Если кто-нибудь из вас выживет, отомстите за нашу кровь". В это время [немецкий] командир отряда стал орать на своих солдат: "Что?! Вы прячетесь? Всем отойти от стены!" Когда они стали возвращаться, то определили, откуда велся огонь и открыли ответный. Но это уже был огонь посильнее нашего - у нас-то было всего несколько гранат и пистолетов. А когда они открыли стрельбу, все оконные стекла разбились, и в воздухе образовалась туча из дыма и осколков стекла".

Немцы под командованием оберстгруппенфюрера СС (генерал-лейтенанта) Юргена Штропа быстро сообразили, что столкнулись с более упорным сопротивлением, чем ожидали. Десятки тысяч евреев прятались в убежищах, большинство из которых располагалось под землей. Все улицы гетто опустели, депортировать было некого. И немцы нашли простое и жестокое решение этой проблемы: они просто выкурят евреев наружу. Улицу за улицей, квартал за кварталом они поджигали гетто. Видя подавляющую силу, направленную против них, и пылающие вокруг дома, Аарон Карми и его товарищи отступили к люкам канализации. По трубам под ограждением гетто он выбрался наружу и укрылся в предместье Варшавы. Правда, и там оказалось не намного безопаснее: "Через два года из группы в восемьдесят человек, которая ушла в лес, нас осталось только одиннадцать".

Согласно рапорту Штропа об акции, важнейшему источнику информации о восстании в гетто, составленному в ходе описываемых событий, в итоге было схвачено 56?065 евреев. Далее Штроп утверждает, что около семи тысяч евреев было убито во время перестрелки в гетто, немцы же потеряли менее 20 солдат убитыми - цифры, которые, очевидно, преуменьшают потери немцев и преувеличивают количество убитых обитателей гетто.

Несмотря на попытку Штропа смягчить в своем докладе события в варшавском гетто, подлинная сущность события не ускользнула от Гиммлера. Восстание представляло опасный прецедент: то был случай первого широкомасштабного, координированного сопротивления еврейского населения. Это утвердило Гиммлера во мнении, что гетто могут выйти из-под контроля. Для него они были частью плана, который уже успел устареть. Будущее "окончательного решения" Гиммлер теперь видел в другом месте - а именно в Освенциме.

В марте 1943 года, за несколько недель до восстания в варшавском гетто, в Освенциме произошло событие огромного значения: в Биркенау открылся первый крематорий. История его была долгой и замысловатой. Первоначально задуманный в октябре 1941 года, он должен был заменить старый крематорий в главном лагере, но впоследствии его решили перенести в Биркенау. В 1942 году в планировании произошел решительный поворот, когда эсэсовский архитектор Вальтер Деяко изменил назначение сооружения. Подвальные помещения, первоначально задуманные как морги, были приспособлены для выполнения двух отдельных функций. Одна подземная комната стала местом для раздевания, а вторая, справа от первой, - газовой камерой. "Циклон Б" должен был засыпаться в газовую камеру из банок через люки в крыше. Первый этаж занял огромный крематорий с пятью большими печами, каждая с тремя заслонками. Тела из газовой камеры в подвале перемещались в крематорий посредством небольшого подъемника.

Нам неизвестна точная дата, когда руководство СС приказало преобразовать здание. Но последующие изменения функций можно проследить по разнообразным приказам строительного отдела Освенцима. Например, двери газовой камеры переделали таким образом, чтобы в них были "смотровые окошки" и открывались они наружу, а не внутрь, как поначалу планировалось (это пришлось сделать, чтобы после отравления всех жертв газом, их тела не заблокировали двери). Другие изменения: отказ от спускного лотка для трупов и добавление лестницы в подвал: явное свидетельство того, что теперь больше людей будут самостоятельно входить в помещение, поначалу задуманное как морг.

Вначале планировался один крематорий, но параллельно с этим изменением функций решили заказать еще несколько подобных установок. На начало лета 1943 года в Освенциме-Биркенау действовало всего четыре соединенных с газовыми камерами крематория. Два из них (крематории 2 и 3) были построены согласно видоизмененному первоначальному плану с газовыми камерами в подвале. Они были расположены менее чем в 100 метрах от того места, которое планировалось как новая зона прибытия или "бетонная площадка" в пределах Биркенау (она была полностью закончена только поздней весной 1944 года). Еще два (крематории 4 и 5) были расположены в отдаленной зоне Биркенау, возле первых импровизированных газовых камер "Красного домика" и "Белого домика". В них были свои газовые камеры, расположенные не в подвале, а на том же уровне, что и печи крематория, на первом этаже. Нацистским проектировщикам это представлялось очевидным "улучшением" проекта, так как означало, что тела не нужно больше перемещать из подвала на первый этаж. У крематориев 4 и 5 имелось по одной большой печи с восемью отдельными заслонками. В целом, эти четыре крематория готовы были ежедневно уничтожать около 4700 человек, а затем сжигать их трупы. Таким образом, запустив все эти смертельные устройства в действие, за месяц в Освенциме можно было убить 150 тысяч человек.

Массивные кирпичные здания крематориев в Освенциме являются вещественным олицетворением особого ужаса нацистского "окончательного решения еврейского вопроса". Убийства больше не проводились в наспех приспособленных для этого домах: теперь для этого возвели похожие на фабрики основательные строения, способные уничтожать людей в промышленных масштабах. Резня, в ходе которой лилась кровь женщин и детей, и до того случалась в разные периоды истории, но тут появилось нечто принципиально новое: места, где людей убивали аккуратно и совершенно хладнокровно. Чистый красный кирпич крематориев в Биркенау - словно наглядная иллюстрация этого нового вида массового убийства: холодного, бесстрастного, систематического.

Впрочем, в одном отношении то особое значение, которое придается крематориям Освенцима-Биркенау, хотя и понятно, но не вполне обосновано. Дело в том, что до весны 1943 года эти крематории еще не функционировали, и они были отнюдь не первыми сооружениями, предназначенными для массовых убийств в ходе осуществления нацистского "окончательного решения еврейского вопроса". В течение предыдущего года в лагерях смерти "Операции Рейнхард" намного шире использовались временные газовые камеры. Действительно, до декабря 1942 года первый комплекс газовых камер в Треблинке уже был заменен более мощным и крупным. Кроме того, крематорий Освенцима заработал на полную мощность, когда число убийств пошло на спад. Около 2,7 миллионов евреев были уничтожены в 1942 году (примерно 200 тысяч из них в Освенциме, 1,65 миллиона в лагерях "Операции Рейнхард", и 850 тысяч расстреляно зондеркомандами на востоке); тогда как в 1943 году было убито приблизительно 500 тысяч евреев, около половины из них в Освенциме.

Тем не менее, роль Освенцима в нацистском государстве возрастала. Уже несколько лет продолжались трения между нацистами, считавшими, что евреев нужно использовать для работы на рейх, и теми, кто был уверен, что их необходимо уничтожить. В январе 1942 года на Ванзейской конференции Рейнхард Гейдрих озвучил, как эти два, казалось бы, противоположных мнения можно объединить: пусть тяжкий труд загонит евреев в гроб. Но на практике, особенно следуя приказу Гиммлера об уничтожении всех евреев Генерал-губернаторства, эти две политики часто вступали в конфликт. Как свидетельствовал лейтенант Баттель в Перемышле, евреев, способных к работе, все равно приказано было отправить на смерть в Белжец.

К весне 1943 года для таких людей как Гиммлер стало очевидно, что Освенцим - единственное сооружение в нацистской империи, способное удовлетворить обе задачи сразу: использование труда заключенных и их уничтожение. Таким образом, крематории и газовые камеры Биркенау стали центром огромного полупромышленного комплекса. Здесь отобранных евреев сначала отправляли работать в один из многочисленных небольших лагерей неподалеку, а затем, когда их считали непригодными к работе после нескольких месяцев ужасного обращения, их перевозили в зону уничтожения Освенцима-Биркенау, которая находилась в нескольких километрах от рабочих лагерей.

И в идеологическом, и в практическом смысле Освенцим прекрасно соответствовал планам Гиммлера. Требовалась гибкость внутри системы - в зависимости от потребности в рабочей силе стандарты "годности к работе" можно было изменять. Еще более важным в свете событий в Варшаве было понимание того, что СС могли ужесточить меры безопасности в пределах комплекса Освенцим, что было невозможно внутри гетто.

Со временем вокруг Освенцима функционировало уже 28 под-лагерей4, которые располагались возле различных промышленных объектов по всей Верхней Силезии: от цементного завода в Голешуве до оружейного в Айнтрахтхютте, от электростанции Верхней Силезии до гигантского лагеря в Моновице, построенного, чтобы обслуживать химическое предприятие по производству искусственного каучука компании I.?G.?Farben. Около 10 тысяч заключенных Освенцима (включая итальянского ученого и писателя Примо Леви, который после войны попытается в своих книгах осмыслить причины жестокости нацистского режима) поместили в Мановиц. К 1944 году более 40 тысяч узников5 трудились, как рабы, на различных промышленных предприятиях по всей Верхней Силезии. Приблизительно подсчитано, что Освенцим приносил нацистскому государству около 30 миллионов марок6 чистого дохода, продавая этот принудительный труд частным концернам.

Условия в этих лагерях-филиалах бывали такими же жуткими, как и в Освенциме, главном лагере Освенцима-Биркенау. Самой дурной славой пользовался Фюрстенгрубе, построенный возле угольной шахты, и именно туда был отправлен в начале осени 1943 года Беньямин Якобс7. Обычно это было равносильно смертельному приговору. Продолжительность жизни в угольных шахтах вокруг Освенцима могла измеряться неделями. Но у Якобса была профессия, которая спасла его: он некоторое время учился на дантиста. И его опыт демонстрирует уровень цинизма, которого нацисты достигли в своем стремлении использовать евреев до и даже после смерти.

Благодаря своим познаниям в стоматологии, он начал лечить зубы сначала заключенным, а затем и нацистам, охранявшим лагерь. "Я лечил эсэсовцев и начальство концлагеря, докторов и так далее, и они мне помогали: когда им нужен был зубной врач, они бывали весьма любезны. Обычно приносили мне немного хлеба или водки, и просто оставляли. Не давали лично в руки, но вроде как "случайно" забывали на стуле: так мне доставалось больше еды… Я чувствовал, что ко мне они относились лучше, чем к прочим. Я очень гордился этим: более выгодным положением, особым отношением". "Единственный раз" Беньямин Якобс "пожалел" о своей роли дантиста в лагере: когда ему приказали извлекать золотые зубы у мертвых заключенных. Его завели в комнату, где лежали трупы узников, застреленных на работе или умерших в шахтах. Зрелище показалось ему "диким": он "увидел такое", во что "просто невозможно поверить". Ему приходилось становиться на колени возле тел и "при помощи инструмента" разжимать им челюсти. При этом раздавался "щелкающий звук". Открыв рот мертвецу, Якобс выдергивал у него золотые зубы: "Да, тут нечем гордиться. Но в то время я не испытывал сильных эмоций. Я хотел выжить. Даже если жизнь превращается в кошмар, все равно за нее держишься".

Золото из ртов умерших рабочих расплавляли, чтобы после использовать для модных украшений: яркий пример нацистской концепции всего комплекса Освенцима. Ничего из того, что принадлежало заключенным - неважно, насколько интимным это было - не должно было пропасть. Подобное практиковалось и в главном лагере Освенцима, и в сортировочной зоне Освенцима-Биркенау, известной как "Канада". Линде Бредер8 было 19 лет, когда в 1943 году она начала работать в "Канаде" в главном лагере. В Освенцим она прибыла за год до этого, с одним из первых женских транспортов из Словакии. После первого периода тяжелой работы в трудовой команде на полях, ее отобрали для сравнительно легкой работы - сортировки вещей, отобранных у прибывающих заключенных: "Фактически, работа в "Канаде" спасла мне жизнь, потому что у нас была еда и вода, и мы могли помыться". Работа, которую Линду заставляли выполнять, может быть, была не такой отвратительной, как у Беньямина Якобса, но все-таки по сути похожей: она приносила нацистам максимальную экономическую прибыль от тех, кого они уничтожали. "Вещи убитых складировались в Освенциме. Мы не только складывали одежду, но и обыскивали ее в поисках ценностей. Нужно было осмотреть каждую вещь - нижнее белье, все. И мы находили много бриллиантов, золота, монет, долларов - иностранную валюту из всей Европы. Когда мы что-то обнаруживали, то должны были положить это в деревянный ящик посередине барака… Никто больше не знал обо всех этих ценностях и вещах. Только мы. Шесть сотен девушек, которые там работали".

Политика властей Освенцима - да и всего СС на территории нацистского государства - была однозначной: все ценности, изъятые у новоприбывших, становились собственностью рейха. Но это в теории все просто, на практике же было иначе. Искушение в "Канаде" было непреодолимым, как для заключенных, работавших там, так и для эсэсовцев. В результате процветало воровство: "Мы всегда ухитрялись стащить какие-нибудь вещи, - говорит Линда Бредер. - Тащили туфли, панталоны, белье - все это мы раздавали, потому что нам эти вещи были не нужны". А когда Бредер и другие, работавшие в "Канаде", обнаруживали еду, спрятанную между вещами, им удавалось съесть что-нибудь посущественнее пайка остальных узников Освенцима. "Да, мы съедали те продукты. И это нас спасало. Даже животные поедают друг друга, когда голодны… Мы хотели жить. Выжить. Ну, не выбрасывать же было еду? Мы никого не убивали. Мы только съедали чужие припасы. Их хозяева к тому времени уже были мертвы… Еда, вода и сон - вот все, что могло нас заботить. Все это было у нас в "Канаде".

Но неудивительно, что никто иной как отдельные члены СС получали наибольшую личную выгоду в "Канаде". "Немцы, вот кто копил богатства, - говорит Линда Бредер. - Смерть - единственное, что они оставляли нам… Все они [эсэсовцы], бывало, воровали. Они часто наведывались сюда: не было другого подобного места, где можно было достать все, что угодно". Рудольф Хесс признавал, что "ценные вещи, поступавшие от евреев, порождали неизбежные трудности для самого лагеря", потому что эсэсовцы, служившие у него, "не всегда были достаточно сильны, чтобы противостоять искушению такой легкой доступности ценностей"9. Оскар Гренинг подтверждает точку зрения своего коменданта: "Была опасность [кражи], потому что, когда огромное количество вещей свалено в кучу, легко украсть что-нибудь и нажиться: и это было совершенно обычным делом в Освенциме". Как сотрудник экономического отдела он отдавал себе отчет в том, что "многие люди соприкасались" с ценностями, пока они перемещались по цепочке, которая вела от багажа, сложенного на "пандусе", через сортировочные бараки "Канады" к деревянным ящикам, заполненным ценностями, в его конторе: "И многие из этих вещей явно уходили по каналам, которые для этого не предназначались".

Гренинг подтверждает удивительный факт: эсэсовский надзор в Освенциме был "на самом деле очень небрежным". Он сам соглашается, что погряз в моральном разложении и активно участвовал в кражах, распространенных среди эсэсовцев лагеря: воровал наличные, к которым имел доступ, для приобретения вещей на процветающем черном рынке Освенцима. Например, устав от необходимости постоянно получать револьвер на лагерном складе, а затем возвращать его туда в конце смены, он обратился к "людям со связями" с просьбой: "Дорогой друг, мне нужен револьвер с патронами". Поскольку Гренинг, благодаря его службе, связанной с подсчетом и сортировкой изъятых денег, был известен как "Король долларов", то оплата в 30 долларов была быстро согласована. Для Гренинга было проще простого украсть данную сумму из тех денег, которые каждый день проходили через его руки. Итак, он отдал украденные 30 долларов и получил собственный револьвер.

Каждую неделю на территории Освенцима заключались тысячи подобных нелегальных сделок. В лагерь стекалось столько богатств, а контроль был настолько слабым, и возникало столько возможностей что-то украсть, что трудно представить, чтобы кто-либо из эсэсовцев не был вовлечен в подобное преступление. От рядового эсэсовца, которому хотелось раздобыть новый радиоприемник, до офицера СС, который торговал украденными драгоценностями: разложение в лагере стало повальным.

В своей печально известной речи в Познани в октябре 1943 года, произнесенной перед 50 высшими чинами СС, Гиммлер обратился к животрепещущему вопросу разложения и коррупции в СС. "Хочу с предельной откровенностью обсудить с вами один нелегкий вопрос, - сказал Гиммлер. - На этот раз мы будем говорить об этом друг с другом открыто, но никогда не признаемся в этом публично… Я имею в виду выдворение евреев, их истребление. Едва ли не каждый из нас пережил, и понимает, что такое сто лежащих рядом трупов, или пятьсот, или тысяча. Выдержать это и, за исключением отдельных случаев проявления человеческой слабости, остаться при этом порядочным, - в этом наша закалка. Это славная страница нашей истории, которая никогда не была написана, и никогда не будет написана…. Богатства, имевшиеся у них, мы забрали и… Я отдал строгий приказ, а обергруппенфюрер (генерал-лейтенант) Поль его исполнил: естественно, все их имущество и богатства без остатка были переданы Рейху, государству. Себе мы не взяли ничего. У нас есть моральное право, у нас есть обязанность перед нашим народом уничтожить тот народ, который хотел уничтожить нас. Мы выполнили эту тяжелую задачу из любви к своему народу. И наше мужество, наша душа, наш характер нисколько от этого не пострадали".

Гиммлер таким образом пытался провести четкую границу между убийствами, якобы оправданными и необходимыми для блага рейха, и получением личной прибыли, которая оставалась преступлением. Так он пытался сохранить образ СС как "твердой" и "неподкупной" организации. И легко понять, почему он пытался проводить подобное разделение. За два года до этого он лично наблюдал, какую психологическую травму нанесла его командам убийц необходимость расстреливать евреев в упор.

Потому-то он следил за совершенствованием системы убийств с помощью газовых камер, которая избавляла эсэсовцев от эмоциональных потрясений. Теперь он стремился обеспечить своим людям психологический комфорт, проведя черту между моральной, но твердой защитой рейха, и презренными лицемерами, пустившимися за личной выгодой. Для того чтобы примирить нацистов с самими собой, даже им дать возможность "простить" себе участие в "окончательном решении еврейского вопроса", Гиммлер должен был показать эсэсовцев пусть убийцами женщин и детей - однако убийцами, у которых все еще оставалась честь. Так он напоминал им, что они не извлекали из этих зверств личную выгоду.

Все это было, конечно, ложью. И не только в самом очевидном - что эсэсовцы массово были замешаны в коррупции и воровстве в Освенциме. Это была сплошная непроходимая ложь от начала до конца, потому что едва ли возможно разделение на протяжении всего процесса "окончательного решения еврейского вопроса" между "достойным уважения" умерщвлением беспомощного гражданского населения и чистейшим зверством. Эта правда наиболее очевидно иллюстрируется действиями врачей-эсэсовцев в Освенциме. Эти медики-профессионалы принимали участие на каждом этапе процесса убийств, от первоначального отбора на "пандусе" до убийства отобранных заключенных. Их участие обозначал и тот факт, что "Циклон Б" доставлялся до газовых камер в псевдо-карете скорой помощи с красным крестом. Активные соучастники убийств, врачи Освенцима столкнулись с более жесткой дилеммой, чем остальные нацистские преступники; ее можно вкратце выразить одним вопросом: как можно принимать участие в массовых убийствах и продолжать при этом верить, что твои действия морально совместимы с клятвой Гиппократа, которая велит врачу делать все, чтобы исцелить больного?

Для того чтобы понять, как у нацистских врачей получалось ответить на этот вопрос, необходимо осознать: принятая в Освенциме практика вовлечения в процесс убийств обученного медицинского персонала была вовсе не нова для них.

С момента прихода к власти в 1933 году нацистское руководство было привержено идее, что определенные "расы" (и, несомненно, отдельные люди) более "достойны" жизни, чем остальные. Первым примером практической реализации этой идеи было введение в 30-е годы принудительной стерилизации людей с тяжелыми психическими заболеваниями. В целом около 300 тысяч немцев было принудительно подвергнуто такой стерилизации.

Тесные связи между нацистской программой эвтаназии взрослых, которая возникла осенью 1939 года, и персоналом лагерей смерти "Операции Рейнхард" уже описывались. Эти пионеры лагерей смерти, Вирт и Штангль, оба начали свои карьеры с участия в убийствах инвалидов. Но здесь важно отметить тот факт, что селекционный процесс для программы эвтаназии инвалидов контролировался врачами, а не полицией - и подобная практика сохранилась в Освенциме. Эта близкая связь вытекала из предыстории убийств: устранение того, что нацисты называли "Lebensunwertes Leben" ("жизнь, недостойная жизни"), считалось теперь высочайшим долгом медицины. Такая извращенная логика делает неудивительным с точки зрения убийц то, что практикующий медик доктор Эберль мог стать комендантом лагеря смерти Треблинка.

К тому времени, как Эберль получил свое место в Треблинке, эта идея - "жизнь, недостойная жизни" - конечно, распространилась с умственно и физически неполноценных людей и на евреев. И пытаясь оправдать убийство евреев, доктора СС прибегали к старой нацистской пропагандистской лжи о евреях, как о людях, разлагающих государство. "Конечно, я врач, и я хочу сохранять жизнь, - говорил один нацистский эскулап по имени Фриц Кляйн. - Из уважения к человеческой жизни я удалю гангренозный аппендицит из больного тела. Евреи - гангренозный аппендицит на теле человечества"10.

Следовательно, с точки зрения нацистов-"борцов за расовую чистоту", в Освенциме и других лагерях смерти отрабатывались новые приемы "здравоохранения" - устранение тех, кто считался обузой или угрозой благополучию государства. Поэтому поначалу в Освенциме часть тех, кто оказывался непригодным к работе, убивали в блоке 10, больничном блоке, с помощью инъекций фенола. Абсолютное извращение медицинской этики: когда в больнице не лечат, а убивают.

Когда в 1942 году была введена система отбора по прибытии в лагерь, нацистские врачи играли в процессе массовых убийств роковую роль. Именно они решали главный вопрос: кто из прибывших на транспорте будет жить, а кто должен умереть. Активное участие врачей в этом отборе было существенно для нацистов по двум причинам - практической и философской. Практическая причина понятна: врачей считали наиболее способными на глаз составить мнение о том, способен ли человек работать (процедура такого отбора занимала несколько секунд). Но философская причина менее очевидна и более значительна. Вовлекая врачей в процедуру отбора, нацисты создавали иллюзию, что убийство не просто произвольный акт, и диктуется не предубеждением или прихотью, а научной необходимостью. Освенцим не был местом беспорядочной бойни: здесь взвешенно и спокойно "оздоравливали" государство.

Однако именно в области медицинских экспериментов врачи Освенцима завоевали особенно дурную славу. Для этой цели использовали тех заключенных, которые подходили для реализации нацистской идеи, что враги государства должны "послужить" рейху: если не принудительным трудом, то собственной смертью во имя "медицинских знаний". Для доктора, стремящегося сделать карьеру исследователя, и не обремененного человечностью или состраданием, Освенцим был уникальной лабораторией. Так, доктора Клауберг и Шуман проводили в Освенциме "медицинские исследования" в области стерилизации. Знаменательно, что у Шумана уже имелся опыт убийства - в качестве одного из докторов, включенных в программу эвтаназии душевнобольных, он работал в "центре эвтаназии" Зонненштейн, куда в июле 1941 года посылали заключенных Освенцима.

Сильвию Веселу11, одну из первых словацких женщин, прибывшую в Освенцим, заставили помогать Клаубергу и Шуману. Она работала санитаркой в блоке 10 главного лагеря, где проходило много экспериментов: "Мне сказали, что в одной части блока находится рентген. Там был огромный рентгеновский аппарат с большими цилиндрами. Стерилизации выполнял доктор Шуман. Вторая часть здания принадлежала доктору Клаубергу. Он выполнял стерилизации посредством воздействия химическими веществами. Он вводил вещество в матку и яичники женщины, чтобы они склеились. Главной целью этих экспериментов было определить необходимое для успешной стерилизации количество этого вещества".

Гиммлер проявлял особый интерес к экспериментам по стерилизации, проводившимся в Освенциме. Стерилизация, конечно, была одним из "решений" созданной самими же нацистами "еврейской проблемы", которое возникло до распространения газовых камер. Этот метод предлагался даже в Ванзее как возможная альтернатива депортации для некоторых немецких евреев смешанного происхождения. Но, несмотря на обещания доктора Клауберга и других ведущих медиков, Гиммлеру все еще не предоставили дешевую и действенную технологию стерилизации, которую он хотел получить.

Ухаживая за женщинами, ставшими объектами этих жестоких экспериментов, Сильвия Весела "старалась не слишком проникаться: лучшее, что можно было сделать, это не думать. На них тестировалось воздействие интенсивности рентгена на тонкую кишку. Это было просто чудовищно. Их все время рвало. Это был настоящий ужас". Рентген также использовался в качестве отдельного метода стерилизации или для проверки эффективности химических инъекций в матку: "Женщин клали на рентгеновский стол, как на кресле гинеколога. Как только им раздвигали ноги, доктор раскрывал матки и вводил вещество. На экране он мог посмотреть, прошла ли инъекция правильно. И я делала рентгеновский снимок после каждого осмотра и инъекции, чтобы увидеть, была ли женщина стерилизована и склеились ли теперь ее яичники… Для них мы не были людьми. Мы были животными. Понимаете?! Не люди. Просто безымянные номера, подопытные кролики".

Сильвия Весела сама не избежала опытов доктора Клауберга в блоке 10: "Я болела, и они проводили надо мной какие-то опыты… К несчастью, после войны, когда я вышла замуж, я забеременела, несмотря на все те эксперименты. Пришлось сделать ужасную вещь: аборт. Врач сказал мне: "Хватит! Смотри больше не забеременей"".

В блоке 10 не только Шуман и Клауберг занимались стерилизацией: доктор Виртс, начальник медицинской части Освенцима, проводил жестокие опыты над женщинами для "исследования" функционирования шейки матки. Медицинские эксперименты также проводились на мужчинах в блоке 28 главного лагеря. Тут "специализировались" на нанесении на кожу заключенных разнообразных ядовитых веществ, чтобы "разоблачить" всяческие уловки, которые могли бы использовать те, кто пытался избежать службы в армии.

Заключенных Освенцима даже "продавали" компании "Байер", филиалу I.?G.?Farben, как подопытных кроликов для тестирования на них новых лекарств. Одно из сообщений от "Байера" руководству Освенцима гласит: "Партия из 150 женщин прибыла в хорошем состоянии. Однако мы не смогли получить заключительные результаты, потому что они умерли во время экспериментов. Мы любезно просим вас прислать нам другую группу женщин в таком же количестве и по такой же цене"12. Эти женщины, умершие при тестировании экспериментальных обезболивающих, обошлись компании по 170 рейхсмарок каждая.

Но какими бы ужасными ни были все эти страдания, вовсе не Клауберг или Шуман, или Виртс, или даже компания "Байер" связаны в массовом сознании с преступными медицинскими экспериментами в Освенциме. Настоящим олицетворением этого ужаса стал внешне симпатичный 32-летний ветеран боевых действий, награжденный Железным крестом, направленный в Освенцим в марте 1943 года - доктор Йозеф Менгеле. Этот человек стал синонимом Освенцима. Причина тому - в сочетании характера и обстоятельств. Характера - потому что Менгеле наслаждался властью и возможностями для проведения бесчеловечных исследований, полученными в Освенциме. И обстоятельств - потому что он прибыл в лагерь как раз тогда, когда в Биркенау было завершено строительство крематориев, и Освенцим готовился вступить в самый нещадный период своего существования.

Шизофреническую природу характера Менгеле, отчетливо проявившуюся в Освенциме, отмечали многие бывшие заключенные. Стоя перед ними в безукоризненно отглаженной эсэсовской форме, Менгеле мог обаятельно улыбаться, а мог и проявлять невыразимую жестокость. Свидетели видели, как он застрелил мать с ребенком на "пандусе", когда те его чем-то побеспокоили, а другие же помнят, что он обращался к ним только с добрыми словами. Вера Александер13, заключенная из Чехословакии, близко столкнулась с этой двойственностью, став капо в блоке, где содержались цыганские и польские дети: "Менгеле приходил в лагерь каждый день - и приносил шоколад… Когда я кричала или ругала детей, они мне отвечали: "Мы расскажем дяде, что ты плохая". Менгеле был "хорошим дядей"". Но, конечно, он вел себя таким образом только потому, что для него эти дети были лишь материалом для экспериментов. Вера Александер видела, как после визитов к этому "хорошему дяде" дети возвращались в блок, крича от боли.

Одной из основных областей "интереса" Менгеле было изучение близнецов - до этого он специализировался в "исследовании наследственности". В лагере ходили слухи, что он пытался понять точные обстоятельства, при которых происходят многократные оплодотворения, и поэтому хотел провести исследование, которое позволило бы женщинам рейха быстрее заводить больше детей. Но вероятнее всего, главным мотивом служило желание понять роль генетического наследования в развитии и поведении: эта тема занимала многих нацистских ученых.

Еве Мозес Кор14 в 1944 году было 10 лет. Она и ее сестра-близнец Мириам заинтересовали Менгеле: "Менгеле приходил каждый день после переклички - хотел посмотреть, сколько "подопытных кроликов" у него есть. Три раза в неделю мне связывали обе руки, чтобы ограничить приток крови, и брали много крови из левой: иногда столько, что я падала в обморок. Тут же мне делали минимум пять инъекций в правую руку. После одной из этих инъекций мне стало очень плохо, и доктор Менгеле на следующее утро явился с четырьмя другими докторами. Посмотрев на мой температурный листок, он саркастически усмехнулся: "Совсем плохо, она такая юная. Ей осталось жить всего две недели". Я то приходила в сознание, то теряла его, и в полубессознательном состоянии твердила себе: "Я должна выжить, я должна выжить". Они ждали, когда же я умру. Если бы я умерла, мою сестру немедленно забрали бы в лабораторию Менгеле, убили бы инъекцией в сердце, и затем Менгеле сделал бы вскрытие для сравнения".

Как отмечал Миклош Ньисли15, лагерный доктор, близко наблюдавший Менгеле: "Это явление в истории мировой медицины было уникальным. Два брата умерли вместе, и имелась возможность вскрыть обоих. Где, при каких обычных обстоятельствах можно найти братьев-близнецов, которые бы умерли в одном месте в одно время?"

Еве Мозес Кор удалось справиться с жаром и спасти не только свою жизнь, но и жизнь сестры: "Меня кто-то спросил: "Ты очень сильная?" И я ответила: "У меня не было выбора. Либо справлюсь, либо умру"". Ее история ужасна не только сама по себе, она иллюстрирует деятельность Менгеле в Освенциме: он мог делать с людьми все, что пожелает. Он не ведал ни ограничений, ни меры в том, что называл "медицинскими экспериментами". Его власть пытать и убивать для удовлетворения собственного садистского любопытства была беспредельна. Он экспериментировал не только на близнецах, но и на карликах, и на заключенных с гангренозным заболеванием тканей лица, известным как нома (водяной рак), обычным для цыганского лагеря в Биркенау с его ужасными условиями. Но Менгеле мог так же легко проявить интерес в трех или в тридцати других областях исследований. До его приезда в Освенцим он не демонстрировал никаких признаков будущего садиста; по общим отзывам он проявил храбрость в сражениях на востоке, спасая двух солдат из горящего танка, а до того жил вполне обычной жизнью: учеба в университете Франкфурта, потом медицинская практика. Именно условия Освенцима создали того Менгеле, которого должен был узнать мир - и это напоминает нам, как сложно предсказать, кто в необычных ситуациях превратится в чудовище.

Во многих отношениях Менгеле был типичным нацистским офицером Освенцима. Он всюду ходил щеголем и испытывал крайнее презрение к узникам. Возможность каких-либо личных отношений с заключенными была для него проклятием, мысль о сексуальном контакте - невозможной. В этом он был абсолютно последовательным носителем идеалов нацизма. Так как согласно нацистской расовой теории узники лагерей представляли опасность для физического благополучия рейха, сексуальные отношения между членами СС и заключенными были категорически запрещены. Такие акты оценивались как "расовое преступление" для немцев. На самом деле, одно из отличий между зверствами нацистов, выполнявших "окончательное решение еврейского вопроса", и многими другими военными преступлениями двадцатого века - неприкрытая позиция нацистов, что их войска воздерживаются от сексуального насилия не из гуманных, а из идеологических соображений. Во многих других случаях - турецкая резня армян во время Первой мировой войны, японская агрессия против Китая в 1930-х и более недавние попытки сербов подчинить Боснию в 1990-е - сексуальное насилие против "вражеских" женщин было широко распространено.

От боснийских секс-лагерей до продажи армянских женщин-христианок в гаремы и "тюремных" групповых изнасилований китайских женщин солдатами императорской японской армии - конфликты двадцатого века изобилуют примерами мужского сексуального насилия. Но для нацистов война на востоке была иной. В то время как на Нормандских островах или во Франции отношения с местными женщинами для немецких солдат были совершенно естественными, то евреи и славяне на востоке представлялись нацистам расово опасными людьми. Нацистская пропаганда возвещала, что одной из наиболее священных задач для каждого солдата рейха являлось гарантировать "чистоту немецкой крови". Славянки и еврейские женщины (особенно последние) были абсолютно под запретом. В предвоенной Германии даже был принят закон, однозначно запрещавший браки между евреями и неевреями.

Все это означало, что в Освенциме не должно было допускаться случаев сексуальных отношений между членами СС и еврейскими заключенными. Убийство еврейских женщин для эсэсовцев было, по всей видимости, священным идеологическим долгом, но заниматься с ними сексом было для них преступлением. Тем не менее, как указывает Оскар Гренинг: "Если личные интересы сильнее, чем ненависть к евреям в целом - да, такие вещи случались. Когда постоянно видишь двадцать молодых девушек, и одна из них любимица, делает кофе и бог весть что еще, тогда вся эта пропаганда пропускается мимо ушей…" И поэтому, когда у эсэсовцев под надзором оказывались женщины-заключенные, Гренинга не удивляло, что "они их ласкали или целовали, или принуждали к сексуальным отношениям".

Женщины, работавшие в "Канаде", были идеальными мишенями для эсэсовцев, желавших отбросить идеологические убеждения и пуститься во все тяжкие. Большинство женщин в Освенциме были с обритыми головами, истощенными и очень болезненными. В отличие от них, работницы "Канады" получали доступ к дополнительной еде, сортируя вещи, и им разрешили отрастить волосы. Кроме того, эсэсовцы постоянно крутились среди женщин в "Канаде" не только для того, чтобы следить за их работой, но и чтобы воровать для себя вещи. В результате изнасилования, по словам Линды Бредер, там время от времени имели место: "Когда нас прислали в "Канаду", там не было водопровода. Однако, комендант "Канады" (начальник из офицеров СС) приказал построить душевые. Эти душевые находились за зданием. Хотя вода была ледяная, я регулярно мылась. Однажды девушка из Братиславы принимала душ. Она была симпатичной, не тощей. Офицер СС вломился и набросился на нее прямо в душе - он изнасиловал ее". Эсэсовец, совершивший это, впоследствии был переведен из "Канады", но избежал дальнейшего наказания. С другим эсэсовцем, когда стало известно, что он спал с еврейками-заключенными, тоже обошлись снисходительно. Один из офицеров в Биркенау, рапортфюрер Герхард Палич16, был арестован, но, явно благодаря влиянию Хесса, его наказали не строго: просто отослали в один из лагерей-филиалов подальше от Биркенау.

Изнасилования происходили и в зоне Биркенау, где, как и в "Канаде", женщинам разрешили оставить свою одежду и не брить головы. Это был так называемый "семейный лагерь", отдельная, огороженная территория, где с сентября 1943 года содержались евреи, депортированные из лагеря-гетто Терезиенштадт в Чехословакии. Около 18 тысяч мужчин, женщин и детей было заключено здесь, пока лагерь окончательно не ликвидировали в июле 1944 года. Эти евреи не подвергались отбору по прибытии: нацисты планировали использовать их для "пропагандистских" целей. У них требовали отправлять домой открытки с упоминанием того, как хорошо к ним относятся - так немцы пытались опровергнуть слухи, что Освенцим стал местом массового уничтожения людей. В отличие от цыганского лагеря (единственное другое подобное место, где семьи жили вместе) в семейном лагере мужчины и мальчики жили в отдельных бараках, изолированно от женщин и девочек.

Рут Элиас17 была одной из заключенных, живших в женских бараках семейного лагеря. Она дважды видела пьяного эсэсовца, являвшегося в бараки отбирать женщин: "Девушки возвращались назад, рыдая - их всех насиловали. Они были в ужасном состоянии".

Факт эсэсовского насилия над еврейскими женщинами в Освенциме хотя и ужасен, но если задуматься, не является неожиданностью. Эсэсовцы держали этих женщин в своей власти и были уверены, что в итоге тем все равно предстоит быть убитыми. Сочетание алкоголя и понимания, что преступление можно скрыть, позволяло сломать любые идеологические барьеры. То, что такие преступления не получили должного освещения в традиционной литературе об Освенциме, также не очень странно. Это чрезвычайно деликатная тема, и те, кто пострадал от рук эсэсовцев, могли по понятным причинам хранить молчание. Как давно заметили криминалисты, в статистике изнасилований "темная цифра" - разница между количеством заявленных и фактически произошедших преступлений - одна из самых высоких среди всех видов преступлений.

Но если сведения об изнасилованиях женщин в Освенциме можно соотнести с "традиционным" поведением многих солдат по отношению к "вражеским" женщинам, то факт, что хотя бы один эсэсовец влюбился в еврейку, работавшую в лагере, наверняка шел бы вразрез с нашими представлениями. Действительно, история отношений Хелены Ситроновой18 с Францем Вуншем - одна из самых необычных в истории Освенцима. Хелена прибыла в Освенцим в марте 1942 года на одном из первых транспортов из Словакии. Ее первые впечатления в лагере были типичными: непрерывный голод и плохое обращение. В течение первых нескольких месяцев она работала в отряде за пределами лагеря: они взрывали здания и убирали камни. Она спала на соломе, кишащей блохами, и в ужасе наблюдала, как другие женщины вокруг нее начали терять надежду и умирать. Одна из ее ближайших подруг первой рассталась с жизнью. "Увидев, что творилось вокруг", она сказала: "Я не хочу больше жить ни минуты". Она начала истерически кричать, и ее тут же забрали и убили эсэсовцы.

Как и другие узники, Хелена поняла: чтобы выжить, нужно найти менее тяжелую работу в другом отряде. Одна ее знакомая из Словакии уже работала в "Канаде" и дала Хелене пару советов: если та подготовится, наденет белый платок и длинное платье, взятое у одной только что умершей женщины из "Канады", она сможет присоединиться к ним и выйти на следующий день на работу в бараки, где сортировались вещи. Хелена все в точности выполнила, но, к несчастью для нее, капо заметила, что она "пришлая", и сказала ей, что по возвращению в главный лагерь ее отправят в штрафной отряд. Хелена знала, что это был смертельный приговор: "Но мне было все равно - я подумала: ну, по крайней мере, хоть один день под крышей".

По случайности первый (и по идее последний) день работы Хелены в "Канаде" совпал с днем рождения одного эсэсовца, надзиравшего за работой в сортировочном бараке: Франца Вунша. "Во время обеденного перерыва, - говорит Хелена, - она [капо] спросила, кто умеет красиво петь или декламировать, потому что сегодня день рождения эсэсовца. Одна девушка из Греции, по имени Ольга, сказала, что хорошо танцует и могла бы станцевать на больших столах, где складывалась одежда. А у меня был хороший голос. Капо спросила: "Это правда, что ты можешь петь на немецком?", и я ответила: "Нет", - так как не хотела здесь петь. Но меня заставили. Так что я пела Вуншу, опустив голову, чтобы не видеть его форму. Я пела и плакала - и вдруг, уже умолкнув, услышала, как он сказал: "Bitte". Он тихо попросил меня спеть еще раз… И девушки подхватили: "Спой, спой - может, он оставит тебя здесь". Поэтому я спела еще раз песню на немецком, которую выучила в школе. Так он заметил меня, и с этого момента, видимо, полюбил. Пение, вот что спасло меня".

Вунш попросил капо проследить, чтобы девушка, которая так незабываемо пела для него, вернулась работать в "Канаду" на следующий день. Этим он спас ей жизнь. Хелена была избавлена от штрафного отряда и прочно обосновалась в "Канаде". Но хотя Вунш с первой встречи смотрел на нее с приязнью, Хелена поначалу "ненавидела" его.

Она узнала, что он может быть жесток: слышала от других узников, как он убил заключенного, замешанного в контрабанде. Но в последующие дни и недели Хелена видела, как доброжелателен Вунш по отношению к ней. Когда он ушел в отпуск, то посылал ей коробки с "печеньем" через посредника, "дружка" - одного из мальчиков, прислуживавших капо. А по возвращении решился на еще большую дерзость: посылал ей записки. "Он вошел в бараки, где я работала, и, проходя мимо, бросил мне записку. Мне пришлось сразу же ее уничтожить, но я увидела слова: "Люблю! Я в тебя влюблен". Я была несчастна. Думала: лучше умереть, чем быть с эсэсовцем".

У Вунша был свой кабинет в "Канаде", и он пытался придумать какие-нибудь предлоги, чтобы она пришла к нему. Однажды он попросил ее сделать ему маникюр. "Мы были одни, - говорит Хелена, - и он сказал: "Подравняй мне ногти, чтобы я мог смотреть на тебя хоть в течение минуты". И я сказала: "Не буду - я слышала, что ты убил парня у ограждения". Он всегда говорил, что это была неправда… Но я сказала: "Не приводи меня в эту комнату! Никакого маникюра не будет. Я не делаю маникюр". Развернулась и отрезала: "Все, я ухожу, не могу тебя больше видеть". Он закричал на меня - внезапно вновь превратившись в обычного эсэсовца: "Если ты выйдешь в эти двери, тебе не жить!" Достал пистолет и пригрозил мне. Он любил меня, но его честь, его гордость были задеты. "Ты что, думаешь, уйдешь отсюда без моего разрешения?" И тогда я сказала: "Ну, застрели меня! Стреляй же! Лучше умереть, чем играть в эту двойную игру". Конечно, он не застрелил меня, и я ушла".

Но через какое-то время Хелена осознала: каким бы невероятным это ни казалось ей поначалу, она все же может рассчитывать на Вунша. Знание о чувствах Вунша к ней давало ей "ощущение безопасности". "Я думала: "Этот человек не позволит, чтобы со мной что-то случилось"". Это чувство усилилось, когда однажды Хелена узнала от знакомого словака, что ее сестра Рожинка и двое ее маленьких детей поступили в лагерь, и что их забирают в крематорий. Эту невыносимую новость Хелена услышала после работы в бараках Биркенау. Несмотря на комендантский час, она выскользнула из барака и побежала к крематорию.

Вунш узнал об этом и перехватил Хелену у крематория. Сначала он крикнул другому эсэсовцу, что она его "лучшая работница на складе". Затем он швырнул ее на землю и стал бить ее за нарушение комендантского часа, чтобы скрыть отношения между ними от других эсэсовцев. Вуншу уже сказали, что Хелена побежала к крематорию, потому что ее сестру забрали туда, и бросил ей: "Быстро говори, как зовут твою сестру, пока не поздно". Хелена ответила: "Рожинка", и добавила, что сестра с двумя маленькими детьми. "Детям здесь не жить", - сказал Вунш и убежал в сторону крематория.

Ему удалось найти Рожинку и вытянуть ее оттуда, соврав, что это его работница. Но ее дети умерли в газовой камере. Впоследствии Вунш сумел устроить Рожинку на работу в "Канаду" к Хелене: "Сестра не могла понять, где она, - говорит Хелена. - Ей сказали, она будет работать, а ее дети будут ходить в детский сад - такие же сказки рассказывали всем нам. Она спрашивала меня: "Где мои дети?" И я отвечала: "С другой стороны этих зданий есть детский дом". Она спрашивала: "Меня к ним пустят?" И я отвечала: "Это разрешается только в определенные дни"".

Другие женщины, работавшие в "Канаде", видели, как расстраивали Хелену эти постоянные расспросы сестры о судьбе ее детей. Поэтому однажды они сказали Рожинке: "Хватит приставать! Нет твоих детей. Видела огонь? Вот там сжигают детей!" Рожинка пришла в ужас. Она впала в апатию, "не хотела жить".

Следующие несколько месяцев только постоянная забота сестры помогла ей выжить. Другие женщины в "Канаде" наблюдали за ними со смешанными чувствами. "Моя сестра была жива, а их сестры - нет, - говорит Хелена. - Все из-за того, что он [Вунш] спас ей жизнь. Почему это чудо не произошло с ними, потерявшими целый мир - братьев, родителей, сестер? Даже те, кто радовался за меня, смотрели косо. Я не могла поделиться чувствами со своими друзьями. Я боялась их. Все они завидовали мне. Одна из них, очень красивая женщина, сказала мне: "Если бы Вунш увидел меня раньше, он бы влюбился в меня, а не в тебя"".

Вунш спас жизнь ее сестры - и чувства Хелены к нему совершенно изменились: "В конце концов, со временем я действительно полюбила его. Он не раз рисковал своей жизнью [ради меня]". Но эти отношения никогда не могли дойти до конца, хотя в Освенциме бывало и иначе: "Еврейские заключенные [мужчины] влюблялись в женщин, с которыми они работали. Они иногда исчезали в бараках, где складывали одежду, и занимались там сексом. Кто-нибудь при этом стоял на страже, чтобы предупредить их, если появится эсэсовец. Я так не могла, потому что он [Вунш] был эсэсовцем". Их отношения поддерживались взглядами, быстрыми словами и второпях нацарапанными записками: "Он быстро оглядывался по сторонам, и, увидев, что никто не слышит, шептал: "Я люблю тебя". И это ободряло меня в этом аду. Это поддерживало меня. Это были просто слова, они говорили о безумной любви, которая никогда не смогла бы стать реальностью. Мы не могли строить никаких планов - им здесь просто не суждено было сбыться. Это было невозможно. Но были секунды, когда я забывала, что я еврейка, а он не еврей. На самом деле. И я любила его. Но это не имело отношения к действительности вокруг нас. Всякое случалось там - и любовь, и смерть - но в основном смерть". Однако спустя какое-то время "весь Освенцим" неминуемо узнал об их чувствах друг к другу. Кто-то донес на них. Заключенный или эсэсовец - неизвестно. Но, как выражается Хелена, "кто-то настучал".

Однажды, когда Хелена в колонне заключенных возвращалась в лагерь после работы, капо приказала ей выйти из строя. Ее забрали в карательный бункер блока 11. "Каждый день мне угрожали, что если я не скажу, что у нас происходило с этим эсэсовским солдатом, меня просто убьют на месте. Но я стояла на своем: ничего у нас с ним не происходило". В это же время был арестован Вунш, и так же, как Хелена, на допросах отрицал какие-либо отношения. В конце концов, после пяти дней допросов их обоих освободили. В дальнейшем Хелена была "наказана" тем, что работала в одном из отделений "Канады" в одиночку, подальше от остальных женщин, и Вуншу приходилось проявлять максимальную осторожность, чтобы поддерживать с ней отношения. Тем не менее, как мы увидим в шестой главе, Вунш продолжал защищать Хелену и ее сестру до самого конца существования Освенцима.

История отношений между Хеленой и Вуншем крайне важна. Примитивная жестокость во всех ее видах - убийство, воровство, предательство - стала в Освенциме нормой поведения. А вот история любви для этого места - такая редкость. И тот факт, что в подобных обстоятельствах между еврейкой и эсэсовским надзирателем могла возникнуть любовь, пусть и короткая, просто поражает. В Освенциме случалось такое, что опиши подобные вещи в литературе - сочтут просто выдумкой и фантастикой.

Но стоит отметить и то, что возникновению этих отношений способствовали только случайные обстоятельства. Ведь никак не смог бы Вунш влюбиться в Хелену, если бы она так и работала в подрывном отряде (занимавшемся сносом зданий). У них не было бы возможности войти в близкий контакт, а у Вунша - защитить ее, как это ему однажды удалось. И уж никак у нее не было бы ни малейшего шанса очаровать его пением по-немецки в день его рождения. Но в "Канаде" не только случился подобный контакт между еврейкой и эсэсовцем: был и шанс для развития длительных отношений. Неудивительно, что по сравнению с остальными узниками Освенцима женщин, работавших в "Канаде", спаслось больше.

Кроме всего прочего, отношения между Хеленой и Вуншем показывают, как далека была реальность Освенцима от представления Гиммлера о лагере. Он бы оценил действия Вунша как частный пример "коррупции", разросшейся в Освенциме. И осенью 1943 года во время посещения лагеря оберштурмфюрером (старшим лейтенантом) СС Конрадом Моргеном была предпринята попытка вернуть ситуацию в Освенциме в "правильное", с точки зрения руководства СС, русло. Визит Моргена имел серьезные последствия, так как он был не простым офицером СС, а судьей резервных войск СС и следователем Государственного управления криминальной полиции. Его поездка в Освенцим была частью проверки фактов коррупции в лагерях высшим руководством СС - что, конечно, расходилось с ханжеским утверждением Гиммлера в Познани, что "мы ничего не взяли у них [евреев] для себя".

Оскар Гренинг и его товарищи были хорошо осведомлены о причинах приезда Моргена: "Думаю, распространение коррупции стало так очевидно, что они решили: "Мы должны помешать этому - преградить путь коррупции"". Но вот выбор конкретного времени для проведения рейда Моргена в казармах унтер-офицеров стал полной неожиданностью. Вернувшись из поездки в Берлин, Гренинг узнал, что "два товарища уже в тюрьме. У одного в шкафчике нашли авторучки и банку с сардинами, а у другого уж и не знаю, что обнаружили, но вскоре этот парень повесился. А мой шкафчик был опечатан".

Морген и его коллеги еще не открывали шкафчик Гренинга, поскольку полагалось проводить осмотр в присутствии владельца. Гренинг понял, что это для него большая удача. Передняя дверца шкафчика была опечатана, и если бы его попытались открыть, это было бы сразу заметно. Но Морген не учел изобретательности Гренинга и его товарищей: "Мы отодвинули шкафчик и сняли заднюю стенку - а с фанерой это сделать довольно просто - и достали оттуда не положенные мыло и зубную пасту, после чего поставили стенку на место, прибив ее гвоздями. Затем я отправился в гестапо и сказал: "Простите, что за ерунда происходит? Я не могу взять свои вещи из шкафчика". "Хорошо, - сказали мне, - мы просто сначала проверим его". Они пришли, сняли печати, открыли шкафчик, ничего не нашли, похлопали меня по плечу и сказали: "Все в порядке, пользуйся"".

Сам Гренинг смог избежать санкций, но Морген нашел много улик у других, из чего был сделан единственный вывод: коррупция в Освенциме цвела пышным цветом. "Поведение эсэсовского состава было недопустимым для солдат, просто выходило за всякие рамки, - позже свидетельствовал Морген. - Они производили впечатление деморализованных и грубых тунеядцев. Ревизия их шкафчиков принесла целое состояние из золота, жемчуга, колец и денег в разной валюте. У одного или двоих нашлись даже гениталии недавно зарезанных быков, которые предполагалось использовать для повышения сексуальной потенции. Я еще никогда не видел ничего подобного"19.

И еще более обеспокоило эсэсовцев из центрального управления то, что раскрылись факты не только финансовой коррупции, но и сексуальных преступлений. Особенно шокировало то, что одним из замешанных в таком деле оказался сам комендант Рудольф Хесс. Морген был весьма упорным следователем, и занимался свидетельствами против Хесса больше года. В конце концов, он допросил ключевого свидетеля, бывшую заключенную Освенцима по имени Элеонора Ходис, в тюремной больнице в Мюнхене в октябре 1944 года.

Ходис была австрийской политической заключенной, прибывшей на одном из первых женских транспортов в марте 1942 года. Классифицированная как Reichsdeutsche(гражданка немецкого рейха), она сразу заняла в лагере привилегированное положение и ее отправили прислуживать в дом Хесса. В мае 1942 года, когда его жены не было дома, Хесс начал приставать к Ходис и попытался поцеловать ее. Испугавшись, она убежала и спряталась в туалете. Согласно ее показаниям, спустя несколько недель ее вызвали в дом, когда Хесс лежал в госпитале, поправляясь после падения с лошади, и фрау Хесс уволила ее. Разумно предположить, что жена Хесса подозревала о развивающихся отношениях между Ходис и ее мужем. Впоследствии Ходис заключили в тюрьму, но не в блок 11, а в специальную тюрьму в подвале главного административного здания, которая, в основном, предназначалась для эсэсовских солдат, виновных в серьезных нарушениях. Это было странное место для содержания заключенной Освенцима. Но Ходис была не простой заключенной, и именно по этой причине ее поместили в тюрьму СС.

"Однажды ночью, - рассказывала Ходис Моргену, - я уже засыпала, и тут неожиданно в моей камере появился он [Хесс]. Я услышала, как он шепнул что-то вроде: "Тихо!", тут включился электрический фонарь, и я увидела лицо коменданта. Он сел на край моей кровати. Потом придвинулся ближе, еще ближе ко мне и потянулся поцеловать меня. Когда я попыталась сопротивляться, он спросил, отчего это я такая недотрога. "Потому что вы комендант и женатый человек", - ответила я. Наконец, он ушел"20. В ходе дальнейшего допроса Ходис призналась, что Хесс несколько раз ночью возвращался в ее камеру и что "в конце концов, мы вступили в половые сношения". Чтобы избежать встреч с эсэсовскими охранниками, Хесс входил в тюрьму не обычным способом - прямо вниз из своего кабинета наверху - а через собственный сад и бомбоубежище, примыкавшее к подвалу. Отыскав этот потайной ход в камеру Ходис, он убедил ее уступить ему и несколько раз занимался с ней сексом. Ходис даже подробно рассказывает, как однажды голый комендант лежал с ней в кровати, и тут прозвучала тревога, и ему пришлось спрятаться в углу камеры.

После нескольких недель в тюрьме СС ее переместили в блок 11. Но ее положение изменилось: теперь она была беременна. Она рассказывает, как Хесс, чтобы защитить себя, заставил ее подписать признание, что она спала с другими заключенными в лагере. Потом она провела несколько месяцев в заключении в блоке 11 и пыталась, но неудачно, сделать себе аборт. Элеонора говорит, что когда ее отправили назад в женский лагерь в Биркенау, она, наконец, сумела добыть "кое-что", чтобы избавиться от плода.

Сообщение Ходис о ее связи с Хессом не так однозначно. Первая проблема состоит в том, что она является единственным источником фактически всего, о чем рассказывает. Но Морген, кажется, верил ей, а он был опытным юристом. Кроме того, фантазии об отношениях с Хессом не принесли бы женщине никаких выгод, особенно учитывая, что Морген допрашивал ее, когда она уже вышла из Освенцима. Хесс так и не признался в связи с Ходис, но его собственная оценка отношений с женой говорит об обратном. Во время Нюрнбергского процесса он признавался американскому офицеру доктору Гилберту, что у них с женой редко бывал секс, так как она знала, чем он занимался в Освенциме. А в своих мемуарах он говорит пылкими словами об отношениях с ней, женщиной, о которой он всегда "мечтал".

Из расследования Моргеном возможных отношений Хесса с Ходис ничего не вышло. Ко времени проведения допроса в октябре 1944 года стало очевидно, что с приближением Красной Армии Освенцим долго не просуществует: все нацистское государство было под угрозой. Так или иначе, уже первая проверка работы лагеря, проведенная Моргеном в 1943 году, имела серьезнейшие последствия. Не только отдельных рядовых эсэсовцев судили за коррупцию, но - вот один из наиболее причудливых парадоксов в истории Освенцима - человек, державший в ужасе блок 11, Максимилиан Грабнер, был задержан. Его обвинили в том, что он, прежде чем казнить заключенных, не дождался необходимого "разрешения" из Берлина.

Кажется нелепым, что Морген поторопился с обвинениями в адрес Грабнера, но при этом проигнорировал убийства в газовых камерах Биркенау - вероятно, такое массовое уничтожение, по мнению проверяющего, наверняка было подкреплено всеми необходимыми "разрешениями" от высшего начальства. Так или иначе, Грабнер предстал перед судом, и в свою защиту заявил, что Хесс дал ему разрешение "очистить" блок 11, расстреляв заключенных. Против Хесса, у которого почти наверняка были могущественные покровители среди нацистского руководства, никогда не выдвигались никакие обвинения. Но у Грабнера не было таких высоких защитников, и он предстал перед судом СС, где дело, в конце концов, было закрыто. Его впоследствии судили опять, на этот раз уже союзники, и казнили - не за нарушение эсэсовского устава, а за военные преступления.

Распутать сложную мотивацию всего расследования Моргена - непростая задача. У каждой из основных фигур, давших показания в этом деле - Хесса, Грабнера и самого Моргена - были свои собственные скрытые мотивы и цели, которые они преследовали, давая оценку этому эпизоду после войны. Грабнер стоял на том, что его действия были полностью санкционированы Хессом; Морген - что он был крестоносцем истины; а Хесс - что с готовностью участвуя в программе по уничтожению в Освенциме, он всегда был верен авторитету Гиммлера и никогда "ничего не брал" для себя. Похоже, в СС существовали внутренние политические причины последствий расследований Моргена, не последней из которых было решение устранить Хесса с должности коменданта, что и произошло осенью 1943 года. Увольнение Хесса было обставлено как "повышение" и перевод в Берлин для работы в управлении концентрационных лагерей, но понятно, что он не хотел уезжать. Мало того, что его семья оставалась в доме в Освенциме; переписка между Мартином Борманом (могущественным секретарем Гитлера) и Гиммлером показывает, что первый, пользуясь своим влиянием, пытался оставить Хесса на прежнем месте. Но Гиммлер был непреклонен: Хесса следует убрать из лагеря21.

Одна из последних основных инициатив Хесса в Освенциме, похоже, стала и одной из самых странных: создание учреждения, которое кажется совершенно несовместимым со всей прежней историей лагеря - борделя. Расположение этого учреждения для избранных заключенных вряд ли могло быть более показательным: блок 24, который находился сразу у главных ворот с надписью Arbeit macht frei ("Труд освобождает") в главном лагере. Правда, Освенцим был не единственным лагерем, где организовали бордель; фактически, это был пятый лагерь в нацистском государстве, предлагавший такой "сервис". Гиммлер решил, что, обеспечив борделями сеть концентрационных лагерей, увеличит производительность, предоставив "трудолюбивым заключенным" (исключая евреев) побудительный мотив работать еще интенсивнее. Он приказал построить бордели в лагерях Маутхаузен и Гузен в Австрии после инспекции еще в мае 1941 года (они в итоге открылись летом 1942 года). Затем, в марте 1943 года, он посетил Бухенвальд и потребовал, чтобы там был также организован бордель, как и в других лагерях. Его верный помощник, Освальд Поль выдал необходимые приказы комендантам концентрационных лагерей в марте 1943 года22.

Юзеф Пачиньский23, один из польских политических заключенных, который летом 1943 года жил в блоке 24, услышав такие новости, только рассмеялся. Но это была не шутка. Его и других узников выселили из блока 24, и они увидели, как через несколько дней "бригада плотников и каменщиков" начала разбивать большой барак на маленькие комнаты: "Затем они выкрасили их в яркие цвета, принесли туда кровати и даже повесили шторы. Однажды мы вернулись с работы и заметили, что за занавесками мелькают женские лица. Но им не разрешалось подходить близко к окнам, а нам не разрешалось смотреть".

Через несколько дней состоялось официальное открытие "дома удовольствий". И Пачиньский при этом присутствовал: "Так как я был заключенным-старожилом, и моему капо дали два билета [в бордель], он отдал второй мне. И вот я привел себя в порядок и пошел". Пачиньский обнаружил, что первой частью процесса, который проводился по-военному четко, был осмотр каждого потенциального "клиента" эсэсовским врачом. Если "клиенты" проходили этот интимный осмотр, на их руку ставилась печать, и они могли пройти в другую комнату на первом этаже блока 24. Здесь они принимали участие в "жеребьевке", определявшей, в какую комнату наверху (то есть, к какой проститутке) они попадут, и в какой очереди им туда отправляться. Пачиньский вспоминает, что он оказался "вторым, в комнату номер девять". Колокольчик звонил каждые пятнадцать минут, подавая женщинам сигнал сменить клиентов. Пачиньский так сильно переживал за свою очередь, что когда колокольчик зазвонил, он бросился в комнату номер девять, когда предыдущий заключенный еще даже не успел надеть штаны. К сожалению - для него - Пачиньский оказался "неспособен показать результат", поэтому он проболтал все отведенное ему время, сидя на кровати с "элегантной, симпатичной девушкой".

Рышард Дацко24 - другой заключенный, вкусивший "удовольствия" борделя. В 1943 году ему было 25 лет, он работал пожарным в главном лагере - и это была престижная работа, так как пожарные могли относительно свободно передвигаться по Освенциму, и таким образом "организовать" контрабанду. Немцы ценили пожарных еще потому, как считает Дацко, что на их родине пожарные были "уважаемыми" людьми. В результате члены пожарной бригады Освенцима получили несколько билетов в лагерный бордель, и Дацко в должное время посетил его. Он провел время с девушкой по имени Алинка: "Хотелось прижаться к ней как можно ближе, обнимать ее. Прошло уже три с половиной года с тех пор, как меня арестовали, три с половиной года без женщин". Алинка, по словам Дацко, была "очень хорошей девушкой - она ничего не стеснялась. Она делала все, что пожелаешь".

Комнаты, где женщины занимались своим делом, все еще существуют и сегодня, их используют для хранения архивных документов. У дверей в борделе была одна примечательная особенность: большие глазки в каждой из них. "Они [эсэсовцы] хотели поддерживать порядок, - говорит Рышард Дацко, - на случай, если заключенный вздумает душить девушку или что-нибудь в этом роде. Поэтому они за всем наблюдали в глазок. Это был [еще и] просто мужской вуайеризм. Большинство мужчин любят смотреть, как кто-нибудь занимается любовью". Надзор за заключенными, занимающимися сексом, был также задуман, чтобы не допустить "извращенных" сношений (по словам Юзефа Пачиньского, заключенным разрешалась только миссионерская позиция) и предотвратить близкие отношения, развивающиеся между парами (в других борделях системы концлагерей заключенным запрещалось даже заговаривать с женщинами).

Но по ночам эсэсовцы не слишком строго следили за борделем - и тут начались настоящие неприятности. Дацко вспоминает, как один из заключенных сделал дубликат ключа от борделя, чтобы навестить понравившуюся ему девушку ночью. Проблема была в том, что другие заключенные захотели того же, и из-за этого на первом этаже, в коридоре случилась драка.

То, что у заключенных Освенцима могла вспыхнуть ссора в предоставленном эсэсовцами борделе, на первый взгляд кажется неправдоподобным. Но на самом деле эта история иллюстрирует сложную иерархию среди заключенных, сложившуюся в лагере к тому времени. Как подчеркивает Юзеф Пачиньский, сама мысль о том, что евреи могли пользоваться борделем, была неприемлемой. Они считались низшим классом заключенных, и с ними обращались гораздо хуже, чем с узниками не-евреями из Польши и Германии.

Нацисты видели, что спокойную работу во многом помогает поддерживать положение заключенных, сумевших получить относительно привилегированную работу: многие из них были политзаключенными, которые продержались в лагере уже несколько лет. Этот класс заключенных, как правило, не подвергался безжалостному регулярному отбору, через который проходили другие узники. Но немцы хотели дополнительно мотивировать их. Бордель, вход в который зависел от билетов, напечатанных нацистами, был наградой за хорошее поведение для ста этих привилегированных заключенных, и ясным побудительным мотивом вести себя в будущем еще лучше. Другая возможная причина организации борделя - та, с которой соглашается Юзеф Пачиньский: широкое распространение гомосексуализма в лагере. Он вспоминает, что многие "известные" заключенные брали юных мальчиков в личные прислужники, и часто между ними развивались сексуальные отношения. Поэтому он считает, что нацисты организовали бордель, "потому что хотели искоренить такое гомосексуальное поведение".

Все, что связано с борделем в Освенциме, по понятным причинам весьма деликатная тема. И один из самых щекотливых моментов тут связан с положением тех заключенных, кто пользовался борделем. По большей части их, по-видимому, не мучили моральные терзания. Большинство женщин отобрали для борделя из узниц Биркенау (в отличие от других борделей в системе концентрационных лагерей, женщин не присылали туда из Равенсбрюка) и заставили вступать в сексуальные отношения примерно с шестью мужчинами каждый день. То, что выпало на их долю в борделе Освенцима - одна из самых малоизвестных историй страданий в этом лагере, это можно сравнить с тяжкими испытаниями, выпавшими на долю корейских "женщин для утешения", которых жестоко насиловали солдаты японской армии. Но в Освенциме женщин, работавших в борделе, казалось, не столько жалели, сколько завидовали им. "С этими девушками обращались очень хорошо, - говорит Рышард Дацко. - У них была хорошая еда. Они гуляли. Они просто выполняли свою работу".

Ничто ярче не демонстрирует, насколько в человеческой жизни все познается в сравнении, чем откровенно безжалостное утверждение Дацко, что они "просто выполняли свою работу". В таком месте как Освенцим, где пытки и убийство были обычным делом, он способен был и жизнь несчастных женщин в борделе назвать "хорошей". И когда вокруг него было столько других страданий, ему, очевидно, даже в голову не приходило задать себе вопрос: "А должен ли я спать с этой женщиной?" Ясно, он воспринимал все иначе: он терпел "три с половиной года без женщин", и вот у него появилась возможность исправить ситуацию.

Есть еще один непростой момент с борделем в Освенциме. Те, кто отрицает Холокост, и другие апологеты нацизма размахивают этим фактом как доказательством того, что Освенцим был совсем не таким, каким его изображают в общепринятой историографии. А особенно это усугубляется сведениями о так называемом "бассейне" в главном лагере Освенцима. На самом деле, то был накопительный резервуар с водой, над которым пожарные закрепили временную доску для ныряния. Но избранные узники, конечно, могли там и искупаться. "В Освенциме был бассейн для пожарной бригады, - подтверждает Рышард Дацко. - Я мог даже поплавать там". Этот резервуар стал чуть ли не священным фетишем тех, кто отрицает явление Холокоста. "И что, это, по-вашему, лагерь смерти? - говорят они. - С бассейном для заключенных? Да перестаньте!" Но на самом деле бассейн - это явление из той же области, что и бордель. Эти два заведения вовсе не опровергают тот неоспоримый факт, что Освенцим являлся центром массовых убийств. Нет, они лишний раз демонстрируют, каким сложным комплексом был Освенцим, состоявший из целой группы лагерей.

Множество различных иерархических структур и целей разных лагерей внутри комплекса Освенцим позволили тем, кто отрицает Холокост, сосредоточиться на так называемых аномалиях. Но Освенцим представлял собой сложную структуру, где, с одной стороны, существовали плавательный бассейн и бордель, а с другой - крематории и уничтожение детей. Именно эта многоликость Освенцима, как учреждения, так заинтересовала Гиммлера в 1943 году, а в наши дни привлекает пристальное внимание тех, кто отрицает Холокост.

В то время как Освенцим в течение 1943 года рос и развивался, лагеря "Операции Рейнхард" приходили в упадок. Осенью 1943 года в лагере смерти Собибор в восточной Польше произошло восстание, что наверняка окончательно убедило Гиммлера в том, что будущее нацистской программы уничтожения связано с Освенцимом. Существенно то, что этот акт сопротивления стал возможным только из-за повсеместно распространившейся коррупции среди лагерных надзирателей. Массовое уничтожение людей начались в Собиборе в мае 1942 года, и к сентябрю 1943 года около 250 тысяч евреев, в основном высланных из Генерал-губернаторства, погибло в газовых камерах. Тойви Блатт - один из тех, кого привезли туда на смерть из маленького городка Избица в восточной Польше. И история о том, как он выжил, и его роль в собиборском восстании одновременно и ужасает, и вдохновляет.

До войны в его родном городке проживало около 3600 евреев. Открытый антисемитизм там проявляли редко, особенно в отношении подростка Тойви. Его отец воевал в польской армии и был ранен, и это дало семье определенный статус в городе. Но как только пришла немецкая армия, Тойви увидел мгновенную перемену: "Население [польское] заметило, что евреи стали людьми второго сорта, и с ними теперь можно делать все, что угодно… В конце концов, я стал больше бояться своих соседей, христиан, чем немцев, потому что немцы не знали [что я был евреем], а мои соседи знали".

Немцы вывезли евреев из Избицы не за результатами одной-единственной облавы: "акции" по выселению продолжались несколько лет. Как правило, нацисты приезжали на рассвете и забирали определенное количество евреев - сначала в качестве рабской рабочей силы, а затем, с весны 1942 года, прямо в газовые камеры Собибора. В промежутках между облавами оставшиеся евреи могли жить относительно открыто. Но в апреле 1943 года немцы прибыли, чтобы полностью очистить город от евреев. Тойви, сильный и развитый 15-летний парень, бежал от них со всех ног. Мчась по улицам, он увидел своего старого школьного друга Янека, поляка-католика. Тойви закричал: "Янек! Пожалуйста, спаси меня!"25 - "Конечно! - ответил Янек. - Беги в сарай за нашим домом". Тойви бросился в сарай, но обнаружил, что двери закрыты на висячий замок. "Я обошел вокруг сарая, и тут маленькая полька кричит мне: "Беги, Тойви, беги! Янек идет!" Я не понял: и что, если Янек идет, почему это я должен бежать? Он мне откроет. Почему она так паникует? Но вот я повернулся - и увидел Янека, который шел с нацистом. Тот направлял на меня винтовку. Мой друг сказал нацисту: "Это еврей". Я взмолился: "Янек, скажи ему, что это шутка!" Но Янек повторил: "Он еврей, хватайте его". Затем он попрощался со мной так, что мне до сих пор невыносимо это повторить… он сказал: "До свидания, Тойви. Увидимся в магазине, где ты будешь лежать на полке с мылом". Вот такое дружеское прощание - ходили слухи, что нацисты делали мыло из человеческих тел". Тойви стоял, потрясенно глядя на предавшего его друга, и "боялся, что этот день был последним в его жизни. Когда ты молод, тебе пятнадцать… видишь деревья, видишь цветы - так отчаянно хочется жить!"

Тойви отвели назад на городскую площадь, где его мать, отец и младший брат уже ждали отправки под вооруженной охраной вместе с несколькими сотнями других евреев. Они знали, что их должны отправить на смерть; слухи о месте под названием Собибор и о том, что там происходило, ходили по городку уже несколько месяцев. Но даже когда в три часа пополудни в тот чудесный весенний день они забрались в товарные вагоны, у них все еще оставалась надежда: "Когда все исчезает, и у тебя больше ничего нет, единственное, что остается, это надежда - надежда будет с тобой до конца…. В темноте вагона слышались разговоры: "Немцы не убьют нас… отвезут в концентрационный лагерь"". Но когда поезд прошел мимо поворота, ведущего к рабочему лагерю Травники, двигаясь в направлении, где, как все знали, находится Собибор, в вагоне заговорили о сопротивлении: "Я слышал голоса людей [говорящих]: "Давайте не даваться им!" Но я слышал и другие голоса, в том числе и моего отца: "Нет - в любом случае нам смерть"".

Через несколько часов они прибыли в Собибор, и Тойви испытал первое потрясение: "Я представлял Собибор как место, где людей сжигают и душат газом, поэтому оно должно было выглядеть как настоящий ад. Но что я вижу? Хорошие дома, комендантская вилла, выкрашенная в зеленый цвет, с небольшой оградой и цветами… С другой стороны - платформа, изображающая железнодорожную станцию. Однако все это для евреев из Голландии или Франции - они-то не знали, куда их привезли и что с ними тут сделают… Но польские евреи знали".

Сразу после выхода из вагонов новоприбывшие были разделены: одна группа состояла из матерей и детей, другая - из взрослых мужчин. В свои 15 лет Тойви оказался точно на границе между этими двумя группами, но из-за того, что он был крепким, хорошо сложенным юношей, его отправили к мужчинам: "Я подошел к маме, и попрощался с ней так, что это мучит меня до сих пор - и, наверное, будет мучить до конца моих дней. Вместо того чтобы взять ее за руку, как делали другие, прощаясь с женами и детьми, я сказал маме: "Мам, а ты еще говорила, что не надо допивать молоко, [а] оставить его на другой день". Как будто обвиняя ее. Во всяком случае, она ответила: "И это все, что можешь мне сейчас сказать?"… Дело в том, что за день до того, как нас увезли в Собибор, был такой случай: я захотел пить и спросил у мамы: "Можно мне выпить немного молока?" Она сказала: "Да". Начав пить, я, кажется, немного увлекся, потому что она заметила: "Тойви, оставь на завтра". И именно это я напомнил своей маме в ее последние минуты перед самой газовой камерой".

В лагерях "Операции Рейнхард", таких как Собибор, отбора по прибытии в основном не было. Всех без исключения отправляли в газовые камеры. Но изредка немцам необходимо было отобрать небольшое количество евреев из новоприбывших для работы в лагере. Тойви повезло. Он попал как раз в такой транспорт. Когда люди выстроились в ряд, Тойви понял, что немцы могли пощадить некоторых из них, возможно, сапожников или портных: "У меня не было вообще никакой профессии, но я хотел жить и молился Богу - в то время я еще способен был это делать. И я молил этого немца: "Пожалуйста, возьми меня"… и мне до сих пор кажется, что это сила моего безмолвного убеждения как-то повлияла на немца, пока он прохаживался взад и вперед напротив нашей группы. Я почувствовал, что он смотрит на меня, и взмолился про себя: "Боже, помоги мне!" И тут он говорит: "Ты, малый, выходи!" Меня спасло то, что в то время им нужны были люди. Поэтому они выбрали сорок человек. Вот так у меня появилась в Собиборе надежда".

Отца Тойви вместе с остальными мужчинами повели по направлению к газовой камере. Когда он уходил, Тойви крикнул немцам: "Он дубильщик!", но "им требовались плотники, а может, портные, он им был не нужен". Тойви признается, что, глядя, как его отца уводят на смерть, "не чувствовал ничего.

Я до сих пор думаю об этом. Понимаете, если бы мои родители умерли раньше - ну хоть двумя днями раньше - это была бы ужасная трагедия. Я бы плакал день и ночь. А сейчас, в этот час, в эту минуту я потерял отца, маму, десятилетнего брата - и я не плакал. Даже не думал. Позже, я увидел, что из людей [в лагере] никто не плакал. Я думал: "Может, со мной что-то не так", и после войны, встречая выживших, спрашивал у них: "А ты плакал?" - "Нет, не плакал", - отвечали мне. Природа словно защищала нас - как бы выдергивала нас из реальности наших чувств. Потому что, представьте, что было бы, если б я тогда в полной мере осознал: "Мой отец, мои родители сейчас находятся в газовой камере!" Я бы забился в истерике и меня тут же убили бы… Малейшее подозрение, что я плачу - и больше мне не жить".

Через час после отбора Тойви встретил своего друга Юзека, который прибыл в Собибор раньше. Его отца выбрали из новоприбывших, потому что он был дантистом, и Юзеку позволили остаться с ним в качестве "помощника". "Мы шли за бараками. И там я увидел людей со скрипкой, с губной гармошкой и танцующую пару. Я был поражен: "Юзек, я не понимаю. Вы в лагере смерти. И что же вы делаете? Как вы только можете танцевать?" Он ответил: "Тойви, все время, что нам осталось, взято взаймы. В любом случае мы умрем. Это конец. Видишь дым? Твой отец, твоя мать, твой брат ушли в этом дыму. И нам та же дорога. Так какая разница? Что теперь, траур носить? Да мы бы и дня тогда здесь не продержались!""

Жизнь Тойви в Собиборе во многом походила на жизнь рабочих "Канады" в Освенциме. Еда была доступной - большей частью из той, что осталась от убитых в газовых камерах - и рабочим в Собиборе тоже разрешалось оставить волосы и носить повседневную одежду. Но, в отличие от тех, кто работал в "Канаде", заключенные в Собиборе имели тесные, почти близкие отношения со смертью.

Тойви Блатт в скором времени осознал свое место в этом смертоносном процессе: "В Собибор прибыл транспорт из Голландии, с почти тремя тысячами евреев. Поезд был разделен на две секции, по восемь-десять вагонов, и загнан на специальный запасной путь. Там группа евреев, называемая вокзальной командой, открыла двери вагонов и принялась выгружать тяжелый багаж. Я с другими парнями стоял, выкрикивая по-голландски, чтобы прибывшие оставили багаж. Женщины все еще держали свои дамские сумочки - теперь им велели бросить их в сторону. В этот момент в их глазах я заметил тревогу. Они боялись. Некоторые женщины не соглашались расстаться со своими сумочками, и один немец стегнул их кнутом. Затем они вышли прямо в большой двор, и там немец, которого мы называли "ангелом смерти", вежливо поговорил с ними. Он извинился за трехдневный переезд из Голландии, и сказал, что теперь-то они в прекрасном месте, потому что Собибор всегда был прекрасен. Он добавил: "Согласно санитарным требованиям вам необходимо принять душ, и позже вы получите ордера на проживание здесь". В ответ люди захлопали: "Браво!", сами послушно разделись и прошли прямо через всю комнату - метров, наверное, 60 в длину - в барак. А там опять был я. Ждал их. Женщины начали выходить, совершенно голые. Маленькие девочки, молоденькие девушки, пожилые леди. Я был стеснительным мальчиком и не знал, куда девать глаза. Мне дали длинные ножницы. Я не знал, что мне делать с этими ножницами. Мой друг, который был там много раз, сказал: "Режь им волосы - ты должен остричь их очень коротко". Но меня просили оставить чуть-чуть, особенно молодые девушки, не отрезать слишком много. Они не знали, что через несколько минут умрут. Затем им велели пройти от барака всего несколько [шагов] в газовую камеру. Эта западня была настолько безупречна, что я уверен: когда они почувствовали, что вместо воды выходит газ, то, наверное, в первый момент подумали, что это какая-то неисправность в душе".

Процесс, в котором Тойви принимал участие, был настолько подготовленным, настолько хорошо спланированным, что потребовалось менее двух часов, чтобы 3 тысячи прибывших расстались со своими вещами, одеждой и жизнями. "Когда работа была закончена, когда их уже убрали из газовых камер, чтобы сжечь, я помню, подумал про себя: какая чудесная [звездная] ночь - такая спокойная… Три тысячи людей умерло. И ничего не случилось. Звезды остались на своих местах".

Голландских евреев, прибывавших в Собибор, - а они даже не догадывались об истинном назначении лагеря, - еще удавалось обманом заставить войти в газовые камеры. С польскими же евреями такое было невозможно. Большинство из них не верили лживым утверждениям о том, что это обычная "санитарная остановка". "Как ты можешь так поступать с нами? - возмущалась пожилая женщина, пока Тойви Блатт стриг ее. - Они и тебя убьют. Настанет и твой черед!" Он тогда промолчал, но запомнил ее фразу - прозвучавшую, "словно проклятье". "Все мои помыслы, все устремления сводились к одному: как выжить? Как? Потому что я тоже умру, но сейчас-то я жив, и сегодня я умирать не собираюсь. А потом приходит новый день, и я понимаю, что и теперь у меня нет ни малейшего желания умирать".

Разумеется, Тойви слишком хорошо понимал: он, пусть и против своей воли, помогал нацистам эксплуатировать лагерь. Более того: для него было совершенно очевидно, что вся работа по стрижке, сортировке одежды, снятию багажа с поездов, уборке помещений, - большая часть каждодневной деятельности, помогающей поддерживать Собибор в рабочем состоянии, - выполнялась евреями: "Да, - говорит он, - я об этом думал.

Но никто ничего не предпринимал. [Мне тогда было] пятнадцать лет, а меня окружали взрослые, умудренные опытом люди, но никто ничего не делал! В определенных условиях люди меняются. Мне говорили: "Что ты там знаешь?!" - думаю, наверняка я знал лишь одно: на самом деле, никто себя не знает. Ты обращаешься к приветливому прохожему, спрашиваешь его, где находится нужная тебе улица, - и он проходит вместе с тобой полквартала, чтобы ты не заблудился. Он такой вежливый, такой предупредительный. Но тот же самый человек в других обстоятельствах может оказаться ужаснейшим садистом. Никто себя не знает. В тех [других] ситуациях все мы могли быть хорошими, а могли - и плохими. Иногда, встречаясь с особенно вежливым или предупредительным человеком, я спрашиваю себя: "А каким бы он стал в Собиборе?""

Мнение Тойви Блатта, - что люди меняются в зависимости от обстоятельств - разделяют многие, прошедшие все ужасы лагерей. В этом мнении кроется нечто большее, чем, на первый взгляд, банальное утверждение, что человек меняет поведенческие модели в соответствии с обстоятельствами - как мы, несомненно, поступаем в нашей, повседневной жизни. Очевидно, что на рок-концерте и на похоронах человек ведет себя совершенно по-разному. Но Тойви Блатт указывает на фундаментальные изменения, происходящие в чрезвычайных, экстремальных обстоятельствах - изменения не столько в манере поведения (хотя и в ней тоже), сколько в самой сущности, в самом характере человека. Создается впечатление, что на таких людей, как Тойви Блатт, в лагере снизошло, своего рода, озарение: люди, по своей сути, напоминают вещества, изменяющие свои свойства под воздействием колебаний температуры. Точно так же, как вода остается водой лишь в одном диапазоне температур, а в другом диапазоне превращается в пар или лед, так и люди могут становиться совершенно другими, попадая в экстремальные ситуации.

Этот анализ невольно приводит к выводам, за которые, по моим наблюдениям, цепляются очень многие преступники. Помню, как один преданный делу нацизма человек с пеной у рта доказывал (после того, как я настойчиво попросил объяснить, почему так мало людей боролось с ужасами режима): "Беда современного мира в том, что те, кто никогда не проходил настоящие испытания, позволяют себе судить тех, кто их прошел". Несомненно, такую точку зрения поддержал бы и Тойви Блатт.

Разумеется, я вовсе не хочу сказать, что значительные изменения характера, возможно, происходившие в условиях концентрационных лагерей, всегда были со знаком "минус". В любых обстоятельствах существует возможность выбора, и у людей была возможность вести себя так, чтобы их поведение вызывало восхищение. Именно такое поведение засвидетельствовал Тойви Блатт. Однажды ему велели почистить посыпанную песком дорожку, ведущую из нижнего лагеря к газовым камерам. Вот как он описывает случившееся далее: "Я обратил внимание на то, что как бы старательно я ни подметал, в песке все равно [оставался] какой-то мелкий мусор. Я спросил друга: "Что это?" Он ответил: "Это - деньги". И я помню, как тогда удивился: вот, люди знают, что идут на смерть, а у них при себе несколько долларов или рублей. Наконец, они осознают, что сейчас умрут, и находят время, чтобы [разорвать] эти деньги на мелкие кусочки, чтобы враг не мог воспользоваться [их деньгами]. Я считаю это проявлением героизма - духовного героизма".

Размышляя о более серьезных проявлениях сопротивления, о настоящей борьбе с немцами, Тойви Блатт был вынужден преодолеть ощущение того, что он называет "обратным" расизмом. Потому что, когда он впервые увидел немецких солдат, в стальных касках и красивой форме, то почувствовал, что они "лучше". "А на другом конце спектра я увидел евреев и поляков - напуганных, спасающихся бегством или прячущихся". Несомненно, именно такие чувства немцы и надеялись вызвать в душах тех, кого хотели подавить. В том числе и по этой причине доктор Менгеле появлялся на платформе Освенцима в безупречно вычищенной и отглаженной форме эсэсовца, в сверкающей, словно зеркала, обуви. Немцы пытались создать сбывающееся пророчество о неполноценности тех, с кем они сражались. Они одевались и вели себя так, словно были представителями расы господ, и хотели вынудить своих врагов поверить в то, что нацисты - действительно высшая раса.

В подобных обстоятельствах не стоит удивляться тому, что катализатор решительных перемен появился в Собиборе вместе с людьми, не столь подверженными описанному Тойви Блаттом "обратному расизму" - а именно, с евреями, прошедшими службу в Красной Армии. "Мы приехали в Собибор 21 или 22 сентября, - говорит Аркадий Вайспапир26, один из советских военнопленных, прибывших в лагерь на транспорте из Минска. - Нас три дня держали взаперти в вагонах - вагонах для перевозки скота. Три дня без еды, без света". К счастью, нацисты решили набрать рабочую силу именно из этого транспорта. "Они спросили, нет ли среди нас плотников или строителей, - вспоминает Вайспапир, - и еще спросили, нет ли среди нас людей, способных поднять груз весом до 75 килограмм". В тот момент, когда их отбирали, советские военнопленные даже не догадывались о назначении лагеря: "Мы не знали, что происходит, - мы думали, это просто трудовой лагерь. Но вечером к нам пришли бывалые заключенные и сказали: "Ваших друзей сжигают". И тогда мы поняли, в какой именно лагерь попали".

Среди порядка 80 человек, отобранных для физической работы из советских военнопленных, был и харизматичный лейтенант Красной Армии, Александр (Саша) Печерский. "Он был очень красивым, очень привлекательным мужчиной, - говорит Вайспапир, - высоким и крепким. Его уважали - его слово было для нас законом". Печерский мгновенно привлек внимание всего лагеря, а вскоре стал координатором подпольного движения сопротивления. И до прибытия советских военнопленных заключенные несколько раз пытались совершить побег, в основном - во время выполнения работ за пределами колючей проволоки. "Но где можно скрыться, если даже удастся сбежать в лес? - спрашивает Тойви Блатт. - Практически каждый день владельцы близлежащих ферм приводили в лагерь евреев, пойманных во время попытки спрятаться в полях, и отдавали их за "пять фунтов сахара и бутылку водки"". Но Печерскому и его товарищам удалось переломить обреченную покорность, которая, казалось, полностью овладела лагерем. Они работали вместе с Леоном Фельдхендлером, который возглавлял подполье в Собиборе до появления советских военнопленных, разрабатывая план массового побега.

Спустя всего лишь две недели с момента их появления в Собиборе они попытались прорыть тоннель на свободу - но от этого варианта пришлось отказаться через несколько дней: подкоп затопило. В любом случае, и Печерский это понимал, невозможно было гарантировать, чтобы через такой туннель, за одну-единственную ночь, проползли все заключенные Собибора - более 600 человек, - не вызвав никаких подозрений. Он быстро осознал: единственный успешный массовый побег возможен лишь в случае вооруженного сопротивления. Печерский также осознавал, что действовать нужно как можно быстрее. Первые же снегопады, которые ожидались уже через несколько недель, дадут возможность немцам преследовать беглецов по следам. План стал приобретать конкретные очертания уже через несколько дней, и в его разработке принимали участие некоторые ключевые капо. "Прежде всего, - говорит Тойви Блатт, - следовало собрать холодное оружие - ножи и топоры. Очень многие плотники держали свои инструменты в мастерских". На следующем этапе следовало "заманить" немцев в укромные места, убить их и забрать огнестрельное оружие. Третьим, и последним, этапом должно было стать открытое восстание.

На второй неделе октября подполью стало известно, что некоторые руководящие чины Собибора - включая Вагнера, одного из старших обершарфюреров, - отправились в отпуск в Германию. Таким образом, на некоторое время немецкая охрана в Собиборе была в неполном составе. Этих оставшихся немцев нужно было заманить в мастерские портных или сапожников, посулив им личную выгоду - следовательно, успех восстания зависел от продажности охранников. Печерский приказал Вайспапиру спрятаться в сапожной мастерской на территории лагеря и зарубить топором охранника-немца, когда тот придет на примерку обуви. "Я очень волновался, - признается Вайспарир. - Все мы понимали, что от этого зависит наша дальнейшая судьба". Остальных немцев собирались заманить в швейные мастерские, пообещав сшить новые кожаные куртки - и там убить. А после этого узники должны были совершить побег - прорваться через главные ворота. Расчет был та то, что у охранников-украинцев, которые находились в подчинении у немцев, не хватит ни боеприпасов, ни духу, чтобы оказать серьезное сопротивление.

Восстание началось 14 октября. Днем, в половине четвертого, Вайспапир, вместе с Иегудой Лернером, который прибыл в Собибор на том же транспорте из Минска, спрятался в глубине сапожной мастерской: "Немец вошел, чтобы примерить обувь. Сел прямо передо мной. Я вышел, взял топор и ударил его. Я не знал, что наносить удар следует обухом. И ударил другой стороной, острием. Мы оттащили труп в сторону и накрыли какой-то тряпкой. И тут в мастерскую вошел другой немец. Он увидел труп, подошел к нему, пнул ногой и спросил: "Это еще что такое? Что за беспорядок?" И тут, когда он понял, [что произошло] я и его тоже ударил топором. А потом мы забрали у них оружие и убежали. Потом меня начало трясти, и я очень долго не мог успокоиться. Меня тошнило, я был весь залит чужой кровью".

Лернер и Вайспарир убили в сапожной мастерской двух немцев. Еще трое эсэсовцев были убиты в портняжной мастерской, а остальные, кого не удалось заманить в засаду, - прямо на месте службы. К пяти часам дня большинство эсэсовцев лагеря, всего девять человек, были убиты; но комендант все еще оставался в живых, и это, безусловно, вселяло тревогу в заключенных. Они стали выстраиваться на перекличку, в обычном порядке. "Но неожиданно, где-то без четверти шесть, - пишет Тойви Блатт, - Саша [Печерский] вскочил на стол и произнес речь - я помню ее до сих пор. Он говорил о своей родине, Советском Союзе, и о том, что придет время, когда все будет иначе, когда везде будет мир, и что если кому-то удастся выжить, тот обязан поведать миру о том, что здесь произошло".

Затем, как и было запланировано, заключенные организованно направились к главным воротам, но внезапно очутились под огнем: стреляли охранники на вышках, а также - комендант Френцель, который неожиданно выскочил из барака и открыл стрельбу. Всем сразу же стало ясно: побег через главные ворота невозможен. И заключенные решили попытаться бежать, преодолев колючую проволоку в задней части лагеря, несмотря на то, что территория за оградой была заминирована. Тойви Блатт сражался с проволокой, поливаемый автоматным огнем с вышек, и неожиданно почувствовал, что забор наваливается на него всем своим весом. Тойви придавило. "Моей первой мыслью было: "Это конец!". Через меня переступали другие заключенные, а в куртку впивались шипы колючей проволоки. Но тут меня осенило. Я бросил кожаную куртку на милость проволоки, просто выскользнул из рукавов. И побежал. Два или три раза падал, и каждый раз думал, что в меня попала пуля, но вставал, и наконец, живой невредимый [добрался] до леса". Во время бегства Тойви Блатт видел, как впереди "летают тела", разорванные взрывами мин, и понял: ему очень повезло, что он покинул лагерь одним из последних.

В конечном итоге, из 600 заключенных Собибора в тот день удалось вырваться на свободу примерно половине. С точки зрения Тойви Блатта, такой успех был достигнут благодаря одному основному фактору: "Они [немцы] не считали нас за людей, не считали нас способными на поступок. Они считали нас отребьем. Они не ожидали, что евреи могут [быть готовы] умереть, потому что видели, как тысячи умирали ни за что". С точки зрения Аркадия Вайспапира, вторым необходимым условием для побега стало прибытие советских военнопленных, которые встречали все лишения лагерной жизни единым строем. Еще один немаловажный факт: эти военнопленные провели в Собиборе меньше месяца, прежде чем подняли восстание. И хотя в предыдущих немецких лагерях они, конечно, страдали, ранее им не приходилось испытывать ничего похожего на ужасы Собибора. Тем не менее несмотря на чудовищную обстановку лагеря смерти им удалось быстро мобилизовать силы и начать действовать. Их военная дисциплина, вместе с исключительной личностью Саши Печерского, оказали решающее влияние на успех восстания.

Большинство из 300 заключенных Собибора, сбежавших из лагеря, не пережили войны. Многие, заблудившись в лесах, бродили вблизи от лагеря, и были пойманы в считанные часы; других позже предали поляки, выдав немцам. Саша Печерский и горстка его товарищей сумели добраться до партизан, симпатизирующих Красной Армии, и в результате влились в ряды наступающих советских сил. Тойви Блатт пережил целый ряд испытаний и несколько раз оказывался на волосок от гибели: одни поляки ему помогали, другие готовы были предать. После войны он решил начать новую жизнь в Америке.

Восстание в Собиборе вызвало серьезное беспокойство у Гиммлера, и сразу же после этого события он приказал уничтожить всех евреев в таких лагерях, как Травники, Понятова и Майданек. Эти убийства, начавшиеся 3 ноября, стали одними из самых кровавых событий "окончательного решения еврейского вопроса". В это время в ходе карательной акции, которая получила кодовое название "Эрнтефест" (Erntefest, нем. праздник сбора урожая), были убиты около 43 тысяч заключенных. В качестве яркого примера того, что для массовых убийств вовсе не обязательно применять сверхсовременные технологии, можно привести такой факт: только за один день в Майданеке было расстреляно 17 тысяч евреев.

Операция "Праздник сбора урожая" проводилась в то время, когда изменилась сама суть нацистской доктрины "окончательного решения еврейского вопроса". Осенью 1941 и весной 1942 годов программа уничтожения евреев хотя бы частично мотивировалась желанием создать "пространство" для новой немецкой империи на востоке. Но к осени 1943 года уже стало ясно, что нацисты проигрывают войну, и тогда центральное место заняла совершенно иная мотивация: месть. Убийства евреев нацистами теперь вызывались, прежде всего, желанием гарантировать, что их главные противники не смогут получить никакой выгоды от войны, независимо от ее итогов. Разумеется, желание убивать евреев всегда подспудно присутствовало в планировании и проведении в жизнь нацистской доктрины "окончательного решения еврейского вопроса". Включение западноевропейских евреев в план тотального уничтожения показывало, что экономические причины и желание "свободного места" никогда не являлись единственной мотивацией для совершения преступлений. Но лишь в тот момент, когда мечта о "новом порядке в Европе" на востоке начала рассыпаться, лидеры Третьего рейха принялись искать утешение в массовом убийстве евреев, руководствуясь лишь чистой, неприкрытой ненавистью.

Однако немцам становилось все сложнее осуществлять план "окончательного решения еврейского вопроса" за пределами территорий, контролируемых ими напрямую. Так, хотя власти Болгарии до того выдали немцам порядка 11 тысяч евреев из оккупированных болгарами греческих Фракии и Македонии, в дальнейшем погибших в Треблинке, в 1943 году требования депортировать евреев с территории собственно Болгарии вызвали серьезный протест. А румынский лидер Ион Антонеску, участвовавший в уничтожении еврейских общин в Бессарабии, Приднестровье и Буковине, теперь отказывался посылать оставшееся еврейское население Румынии в газовые камеры Белжеца. То же происходило и в Италии: хотя Муссолини и ввел ряд антисемитских мер, но выдавать итальянских евреев немцам он отказывался27. Многие союзники нацистов больше не верили, что поддерживают победителя. Они помогали фашистам преследовать евреев, когда считали, что это отвечает их собственным интересам; теперь же, когда ситуация изменилась, они постарались отмежеваться от всей политики Германии в целом. По большей части, такая кардинальная смена поведения диктовалась не столько проснувшимися моральными принципами, сколько, скорее, циничным прагматизмом.

Из всех европейских стран, оккупированных немцами, только одна, похоже, избежала моральной коррозии "окончательного решения еврейского вопроса": Дания. Благодаря объединенным усилиям населения Дании 95?% евреев в этой стране таинственным образом исчезли прямо из-под носа немцев. Сама история о том, как датчане спасали своих евреев, не только воодушевляет и вызывает интерес. Здесь все не так просто, как кажется на первый взгляд.

Германия оккупировала Данию 9 апреля 1940 года, и с самого начала стало ясно, что датчане столкнутся с совсем иной оккупацией, чем та, которую пришлось пережить другим европейским странам. Основные общественные институты Дании, включая монархию, парламент и полицию, в большей или меньшей степени остались неприкосновенны. И немцы не просили датчан проводить в жизнь никаких антисемитских законов, являвшихся обыденным делом в любом другом уголке нацистского государства. Что касается позиции датских властей, то все восемь тысяч датских евреев были полноправными гражданами, и такими они и остались. "У нас вообще не было никакой дискриминации, - говорит Кнуд Дюбю28, который в то время служил в датской полиции. - Евреи полностью ассимилировались. У них был свой бизнес, свои дома - как у всех. Я уверен: в Дании заключалось много межнациональных браков. Один из моих родственников женился на еврейской танцовщице". Даже те евреи, которые предпочли исповедовать свою религию, в условиях нацистской оккупации не встречали практически никаких трудностей. Бент Мельхиор29, тогда еще учившийся в школе, сначала испугался, ведь его отец, раввин, открыто выступал против фашистов. Но ничего страшного не случилось: "Мы ходили в школу, в синагогу, отмечали праздники - все шло своим чередом".

Один исключительный случай, который приводит Бент Мельхиор, свидетельствует о том, насколько толерантность укоренилась в культуре датчан. Его отец написал небольшую книгу комментариев к Пятикнижию Моисееву, а поскольку все датчане считали средоточием патриотизма своего короля, отец Мельхиора решил заказать особый переплет для одного экземпляра книги и вручить ее монарху. В канун Нового, 1941 года старшей сестре Бента поручили доставить книгу в королевский дворец в Копенгагене. Когда она приблизилась к воротам, по стечению обстоятельств, оттуда вышла королева, увидела девушку и спросила: "Это для моего мужа?" Та ответила: "Да, Ваша светлость", - и королева взяла книгу. Вечером того же дня датский король Кристиан Х сел за стол и лично написал благодарственное письмо отцу Бента, в котором передавал приветы его семье и всей еврейской общине. "Оно [письмо] пришло 1 января 1942 года, - говорит Бент Мельхиор, - и произвело огромное впечатление на всю общину - ведь король ответил скромному раввину, подарившему монарху книгу".

Кажется невероятным, в контексте тотального преследования евреев, которое нацисты устроили во всей остальной Европе, что немцы закрыли глаза на такую терпимость. Но в Дании они оказались в очень щекотливом положении. Прежде всего, они хотели, чтобы поставки продовольствия из этой страны в Германию происходили без каких-либо помех. Они также отдавали себе отчет в пропагандистской ценности такой "идеальной" оккупации дружественного "арийского" государства, и понимали, какие дополнительные выгоды несет им мирная Дания, на чьей территории не было необходимости размещать значительные военные формирования. Такое отношение, однако, резко изменилось летом и осенью 1943 года. Вслед за поражением под Сталинградом и отступлением германской армии в Дании вспыхнул целый ряд акций сопротивления, выразившихся в серии забастовок. Немцы настаивали на репрессиях, чтобы предотвратить подобные явления, но власти Дании отказались подчиниться приказу. В результате, 29 августа немцы взяли власть в Дании в свои руки.

Немецкий уполномоченный в Дании (рейхскомиссар) доктор Вернер Бест, оказался перед дилеммой: как же следует поступить с датскими евреями? Послужной список Беста не давал повода предположить, что он станет сочувствовать датским евреям. Образованный юрист, в 1930 году он вступил в национал-социалистическую партию, а уже в следующем году - в ряды СС. Состоял юридическим советником при гестапо и работал непосредственно в подчинении у Рейнхарда Гейдриха. Во время службы в Главном управлении имперской безопасности (РСХА) участвовал в казнях представителей польской интеллигенции, а чуть позже, во время работы во Франции, - принимал участие в гонениях французских евреев. Но теперь этот преданный своему делу нацист собирался совершить нечто, совершенно не отвечавшее его характеру. Используя посредников, он намеревался предупредить датских евреев о грозящих им арестах.

Облаву запланировали в ночь с первого на второе октября 1943 года. Но буквально за несколько дней до этой даты Бест встретился с морским атташе Германии Георгом Дуквицем и проинформировал того о предстоящих облавах. При этом Бест практически не сомневался, что Дуквиц, известный своими симпатиями к датчанам, сольет информацию датским политикам, а те, в свою очередь, проинформируют ведущих членов еврейской общины. И цепочка причинно-следственных отношений сработала именно так, как и предполагалось.

"Однажды, во вторник вечером [28 сентября], - говорит Бент Мельхиор, - к нам в дом пришла какая-то женщина, и попросила позвать отца. Она сообщила, что все произойдет уже на этой неделе, а именно - в пятницу ночью". На следующее утро в синагоге людей собралась больше обычного, поскольку был еврейский праздник. Отец Бента встал и обратился к собравшимся: "Мой отец прервал службу и объяснил общине, что все очень серьезно, и повторил полученное накануне сообщение: "Не сидите по домам в пятницу". И добавил, что службы в синагоге на следующий день отменяются. Но мы не могли рассчитывать на то, что таких мер предосторожности будет достаточно. Каждый, кто слышал моего отца, должен был рассказать обо всем своей семье, друзьям, тем людям, кого считали одинокими - следовало донести информацию до как можно большего количества евреев".

Исход начался в тот же день, 29 сентября, ближе к вечеру. Среди оставлявших свои дома была и семья Руди Бира30. Они уехали примерно на пятнадцать километров от Копенгагена и остановились у деловых партнеров отца Руди: "Это была очень приятная семья, где росли трое дочерей, чуть старше нас. Жили они в загородном доме, окруженном садом. У нас сада не было, потому что мы жили в квартире. Те люди очень хорошо о нас заботились".

Когда семейство Бир уже обустроились в своем новом доме, за пределами Копенгагена, датской полиции стало известно об угрозе депортации евреев. "Я был в полицейском участке, когда услышал новости, - говорит Кнуд Дюбю, - и один товарищ по службе сказал мне, что к нему обратился сосед-еврей, торговец по фамилии Якобсон. Он и его семья очень сильно нервничали и нуждались в помощи". Просто поразительно, особенно если учесть действия полиции в аналогичной ситуации в других оккупированных нацистами странах, таких как Франция или Словакия, что первым желанием Дюбю и его коллег было оказать помощь датским евреям. В данном конкретном случае Дюбю вызвался лично помочь Якобсонам и организовал их побег через узкий пролив между Данией и нейтральной Швецией: "Мы посоветовали им воспользоваться трамваем или электричкой, чтобы добраться до припортовой станции на востоке Копенгагена. Оттуда мы на нескольких такси отправились в порт. Таксисты знали, что происходит, и очень сильно нам помогли, а в некоторых случаях даже отказались брать плату за проезд. В порту мы спрятались в сараях, где немцы обычно хранили сети и инструменты".

Укрыв еврейские семьи в безопасном месте, Кнуд Дюбю отправился на поиски рыбаков, готовых рискнуть и под покровом ночи переправить беглецов на противоположный берег: "Я рассказывал рыбакам, сколько у меня людей, и нам приходилось пускать в ход и мольбы, и деньги, которые мы были вынуждены занимать, чтобы разместить на борту как можно больше людей". На каждом шагу их подстерегала опасность: "Один раз со мной были трое мужчин-евреев, и тут, совершенно неожиданно, появился немецкий патруль и направился прямо к нам. Мы быстро спрятались в канаве и сидели там до тех пор, пока не услышали, что немцы прошли. Это был единственный раз, когда я достал оружие, готовясь защищать всю нашу маленькую компанию… Я не хотел, чтобы меня поймали и отправили в концентрационный лагерь".

Бегству евреев способствовали не только датские полицейские: свой вклад в это дело вносили сотрудники и других государственных институтов, начиная с работников береговой охраны, смотревших в другую сторону, когда бесчисленные лодочки покидали гавань Копенгагена среди ночи, и заканчивая датскими священниками, оказывавших бегству евреев всяческую поддержку. 3 октября во всех церквях Дании озвучили заявление епископа Копенгагена, содержавшее решительную позицию датской церкви по данному вопросу: "По каким бы причинам, будь-то расовым или религиозным, ни преследовали евреев, обязанность христианской церкви - протестовать против таких преследований… Несмотря на различные религиозные воззрения, мы будем сражаться за право наших еврейских братьев и сестер пользоваться свободой, которую мы сами ценим превыше жизни…"31

Тем временем семья Руди Бира почувствовала, что дальше проживать в пригороде, у друзей, небезопасно, и вскоре они тоже двинулись в путь, в Швецию: "Нам нужно было проехать через центр Копенгагена, и там с нами произошел неприятный случай. Наш водитель свернул не туда и остановился прямо перед зданием немецкого штаба. Мы немного испугались, но водитель быстро развернул машину, понял, куда нужно ехать, и прибавил газу". Биров вывезли из Копенгагена, на сорок километров к югу от столицы - в место, наиболее удаленное от границы Швеции. Их защитники решили, что именно здесь безопаснее всего пересечь границу. На рейде стояли два судна, на каждом из которых могло разместиться 200 человек. Биры на шлюпке добрались до одного из кораблей, и около 11 часов вечера их путешествие началось. "Мы находились на палубе, - вспоминает Руди, - моим младшим братьям и сестрам дали какое-то легкое лекарство, чтобы они не плакали, и все время путешествия они проспали". Уже через несколько часов без всяких приключений они достигли берегов Швеции. "Как только мы оказались на шведском берегу, сразу почувствовали разницу. В Дании у нас было затемнение, но в Швеции все улицы были залиты огнями. А население приняло нас с большим гостеприимством. Люди пели - звучали национальные гимны Дании и Швеции, - и бурно радовались тому, что мы оказались вне опасности". Шведы сделали все, что было в их силах. Они отправили лодки с яркими фонарями, чтобы беженцы могли благополучно добраться до берега, а накануне, 2 октября, объявили по радио, что будут рады видеть на своей земле всех прибывающих датских евреев.

Опыт Руди Бира не является уникальным: подавляющее большинство датских евреев благополучно бежали в Швецию. Во время ночной облавы 1 октября немцы поймали только 284 еврея32, а в течение следующих недель - меньше 200 человек из тех, кто старался перебраться в Швецию. Из всего еврейского населения Дании, составлявшего 8 тысяч человек, в результате, были арестованы и депортированы менее 500. Следует отметить такой важный факт: пойманных отправляли не в Освенцим, а в Чехословакию, в Терезинское гетто, где, хоть они и вели жизнь, полную лишений, им не пришлось столкнуться с отбором и систематическими убийствами. В конце войны из 500 депортированных датских евреев домой вернулось более четырехсот.

История спасения датских евреев, разумеется, чрезвычайно воодушевляет на фоне длинного списка предательств и мстительности, превалирующих в огромном количестве других историй депортации. Но двойственное отношение немцев к арестам и депортации датских евреев демонстрирует: хотя эта история, несомненно, вызывает восхищение, она вовсе не так проста, как кажется. В основе этой непростой ситуации лежит весьма любопытное отношение самого Вернера Беста, ведь он не только предупредил датских евреев через посредника, но и контролировал намеренно вялые попытки поймать их. Да, случаи активной деятельности немецких сил безопасности случались - достаточно вспомнить печально известного Ганса Юля ("гестаповца Юля"), пытавшегося арестовать евреев в Эльсиноре - но, по большей части, немцы, похоже, не проявляли особого служебного рвения. "Я всегда считал, - говорит Руди Бир, - что, если бы немцы действительно захотели помешать осуществлению спасательной операции, то с легкостью сделали бы это, ведь водное пространство между Данией и Швецией не такое уж и обширное и хватило бы трех-четырех торпедных катеров, чтобы сорвать операцию". Однако немецкие морские патрули не остановили ни одно судно с беглецами.

Подсказка в отношении причин, по которым Вернер Бест повел себя именно так, а не иначе, содержится в отчете, отправленном им в Берлин 5 октября: "Поскольку первоочередной задачей еврейских акций в Дании была деиудизация страны, а не успешная охота за головами, следует заключить, что данная еврейская акция полностью выполнила свою задачу"33. Таким образом, Бест ставит себе в заслугу "освобождение" Дании от евреев методами, которые минимизировали подрыв повсеместной нацистской оккупации. Тот факт, что евреи скрылись в безопасное место, а не были схвачены, также принесло ему достаточно ощутимую выгоду: теперь шансы на то, что датские власти станут более тесно сотрудничать с немцами, резко возросли.

Есть еще одна область, в которой результаты последних научных изысканий бросают вызов общепринятой истории датских евреев: вопрос "альтруизма" тех, кто принимал участие в их спасении. Так, не вызывает сомнений, что первые евреи, бежавшие в Швецию, были вынуждены платить рыбакам значительные суммы. "К сожалению, некоторые беженцы швырялись деньгами, стремясь сесть на первое же судно, - делится Кнуд Дюбю. - А рыбаки были людьми бедными и постоянно нуждались в деньгах. Так что, думаю, некоторые только обрадовались случаю подзаработать". Но можно ли считать требования датских рыбаков чрезмерными? Их просили рискнуть средствами пропитания - и, как они понимали, собственными жизнями, - способствуя бегству евреев. Так ли уж неправильно они поступали, требуя плату за свои услуги? Особенно если учесть, что первые несколько ночей операции никто не мог гарантировать, что в море их не поджидают немецкие сторожевые катера. Учитывая вышесказанное, поведение рыбаков следовало бы считать предосудительным только, если бы они просто отказались идти на риск, невзирая на сумму награды. Немаловажен и тот факт, что не известно ни об одном случае, когда еврея отказались бы перевозить из-за его катастрофической бедности.

Разумеется, действиям датчан помог ряд факторов, которые от них не зависели. Значительную роль сыграла география: в отличие от Нидерландов или Бельгии, рядом находилась нейтральная страна. А относительно вялая оккупация Дании вплоть до лета 1943 года означала, что ключевые институты, такие как полиция и береговая охрана, были более или менее неподконтрольны нацистам. Также следует учесть и момент, в который нацисты решили напасть на датских евреев. Как мы уже отмечали, к осени 1943 года стало очевидно, что немцы проигрывают войну, и датчане понимали: помочь евреям означало помочь целям побеждающей стороны. Еще один важный фактор: нацистская оккупация Дании никогда не была такой жестокой, как, например, оккупация Польши, и мы не знаем, как бы повело себя датское население, если бы преследование евреев, и наказания за помощь им, были бы такими же свирепыми, как в той же Польше. Нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что датчане в некоторой степени уникальны, как народ, который спас своих евреев, не в последнюю очередь и потому, что в 1930-х годах Дания существенно ограничивала число еврейских беженцев из Германии. Но те, кто пытается приуменьшить значимость датского опыта, почему-то забывают, что даже тогда, когда все считали, что именно немцы победят в войне, то есть в 1940 и 1941 годах, датчане неуклонно придерживались своих моральных принципов и не преследовали евреев, хотя это, несомненно, порадовало бы их нацистских хозяев.

Макиавеллевская хитрость Беста, который с самого начала собирался позволить большому количеству датских евреев незаметно покинуть страну, не должна изменить наше мнение о моральной подоплеке действий коренного населения Дании. Чрезвычайно важно понимать, что когда вся Дания в едином порыве стала саботировать депортацию, никто не знал, что именно задумал Бест. Все, кто в то время помогал евреям, искренне верил, что действует наперекор желаниям немцев и подвергает себя колоссальному риску. И потому тяжело не согласиться с Кнудом Дюбю, когда он говорит: "все, что датчане сделали, они делали от чистого сердца, проявляя присущее им дружелюбие. Они просто проявляли человечность. Поступали так исключительно по своей доброте и порядочности. Именно так должны были поступать все остальные жители Европы". Невозможно найти более резкого контраста героическим действиям датчан, чем то, что должно было вот-вот случиться в другой европейской стране весной и летом 1944 года, в год самых масштабных убийств в истории Освенцима.