Сем-Сандберг Стив ОТДАЙТЕ МНЕ ВАШИХ ДЕТЕЙ |
Седьмого апреля 1946 в рамках нюрнбергского процесса американский психолог доктор Густав Гилберт проводил допрос Рудольфа Хесса. "Вам никогда не приходило в голову, - спросил Гилберт Хесса, - отказаться выполнять приказы Гиммлера, касаемые так называемого "окончательного решения""?1 - "Нет, - ответил Хесс, - учитывая всю ту подготовку, которую мы получили, сама мысль отказаться выполнять приказ никогда не приходила нам в голову, вне зависимости от содержания приказа… Я думаю, вы просто не понимаете, в каком мире мы жили. Естественно, я обязан был подчиняться приказам".
Таким образом, Хесс недвусмысленно ставит себя в один ряд с той массой немецких солдат, которые после поражения в войне хотели, чтобы весь мир думал, что они были просто роботами, слепо выполнявшими любые приказы, независимо от своих личных чувств и взглядов. Но на деле Хесс далеко не был безотказным автоматом. На протяжении последних шести месяцев 1941 года и первых шести месяцев 1942 года он продемонстрировал недюжинную изобретательность. Не просто выполнял приказы, но и проявлял собственную инициативу, чтобы увеличить "производительность" процесса уничтожения заключенных в Освенциме. В тот решающий период так думал и действовал не только Хесс: многие другие нацисты также сыграли свою зловещую роль. Этот фактор стал необычайно важным в развитии процесса уничтожения: ему очень способствовали различные инициативы, проявленные функционерами, начиная с самого низа нацистской иерархической лестницы. Когда война закончилась, Хесс и сотни других нацистов пытались убедить весь мир в том, что только один человек принимал все решения - Адольф Гитлер. Но "окончательное решение еврейского вопроса" было коллективным делом очень многих людей. И лучше всего это иллюстрирует пример того, как принималось решение о депортации немецких евреев осенью 1941 года.
Война против Советского Союза, которая началась в июне того года, привела к самому радикальному решению созданной самими же нацистами "еврейской проблемы": начались расстрелы еврейских мужчин, женщин и детей на территории Советского Союза. Но евреи Западной Европы и Германского рейха жили еще относительно спокойно, и та бойня, что происходила на востоке, их пока не затрагивала. Нацисты предполагали всех этих евреев "отправить на восток", как только окончится война, что по оптимистическим оценкам Гитлера, Гиммлера и Гейдриха должно было произойти где-то осенью 1941 года. Что должно было произойти со всеми этими евреями после отправки на восток "после окончания войны", не совсем было ясно, поскольку тогда еще не существовало лагерей смерти, готовых их принять. Скорее всего, их послали бы в трудовые лагеря, расположенные в самых отдаленных районах оккупированного нацистами Советского Союза. Там все равно продолжался бы геноцид еврейского народа, просто он длился бы гораздо дольше, нежели убийства в газовых камерах концентрационных лагерей в Польше.
Но в августе сразу несколько видных партийных деятелей стали проявлять нетерпение, требуя ускорить осуществление этого плана. Они знали, что на Востоке с советскими евреями уже "разбирались", причем самым жестоким способом, который только можно было себе представить. Почему бы, стали поступать предложения, не выслать немецких евреев в этот эпицентр массовых убийств, причем немедленно? Йозеф Геббельс, нацистский министр пропаганды и гауляйтер Берлина, был одним из тех, кто летом 1941 года активнее всех ратовал за депортацию всех евреев Берлина на Восток. На совещании, которое состоялось 15 августа, статс-секретарь Геббельса Леопольд Гуттерер указал на тот факт, что из 70 тысяч евреев, проживавших в Берлине, только 19 тысяч где-нибудь работали (естественно такая ситуация сложилась потому, что нацисты ввели целый ряд законов, ограничивающих права немецких евреев на работу). Всех, кто не работает, заявил Гуттерер, "необходимо отправить в Россию… а еще лучше просто уничтожить"2. Когда 19 августа Геббельс встретился с Гитлером, он сделал аналогичное предложение фюреру: немедленно депортировать евреев Берлина.
Все помыслы Геббельса занимали безумные нацистские бредни о роли, которую евреи якобы сыграли в Первой мировой войне. В то время как немецкие солдаты проливали свою кровь на фронте, защищая родину, евреи, по мнению нацистов, зарабатывали на войне в безопасности больших городов (на самом-то деле, конечно, немецкие евреи гибли на фронте "пропорционально" своей доле в населении Германии). Но теперь, летом 1941 года, Геббельс окончательно вбил себе в голову, что все это было правдой, и теперь, когда вермахт изо всех сил борется с врагами рейха на востоке, евреи спокойно живут в Берлине.
А что еще им оставалось делать? Ведь им было запрещено служить в германских вооруженных силах! Как это повторялось уже не в первый раз, нацисты сами создали такие обстоятельства, которые затем лучше всего подходили для оправдания их предрассудков. Но, несмотря на увещевания Геббельса, Гитлер пока не соглашался разрешить депортировать берлинских евреев. Он сказал, что на данный момент главный приоритет государства - ведение войны, а еврейский вопрос может и подождать. Однако Гитлер пошел навстречу Геббельсу в одной из его просьб. Нацисты ввели еще одну антисемитскую меру, которая еще больше ужесточила преследование евреев. Гитлер дал согласие на то, чтобы все евреи Германии отныне носили желтые звезды Давида. В гетто польских городов евреи должны были носить такие знаки отличия с самых первых месяцев нацистской оккупации, но немецкие евреи до сих пор такому унижению не подвергались.
В то лето и начало осени Геббельс был не единственным высокопоставленным нацистским функционером, убеждавшим Гитлера дать разрешение на депортацию немецких евреев. Сразу же после авианалета британских ВВС на Гамбург 15 сентября 1941 года гауляйтер Гамбурга Карл Кауфман решил написать Гитлеру письмо с просьбой разрешить депортацию евреев города для того, чтобы предоставить их жилье чистокровным немцам, чьи дома были разрушены в результате бомбардировки города. К этому моменту Гитлер получил письма с предложением выслать евреев на восток от целого ряда различных нацистских функционеров, включая предложение Альфреда Розенберга депортировать всех евреев Центральной Европы в отместку за недавнюю депортацию Сталиным немцев Поволжья в Сибирь. И теперь, всего через несколько недель после заявления, что евреев рейха нельзя депортировать, Гитлер неожиданно передумал. В сентябре он решил все-таки начать изгнание евреев на восток.
Однако в этой перемене решения не стоит усматривать некую нерешительность Гитлера, поддавшегося настоятельным требованиям своих подчиненных. Последние события на фронте повлияли на фюрера не меньше, нежели обращения его подчиненных. Гитлер всегда говорил, что евреев можно депортировать после окончания войны - и вот в сентябре 1941 года ему очевидно уже казалось, что до "депортации евреев после окончания войны" осталось буквально всего несколько недель. Киев должен был вот-вот пасть. Ничто, казалось, не могло остановить немецкого наступления на Москву, поэтому Гитлер был все еще уверен в том, что Советский Союз будет разгромлен до наступления зимы.
Открытым, конечно, оставался вопрос: куда же выслать евреев? У Гиммлера был один ответ: почему бы евреям рейха не присоединиться к польским евреям в их гетто? 18 сентября Гиммлер написал письмо Артуру Грейзеру, нацистскому гауляйтеру Вартеланда в Польше, с просьбой подготовить гетто Лодзи к прибытию 60 тысяч евреев из Старого Рейха. Однако Гиммлер знал, что в лучшем случае это могло стать только краткосрочным решением, поскольку, как довольно быстро ему указали местные нацистские функционеры, гетто Лодзи уже тогда было переполнено.
Семнадцатилетняя Люсиль Айхенгрин3 была среди первых немецких евреев, депортированных из страны после того, как Гитлер принял решение изменить свою политику по отношению к евреям рейха. В октябре 1941 года, когда ее мать получила заказное письмо, в котором содержался приказ их семье приготовиться покинуть Гамбург в течение 24 часов, никто, включая даже тех нацистов, которые хотели избавиться от них, не мог себе представить, насколько долгим и мучительным окажется их путь в Освенцим. Семья Айхенгринов уже перенесла много страданий. Отец Люсиль был гражданином Польши, и поэтому в самом начале войны был арестован и отправлен в Дахау. Через восемнадцать месяцев после его ареста, в феврале 1941 года, семья, наконец, получила новости об отце: "К нам в дом пришло гестапо. При полном параде, в начищенных до блеска сапогах, фуражках и кожаных куртках - их типичной для того времени форме, - рассказывает Люсиль Айхенгрин. - Они бросили на кухонный стол коробку от сигар и сказали: "Это пепел Беньямина Ландау [отца Люсиль]". Было ли это правдой - или то была просто горстка пепла из крематория Дахау - мы уже никогда не узнаем. Мы были просто убиты известием о смерти отца. Особенно моя мать и младшая сестра: на них лица не было". И вот теперь, восемь месяцев спустя после того, как они узнали о смерти главы семьи от рук нацистов, Люсиль, ее сестра и мать в последний раз вышли из своего дома и пешком отправились на вокзал. На всем пути они не встретили на улицах города ни одного сочувственного взгляда. "Они [немцы] стояли на улице с каменным выражением лиц, - рассказывает Люсиль. - Они либо ругались в наш адрес, либо отворачивались. Меня это не обижало - скорее приводило в ужас".
Уве Шторйоханну4 было на тот момент шестнадцать лет, и он был одним из тех немцев, жителей Гамбурга, которые стояли на улицах и наблюдали, как мимо них шли евреи. "Где-то около 20 процентов людей громко радовались, - рассказывает он, - говорили: "Слава богу, эти ненужные нахлебники наконец-то исчезнут", "Они ведь просто паразиты!" Они радостно хлопали в ладоши каждый раз, когда мимо шли евреи. Но основная масса людей просто спешила пройти мимо, в гробовой тишине, стараясь не замечать происходящего. Именно эта основная масса после окончания войны и будет утверждать: "Я ничего не знал об этом. Мы ничего такого не видели"". У одного из друзей Уве Шторйоханна в роду были евреи, и ему пришлось попрощаться с любимой тетей и бабушкой. Это была душераздирающая сцена. Сам друг был евреем только на четверть, поэтому ему разрешили остаться, но его тетя и бабушка были чистокровными еврейками, и должны были покинуть город. После всего увиденного только одна мысль крутилась в голове Уве Шторйоханна: "Мною овладело только одно чувство: слава Богу, что я не еврей. Слава Богу, что я не принадлежу к этому народу. Я, конечно, мог бы родиться евреем, потому что родителей не выбирают - и тогда я был бы среди тех, кого сейчас депортируют. И мне бы пришлось носить эту желтую звезду. Я до сих пор не могу забыть это ощущение… Тут же, - продолжает он, - возникала мысль: "Но что же будет с этими людьми?" И я, конечно, был в курсе после всего того, что слышал, что ничего хорошего с ними не произойдет. Их всех вышлют туда, в тот ужасный мир".
Вопрос о том, что же "простые" немцы знали о дальнейшей судьбе евреев, вызывает множество споров и по сегодняшний день. Но вот это признание Уве Шторйоханна о том, что он знал, что немецких евреев отправляли в "ужасный" мир, пожалуй, более всего похоже на то, что творилось в умах большинства немцев в тот момент. Они знали, что евреи уже никогда не вернутся. На улицах города власти устроили ярмарки по распродаже оставшегося еврейского имущества. Многие "простые немцы" знали о том, что с евреями на востоке происходят "ужасные вещи". Нацистский отчет, подготовленный СД (службы разведки СС, которую возглавлял Рейнхард Гейдрих) о положении дел во Франконии, на юге Германии, датированный декабрем 1942 годом, наглядно демонстрирует тот факт, что нацисты сами были озабочены тем эффектом, который производила на немецкое население информация о массовых убийствах, происходящих на востоке: "Одной из самых серьезных причин для беспокойства среди тех, кто близок к церкви, и среди сельского населения в данный момент являются новости из России, в которых говорится о массовых расстрелах и уничтожении евреев. Эти новости очень часто вызывают тревогу и озабоченность у данных слоев населения. Среди сельского населения ширится мнение, что мы можем и не выиграть войну и, что если в этом случае евреи вернутся в Германию, то они нам жестоко отомстят"5.
Несмотря на такой уровень информированности о происходящем среди немецкого населения, очень мало кто протестовал против депортации немецких евреев. И уж точно не было никаких протестов против того, что происходило в Гамбурге в октябре 1941 года, когда весь этот процесс только начинался. Итак, три женщины из семьи Айхенгрин, пройдя пешком по улицам Гамбурга, добрались до вокзала и сели на поезд третьего класса с деревянными сиденьями. Только когда поезд тронулся, Люсиль осознала, "что поезд не имеет конечной станции назначения. Это была поездка в никуда, и мы не имели абсолютно никакого представления о том, что нас ждет".
В конце концов, они попали в Освенцим, где в тот момент нацистское руководство претворяло в жизнь план масштабного расширения всего лагерного комплекса. В трех километрах от уже существующего лагеря, на клочке болотистой земли, который поляки называли Бжезинка, а немцы Биркенау, нацисты намеревались построить новый лагерь. Хотя, в конечном счете, именно Освенцим-Биркенау станет местом массового убийства евреев, тогда он строился для других целей. Биркенау строили не для евреев, а для военнопленных.
Самая распространенная версия того, как происходило строительство Биркенау, принятая в современной истории, выглядит следующим образом: когда в марте 1941 году Гиммлер прибыл в лагерь с инспекцией, он приказал Хессу построить новый гигантский концентрационный лагерь для военнопленных, который смог бы вместить 100 тысяч человек. Эта версия базируется исключительно на показаниях Хесса, которые, как уже указывалось, иногда могли быть ненадежными. Если приказ о строительстве лагеря для военнопленных действительно поступил от Гиммлера в марте 1941 года, то остается загадкой: почему же строительство началось только в октябре того года? В результате недавних исследований в русских архивах, появились новые данные, которые помогают раскрыть эту тайну. Документ из строительного управления Освенцима, датированный 12 сентября 1941 года и озаглавленный "Пояснительный записка о предварительном плане строительства и расширения концентрационного лагеря Освенцим"6 содержит детальное описание текущего положения дел и будущего расширения Освенцима I, главного лагеря, до размера, позволяющего вместить 30 тысяч заключенных. Но ни в этом документе, ни в каких-либо приложениях к нему нет ни единого слов а о планах по строительству нового лагеря для военнопленных в Биркенау. Поэтому логично предположить, что по состоянию на 12 сентября еще не существовало никаких конкретных планов относительно строительства Биркенау.
Еще один недавно появившийся источник архивных документов указывает на то, что еще в середине сентября решение о строительстве нового лагеря не было принято. В 90-х годах7 в российских архивах нашли недостающие части настольного дневника-календаря Гиммлера, что сильно облегчило детальное изучение всех его передвижений и телефонных разговоров в этот решающий период. В дневнике указано, что 15 сентября Гиммлер обсуждал проблему военнопленных с Рейнхардом Гейдрихом и Освальдом Полем, начальником Главного административно-хозяйственного управления СС. На следующий день состоялась телефонная беседа с Полем, которая, как говорит запись в дневнике Гиммлера, касалась "100 тысяч русских", которых "должна была принять" система концентрационных лагерей. 25 сентября Управление по делам военнопленных Верховного командования вермахта отдало приказ: "передать 100?000 военнопленных рейхсфюреру СС". 26 сентября Ганс Каммлер, начальник Главного строительного управления СС, отдал приказ приступить к строительству нового лагеря для военнопленных в Освенциме.
Все эти новые свидетельства, таким образом, указывают на то, что окончательное решение о начале строительства Биркенау было принято в сентябре 1941 года, а не в марте. Конечно, существует вероятность того, что Гиммлер вначале увидел и осознал возможности площадки, впоследствии использованной для строительства Биркенау, во время своего посещения Освенцима весной того года. Возможно, он даже упомянул в беседе с Хессом тот факт, что в один прекрасный день эта площадка может оказаться подходящей для расширения лагеря. В июле 1941 года эсэсовцы очистили дома в маленькой деревне Биркенау, а жителей куда-то перевезли. Это говорило о том, что руководство Освенцима оценило потенциал места (хотя очищали и другие прилегающие территории для создания "зоны интересов Освенцима"). Но с появлением новых сведений можно смело утверждать, что вплоть до сентября никаких конкретных решений относительно Биркенау принято не было.
Задача проектирования и строительства нового лагеря досталась гауптштурмфюреру (капитану) СС Карлу Бишофу, недавно назначенному начальником строительства Освенцима, и архитектору, роттенфюреру (капралу) СС Фрицу Эртлу. При изучении их проектов обнаруживается, что жилые помещения изначально проектировались слишком тесными, чтобы там можно было поддерживать человеческие условия.
Первоначально планировалось, что в одном барачном блоке будет жить 550 заключенных: это означало, что на одного узника полагалась только треть площади, положенной на заключенного в концентрационных лагерях Старого Рейха, например, в Дахау. Но по проектам видно, что даже такой уровень плотности показался проектировщикам недостаточно высоким: в рукописных изменениях число 550 было вычеркнуто, его исправили на 744. Теперь, учитывая эту поправку, предполагалось, что заключенный в Биркенау будет занимать четверть общей площади, положенной узнику немецкого концлагеря. Такая бессердечность для СС была нормой: они знали, что это будет военный лагерь для специальных узников - не для британских или французских военнопленных, а для врагов, которых они полноценными людьми не считали: захваченных в плен советских солдат.
За первые семь месяцев войны с Советским Союзом немцы взяли в плен 3 миллиона солдат Красной Армии. Всего в ходе войны они захватили 5,7 миллионов, из них около 3,3 миллионов погибли в плену. После войны предпринимались попытки объяснить такие ужасные потери тем, что немцы не планировали взять в плен такое количество солдат за такое короткое время, поэтому и не создали соответствующих планов по их содержанию. Но на самом деле все совсем не так. Как следует из протоколов совещаний по экономическому планированию, изученных нами в первой главе, в Советском Союзе предполагался массовый голод как следствие того, что немецкая армия во время войны будет кормиться "за счет" советского населения. И планы по расширению лагеря Освенцим-Биркенау укладываются в схему: советских военнопленных нужно поместить в такую среду, где большинство из них неминуемо умрет.
По примеру Освенцима 1, узники своими силами должны были строить Биркенау. Для этого осенью 1941 года в Освенцим были отправлены 10 тысяч советских военнопленных. Польский заключенный Казимеж Смолень8 был свидетелем их прибытия. "Уже шел снег, что для октября редкость; их (советских военнопленных) выгрузили из вагонов в трех километрах от лагеря. Им приказали снять одежду и окунуться в чаны с дезинфицирующим раствором, и в Освенцим (в главный лагерь) они шли уже голыми. Они были совершенно истощены. Советские заключенные стали первыми в главном лагере, кому вытатуировали на теле лагерные номера. Это было еще одно "усовершенствование", придуманное в Освенциме - единственном лагере в нацистском государстве, где идентифицировали узников таким образом. Очевидно, это вводилось из-за высокой смертности среди заключенных: немцам легче было различать трупы по татуировкам, чем по жетонам, повязанным на шеи - ведь веревки могли развязаться. Первоначально татуировки наносили не на руки, а выкалывали на груди длинными иглами, затем в рану заливали чернила. По свидетельству Казимежа Смоленя, многие советские заключенные просто не могли выдержать такую жестокую процедуру: "Они еле ходили, и, когда им выбивали клеймо, падали. Только опираясь на стены, они кое-как держались на ногах".
Из 10 тысяч советских заключенных, которые начинали строительство Биркенау той осенью, только несколько сотен дожили до следующей весны. Одним из выживших несмотря ни на что был солдат Красной Армии Павел Стенькин9. Он попал в плен к немцам менее чем через два часа после начала войны 22 июня 1941 года. Сначала он был помещен в огромный военный лагерь за линией немецкого фронта, где его и других советских военнопленных держали в загоне как скот, и кормили только жидкой баландой. Его товарищи начали умирать от голода, но он, по его словам, выжил потому, что привык к недоеданию: он был "голодным с детства", так как рос в советском колхозе в 30-е годы. Стенькин прибыл в Освенцим одним из первых эшелонов в октябре 1941 года, и его сразу послали на строительство бараков на новом участке. "Средняя продолжительность жизни советских военнопленных в Биркенау составляла две недели, - рассказывал он. - Если находилось что-то съедобное, нужно было срочно это проглотить. Сырая это картошка или нет - не имело значения. Грязная, не грязная - то же самое, мыть ее было негде. Когда утром наступало время подъема, те, кто был жив, вставали, а рядом лежали два-три трупа. Вечером идешь спать, ты жив, а утром ты уже мертв. Смерть, смерть, одна смерть. Смерть ночью, смерть утром, смерть в обед. Смерть все время".
Так как советские военнопленные в лагере регистрировались, и у них были номера, руководство Освенцима столкнулось с проблемой - какими причинами объяснять вTotenbuch ("Книге смерти") тысячи и тысячи смертей. Решение нашлось: стали придумывать разные болезни, от которых могли умереть советские военнопленные; например, 600 человек записали умершими от "сердечных приступов"10. (Эту проблему им предстоит решить позже, когда начнут прибывать евреи, с помощью простой уловки - просто не регистрировать большинство тех, кого отбирали для немедленной смерти.)
"Их считали людьми низшего сорта, - говорит Казимеж Смолень, который работал вместе с советскими заключенными в Биркенау. - Их больше били эсэсовцы, ставили на более тяжелую работу. Их просто истребляли. Они умирали как мухи". Условия содержания советских военнопленных были настолько ужасны, что среди них случались случаи каннибализма, свидетелем которых был Рудольф Хесс: "Я сам наткнулся на русского, лежавшего между грудами кирпича, из его разодранного тела была вынута печень. Они могли убить друг друга за еду"11. Хесс приводит много документальных примеров подобных кошмаров в своих мемуарах, но нигде не указывает причину, по которой советские военнопленные были доведены до такого состояния. Тот факт, что по его собственной вине и вине его коллег по СС всего за полгода умерло чуть больше 9 тысяч из 10 тысяч советских военнопленных, кажется, ускользнуло от его внимания. И понятно, почему Хесс не чувствует своей вины: по его логике, советские военнопленные вели себя именно так, как и предсказывала нацистская пропаганда: "как животные". В очередной раз нацисты воплотили в жизнь ими же созданное пророчество.
Надрываясь в Биркенау, больной и голодный, видя, как умирают его товарищи, Павел Стенькин мечтал об одном. Он знал, что его ожидает смерть, но "умереть свободным - вот что было моей мечтой; пусть меня застрелят, но как свободного человека". Поэтому он и горстка его товарищей планировали совершить побег, полностью осознавая, что их шансы на успех невелики. Вряд ли можно было придумать более простой план. Однажды весной 1942 года их послали собрать трупы других военнопленных, которые просто валялись за периметром лагеря. Только выйдя за ворота лагеря, с криком "Ура-а-а!" они рассыпались в разные стороны. На мгновение часовые на сторожевых вышках пришли в замешательство, поэтому и не открыли огонь по русским, пока те не скрылись в ближайшем лесу. С невероятным трудом спустя несколько месяцев Павел Стенькин добрался, наконец, до своих… Но, как вы увидите в 6 главе, его мучения на этом не закончились.
В октябре 1941 года, в дополнение к проекту нового лагеря для военнопленных в Биркенау (Бжезинка), архитекторы Освенцима разработали также новый крематорий, чтобы заменить тот, что уже имелся в главном лагере. Недавнее исследование12 показывает, что дополнения в схемах вентиляционной системы, которая выводила отработанный воздух и нагнетала свежий, а также углубление вентиляционных каналов означали: новый крематорий спроектирован так, чтобы при необходимости он мог стать и газовой камерой. Другие специалисты оспаривают это мнение, подчеркивая, что в схемах не показана возможность доставлять газ "Циклон Б" в здание. Но даже если проектировщики СС думали, что новый крематорий будет выполнять те же функции, что и старый, в котором несколько недель назад проводилась небольшая серия экспериментов с газом "Циклон Б", похожих на те, что проводились в блоке 11, это все же не означает, что уже тогда в Освенциме готовились к новым массовым уничтожениям.
В октябре, когда эсэсовские архитекторы работали над своими проектами, а советские заключенные начали строительство Биркенау, Люсиль Айхенгрин и другие гамбургские евреи прибыли в центральную Польшу, в Лодзь - первую остановку на своем долгом пути в Освенцим. То, что они увидели в первый же день в гетто, потрясло их. "Мы увидели сточные воды, текущие по канавам, - говорит Люсиль. - Старые, полуразрушенные дома, район, похожий на трущобы - хотя никто из нас прежде не видел трущоб, но наверняка они выглядели именно так. Люди в гетто выглядели изможденными, еле живыми. Они не обращали на нас никакого внимания. Мы не знали, что это было за место. Да и какой смысл был в том, чтобы это узнать?"
К тому времени, когда Люсиль прибыла в Лодзь, гетто было отрезано от внешнего мира уже 18 месяцев. Болезни и голод уничтожали население. За время существования гетто за его забором умерли более 20 процентов его обитателей. Условия были невыносимыми. 164 тысячи евреев согнали на территорию в 1,5 квадратных мили13.
Сначала нацисты заключили лодзинских евреев в гетто, никак не давая им заработать на еду. Артур Грейзер, имперский наместник Позена, хотел, чтобы под угрозой голодной смерти евреи были вынуждены отдавать все свои ценные вещи. Чтобы выжить в таких обстоятельствах, требовалась изобретательность. Якоб Зильберштейн14, один из первых лодзинских евреев, заключенных в гетто, торговал с поляками, жившими сразу за проволочным ограждением гетто. Он заключил сделку с человеком, который согласился перебрасывать ему котомку с хлебом через проволоку. Якоб съедал половину хлеба, продавал остальное, и отдавал заработанные деньги через ограждение обратно поляку, который, таким образом, получил порядочную прибыль: "Он помогал нам два месяца… И за это был пойман и поплатился жизнью. Но два месяца уже немалый срок". Другие евреи меняли на еду бриллиантовые кольца и другие украшения. В результате поляки и этнические немцы по другую сторону проволоки неплохо разбогатели. "Если тебе за 100 марок достается что-то, что стоит 5000 марок, глупо этим не воспользоваться, - говорит Эгон Зейлке15, этнический немец из Лодзи, признавшийся, что получил огромную прибыль от сделок с узниками гетто. - Они [евреи] не могли съесть кольцо, но могли получить за него кусок хлеба и прожить еще день или два. Необязательно быть дельцом - такова жизнь".
К августу 1940 года нацистам стало ясно, что у евреев, попавших в ловушку гетто, больше не осталось "запасов", и они начали умирать. Типично нацистское мышление недальновидно: местное немецкое руководство не было готово к такому неизбежному кризису. И вот настало время принимать решение. Позволить евреям умереть или разрешить им работать? Немецкий глава администрации гетто Ганс Бибов был склонен дать евреям работу, а его заместитель Александр Пальфингер считал - вопреки очевидным фактам, - что у евреев все еще могут быть припрятаны деньги, поэтому их нужно продолжать морить голодом. Если же у них больше нет возможности платить за пищу, тогда, резюмировал он, "быстрое вымирание евреев не волнует нас, чтобы не сказать - желательно нам"16.
Аргументы Бибова оказались убедительнее, и в гетто открыли около сотни мастерских, большинство из которых производило текстиль. У кого появилась работа, тому доставалось больше еды, чем тем, кому ее не дали: обычная для нацистских администраторов практика деления на тех, кого немцы считают "полезными", и тех, кого можно считать "бесполезными едоками". Нацисты предоставили Еврейскому совету Лодзинского гетто (орган получил название ?ltestenrat - Совет старейшин) под председательством Мордехая Хаима Румковского некоторую свободу действий на местах. ?ltestenrat организовал предприятия, раздачу еды, полицию гетто и множество других служб. Со временем Совет старейшин утратил популярность среди населения гетто. "Они получали особый паек, - говорит Якоб Зильберштейн. - У них были специальные магазины, где им доставалась очень неплохая еда. Достаточно, чтобы жить комфортно. Я был очень зол, что избранных снабжают [подобным образом], а других просто игнорируют".
Таким было место, куда Люсиль Айхенгрин, ее сестра и мать прибыли в октябре 1941 года - теснота, болезни. Большинство его обитателей страдали от голода, а небольшая горстка жила гораздо лучше остальных. Вновь прибывающим немецким евреям места уже не было, и они были вынуждены селиться там, где придется. "Нам приходилось спать прямо на полу в каком-то классе, - рассказывает Люсиль. - Ни коек, ни соломы, ничего. Раз в день нам давали похлебку и маленький кусочек хлеба". Яков Зильберштейн вспоминает прибытие немецких евреев: "Они были страшно подавлены. Думаю, потому что обычно они [немецкие евреи] смотрели на польских евреев свысока: мы были людьми "более низкого сорта", чем они. И вдруг они с ужасом осознали, что оказались на том же уровне, что и мы, а может, и ниже, ведь они не могли жить в тех условиях, в которых жили мы".
Немецкие евреи начали продавать свои вещи польским, чтобы приобрести еду или более сносные условия проживания. Люсиль Айхенгрин повезло: ее семья была польского происхождения - им было легче заниматься меновой торговлей. "Моя мама обменяла шелковую блузку на хлеб и масло. Торговля пошла у нее хорошо, потому что она знала язык. Несколькими неделями позже я выменяла у какой-то молодой женщины хлеб на кожаный кошелек. Жалко было смотреть и на продавцов, и на покупателей. Покупатели были одеты в лохмотья.
Мы по сравнению с ними выглядели даже зажиточно: одеты в западную одежду и не настолько изголодавшиеся, как местные обитатели. Например, местные могли зайти в помещение школы и предложить: "У меня есть свободная комната, если хотите спать ночью в кровати, дайте кусочек хлеба или немного немецких денег, и вы уйдете из школы на ночь". Предлагались любые виды сделок".
Немецкие евреи быстро поняли: чтобы получить шанс выжить, нужно найти работу в гетто. Но это было трудно, и не только из-за трений между немецкими и польскими евреями. "Самые первые прибывшие (немецкие евреи) очень критично высказывались о происходящем в гетто, - рассказывает Люсиль. - Они постоянно твердили: "Это не официально… это неправильно… мы научим их". Но нельзя же прийти в чужой дом и наводить там свой порядок". Однако самой большой проблемой немецких евреев было отсутствие "связей" внутри гетто. "По существу там была коррупционная система, - говорит Люсиль. - Ты помогаешь мне, я помогаю тебе. Посторонние не могли попасть в нее. Когда я впервые попыталась устроить свою сестру на фабрику, это оказалось практически невозможно, потому что директор фабрики спросил: "А что я буду иметь взамен?" В гетто за все надо было платить тем или иным способом. И плата была высока. Но людей такими сделала жизнь в гетто. Я очень сомневаюсь, что они были такими же и до войны. Мне было всего семнадцать. И я была просто потрясена".
Прибытие немецких евреев вызвало недовольство среди местного населения гетто, но и нацистское руководство Вартегау их присутствие тоже раздражало. Протесты начались, как только Гиммлер предложил депортировать 60 тысяч евреев из "Старого Рейха" в Лодзь. В результате число депортированных сократили до 20 тысяч евреев и 5 тысяч цыган. Но и с таким количеством людей гауляйтеру Артуру Грейзеру справиться было трудно. Вместе с Вильгельмом Коппе, начальником полиции и СС округа, он нашел решение проблемы перенаселенности в гетто. Учитывая то, что с лета 1941 года на востоке типичным ответом на такие кризисы стал геноцид, неудивительно, что вопрос касался только выбора методов уничтожения людей. Они обратились в службы гауптштурмфюрера СС (капитана) Герберта Ланге, который командовал отрядом особого предназначения, причастным к уничтожению инвалидов в Восточной Пруссии и прилегающих территориях. В некоторых случаях для убийства он и его команда использовали газваген [6] или "душегубку" - герметично закрытый фургон, куда закачивался угарный газ. Такие мобильные газовые камеры рассматривались местными нацистами как наиболее подходящий ответ на неожиданное перенаселение Лодзинского гетто.
По словам водителя Ланге Вальтера Бурмайстера, в самом конце осени Ланге нашел подходящее место для своих газвагенов на территории Вартегау. "Первым делом, - говорил Ланге своему водителю, - главное тут - совершенная секретность. У меня есть приказ сформировать в Хелмно специальную команду. Другие сотрудники из Позена и из полиции Лицманштадта (так немцы называли Лодзь) к нам присоединятся. Нам предстоит трудная, но важная работа"17. В маленькой деревне Хелмно (немецкое название Кульмхоф), в 70-ти километрах на северо-запад от Лодзи, Ланге и его команда подготовили замок (Schloss) - для "трудной, но важной работы" - массовых убийств. Не Освенцим, а Хелмно станет первым нацистским лагерем смерти, где будут убивать евреев, отобранных в Лодзинском гетто.
Но в конце 1941 года Хелмно был не единственным строящимся лагерем смерти. 1 ноября начались работы по созданию лагеря смерти в рабочем концентрационном лагере Белжец в Люблинском воеводстве на востоке Польши. Большая часть персонала, включая первого коменданта лагеря гауптштурмфюрера СС (капитана) Кристиана Вирта, была набрана из участников программы эвтаназии взрослых. Находящийся в центральной части Генерал-губернаторства Белжец, так же как и Хелмно, был, по всей видимости, создан, как место для убийств "бесполезных" евреев из прилегающих территорий. Но, в отличие от Хелмно, это был первый лагерь, в котором с самого начала планировалось держать стационарные газовые камеры, подсоединенные к машинам, вырабатывающим угарный газ. По существу, это было логическое завершение экспериментов по массовому умерщвлению людей угарным газом, проводимых Видманом на востоке в сентябре 1941 года.
Тем временем депортация евреев из "Старого Рейха" продолжалась. В период с октября 1941 года по февраль 1942 года 58 тысяч евреев были высланы на восток в разные места, включая и Лодзинское гетто. Везде, куда их отправляли, местным нацистским властям приходилось импровизировать в поисках решения, что с ними делать, иногда действуя по указкам из Берлина, иногда - по собственной инициативе. Около семи тысяч евреев из Гамбурга были отправлены в Минск, где они нашли приют в той части гетто, которая недавно была очищена для них путем расстрела живших там ранее двенадцати тысяч советских евреев. Евреев из Мюнхена, Берлина, Франкфурта и других немецких городов отправили в Литву, в Каунас, где пять тысяч из них были расстреляны Айнзатц-группой 3. Они были первыми немецкими евреями, убитыми сразу же после перемещения на восток. Другой эшелон из Берлина прибыл в Латвию, в Ригу, 30 ноября, и всех, находившихся в нем, убили сразу по прибытии. Но эта акция была проведена против желания Гиммлера. Он предварительно позвонил Гейдриху с сообщением: "Еврейский транспорт из Берлина. Никакой ликвидации". Фридрих Еккельн, обергруппенфюрер СС и генерал полиции, отдавший приказ о казни, получил впоследствии выговор от Гиммлера.
Как показывают эти события, в течение осени 1941 года в политике, касающейся судьбы евреев рейха, не было последовательности: Гиммлер был против расстрелов в Риге, но не возражал против них в Каунасе. Тем не менее, несмотря на эту путаницу, существует множество доказательств того, что решение отправлять евреев из рейха на восток стало неким "водоразделом". В октябре в одной послеобеденной беседе Гитлер заметил: "Пусть только скажут, что мы не можем топить их [евреев] в болотах! А о наших людях кто-нибудь думает? Хорошо, если страх, что мы истребляем евреев, побежит впереди нас"18. Естественно, осенью среди нацистского руководства шли споры о том, отправлять ли всех евреев, проживавших на контролируемой Германией территории, на восток. Рейнхард Гейдрих оправдывал поджог парижской синагоги, говоря, что одобряет эту акцию "только в том смысле, что евреи в ответе за то, что в Европе разразилась Первая мировая - и теперь они, наконец, должны исчезнуть из Европы"19. Тогда же, в ноябре 1941 года, Гитлер в дискуссиях с Главным муфтием Иерусалима, который бежал в Берлин, говорил, что хотел бы, чтобы все евреи, даже те, кто не проживал на оккупированной Германией территории, "были уничтожены"20.
Приняв решение депортировать евреев рейха, Гитлер запустил цепь событий, которые, в конце концов, привели их к уничтожению. На территории Советского Союза немецкие команды смерти уже расстреливали еврейских мужчин, женщин и детей. И высылая евреев рейха именно туда, мог ли Гитлер думать, что им уготована иная участь? Граница между убийством местных евреев для того, чтобы предоставить место для прибывающих евреев из рейха, и убийством прибывших была с самого начала очень условной - как продемонстрировали акции Еккельна в Риге. Эти отличия стали еще более расплывчатыми для нацистского руководства Генерал-губернаторства, когда в ходе войны немцами была оккупирована Галиция и в августе 1941 включена в его состав. Айнзатцгруппы несколько недель расстреливали галицийских евреев, и местному руководству было сложно придерживаться позиции, что евреев в одной части Генерал-губернаторства можно убивать, а в другой нельзя.
И все же это еще не означало, что Гитлер и другие нацистские лидеры осенью 1941 года приняли твердое решение уничтожить всех евреев, находившихся на немецкой территории. Во-первых, у них просто еще не было возможностей совершить такое масштабное преступление. В ноябре 1941 года единственными орудиями массовых убийств были газвагены в Хелмно в стадии дооборудования и строящаяся небольшая стационарная газовая камера в Белжеце. Примерно в это же время одной немецкой фирме дали заказ на строительство в Белоруссии, в Могилеве, большого крематория на 32 печи. Некоторые рассматривают его как доказательство намерения построить другой центр для массового уничтожения людей далеко на востоке, которое так никогда и не осуществилось. Но все эти инициативы можно объяснить желанием местных властей иметь возможность либо убивать местных евреев, чтобы освободить место для прибывающих из рейха евреев, либо уничтожать всех находящихся на их территории евреев, неспособных к работе - тех, кого они считали "бесполезными". Следует отметить, что осенью 1941 года в Освенциме не разрабатывались планы по увеличению масштаба убийств в лагере. Конечно, новый крематорий был спроектирован, но только для того, чтобы заменить старый крематорий в основном лагере.
Событие, которому суждено было изменить это положение дел и которое фатально повлияло на судьбу еврейского народа, произошло в другом полушарии. 7 декабря 1941 года японцы совершили нападение на Перл-Харбор. 11 декабря Германия, как союзница Японии, объявила Соединенным Штатам войну. Для Гитлера эти события стали "подтверждением" того, что международное еврейство спровоцировало мировой конфликт, и сразу после объявления войны он обратился к немецкому народу по радио и недвусмысленно заявил, что "евреи" манипулируют президентом Рузвельтом, так же, как и другим его смертельным врагом, Иосифом Сталиным.
На следующий день в своей речи перед нацистскими руководителями, гауляйтерами [7] и рейхляйтерами [8] , Гитлер зашел еще дальше. На этот раз он связал начало "мировой войны" со своим пророчеством, озвученным в рейхстаге 30 января 1939 года. Тогда он грозил, что "если евреи ввергнут мир в войну", то результатом этой войны будет "истребление евреев в Европе". 13 декабря министр пропаганды Йозеф Геббельс написал в своем дневнике: "Что касается евреев, фюрер решил от них избавиться. Он предрек евреям, что если они еще раз спровоцируют мировую войну, то будут просто уничтожены. Это не было пустой фразой. Мировая война началась, и истребление евреев должно стать необходимым следствием. На этот вопрос нужно смотреть без сентиментальности".
На той же неделе очень многие говорили об "истреблении", еще одно тому подтверждение - речь Ганса Франка, главы Генерал-губернаторства, перед высшими нацистскими руководителями в Кракове 16 декабря: "Как старый национал-социалист, я должен заявить, что если еврейский клан переживет войну в Европе, в то время как мы проливаем кровь наших лучших людей, защищая Европу, то в таком случае эта война будет иметь только частичный успех. Поэтому в отношении евреев я буду действовать так, чтобы они исчезли… Мы должны уничтожать евреев везде, где обнаружим их"21. Франк, один из тех, кто присутствовал на совещании у Гитлера 12 декабря, также добавил, что "в Берлине" ему сказали: такие люди, как он, должны "ликвидировать евреев… своими руками".
В 1990-е годы был найден настольный календарь Гиммлера. В нем тоже есть ссылки на решение Гитлера в этот наиболее решающий период. 18 декабря, после свидания с Гитлером один на один, Гиммлер записал: "Еврейский вопрос - уничтожать (auszurotten), как партизан"22. Ссылка на "партизан" - это иносказание, которое позволяло выдавать убийства евреев как "необходимые действия по обеспечению безопасности на востоке".
Хотя никаких документов, непосредственно связывавших Гитлера с приказом продолжать выполнение программы "Окончательное решение", найдено так и не было, все эти свидетельства, несомненно, доказывают, что он одобрял и санкционировал ужесточение анти-еврейских акций в декабре 1941 года. Похоже, даже без такого катализатора, как вступление Соединенных Штатов в войну, депортация евреев из рейха на восток по прямому приказу Гитлера, в конечном счете, все равно привела бы к их смерти. Гнев и разочарование, которые обуревали Гитлера, когда 5 декабря Красная Армия начала контрнаступление под Москвой, подтолкнули его к тому, чтобы обрушить свою злобу на евреев. Но то, что случилось в Перл-Харбор, внесло в мысли Гитлера окончательную убийственную ясность. Все отговорки нацистского руководства, что евреев просто депортируют и будут содержать в лагерях на востоке, были отброшены. Так или иначе, но теперь их необходимо полностью "уничтожить".
Следующий день после событий в Перл-Харбор обозначил другой этап в практическом осуществлении "Окончательного решения еврейского вопроса". 8 декабря в Хелмно прибыли первые эшелоны евреев, которых уничтожат с помощью газа. Евреев из Коло, Домбе, Клодава и других местечек и деревень на прилегающих территориях привезли в лагерь на грузовиках (позже евреев будут доставлять поездами на ближайшую станцию Поверче). Их согнали в большой дом (Schloss - "замок") в центре деревни и заставили раздеться для "дезинфекции". Затем их затолкали в подвал, прогнали по коридору и бросили на деревянные полки в закрытом темном помещении. Они оказались заперты в кузове фургона.
Первоначально газовые фургоны (газвагены) были такими же, как те, что использовались в акциях эвтаназии стариков в предыдущие годы: работали они на угарном газе из баллонов, убивая людей, запертых в герметично закрытом кузове. Но проработали они всего несколько недель, и в Хелмно прибыли новые "душегубки", в которых для убийства использовались их собственные выхлопные газы. Так как людей травили газами в деревне на заднем дворе "замка" в стационарных фургонах, скрывать убийства было уже невозможно.
Зофья Шалек23, одиннадцатилетняя девочка, которая работала и играла неподалеку от места преступления, рассказывает о первых прибывших: "Они [евреи] были страшно избиты… Была зима, а они в деревянных башмаках. Тут их раздели. Образовалась огромная куча одежды… Людей голыми загоняли в грузовики. Какой стоял крик! Как ужасно они кричали - это просто невозможно было вынести. Однажды привезли детей. Моя мама слышала, как эти дети рыдали, как они звали: "Мамочка, спаси меня!""
После отравления евреев в "замке" фургоны ехали в "лесной лагерь" в Жуховском лесу, в каких-то четырех километрах оттуда. "Увидев, что он едет, я сказала: "Ад едет!" - говорит Зофья Шалек. - Я пасла коров у дороги - как я могла не видеть, что они проезжают мимо?" Уже в лесу фургоны разгружала группа могильщиков, которых отбирали из числа привезенных евреев. Их же заставляли закапывать тела. Каждый вечер эту группу привозили обратно в "замок" и запирали на ночь. Каждые несколько недель их тоже убивали и набирали других евреев из новоприбывших для той же работы.
В лесу творился какой-то кошмар. Зофья сама узнала об этом от одного из немцев изWaldkommando (лесного отряда), который следил за тем, как избавляются от трупов: "Он был определен на постой в нашем доме. Очень часто он звал меня и приказывал чистить его ботинки. "Воняют?" - обычно спрашивал он. И я всегда отвечала: "Да". Потому что вонь была сильная. Трупы закапывали в ямы, но, когда стало жарко, они быстро начали разлагаться".
Курт Мебиус, один из надзирателей в Хелмно, позже был осужден за военные преступления. Его свидетельства во время допроса в Аахенской тюрьме в ноябре 1961 года позволяют заглянуть в настроения нацистских преступников, принимавших участие в убийствах: "Капитан Ланге сказал нам, что приказы об уничтожении евреев поступили от Гитлера и Гиммлера. И как полицейские, мы были приучены относиться к любому приказу руководства, как к законному и правильному… В то время я верил, что евреи виновны, а не невинны. Пропаганда без конца вдалбливала в наши головы, что все евреи преступники и недолюди, и что это из-за них Германия пришла в упадок после Первой мировой войны"24.
Главным образом Хелмно организовали для того, чтобы умерщвлять евреев, которых больше не считали "полезными", из Лодзинского гетто и 16 января 1942 года из города был отправлен первый эшелон в новый центр массового уничтожения. Люсиль Айхенгрин, которая уже три месяца жила в Лодзинском гетто, характеризует настроение, царившее в гетто, так: "Мы не хотели ехать. Понимали, что знакомое ужасное место лучше, чем незнакомое ужасное". Теперь, когда добавились напряжение и подавленность от "отбора" для депортации, жизнь в гетто, и без того тяжелая, стала еще хуже.
Хелмно, первый центр по уничтожению евреев, созданный в нацистском государстве, стало некоей вехой на пути к "окончательное решение еврейского вопроса". Но организовать его так быстро получилось только потому, что большое старое здание спешно переоборудовали в базу для массовых убийств с использованием уже существующей технологии отравления газом в "душегубках". С точки зрения нацистских палачей именно из-за этого центр был, по сути, малоэффективен. Трудно было сохранять секретность, невозможно было своевременно избавляться от трупов. Все это "ошибки" учитывались в ходе строительства нового лагеря смерти в Белжеце, которое к тому моменту уже заканчивалось.
Тем временем 20 января, через четыре дня после прибытия первого эшелона с евреями из Лодзинского гетто в Хелмно, на вилле СС на берегу Ванзее, озера в предместье Берлина, проводилось совещание представителей министерств и ветвей власти нацистской Германии. Это позорное сборище получило печальную славу как самое важное событие в истории нацистского "окончательное решение еврейского вопроса", геноцида еврейского населения Европы. Совещание созвал Рейнхард Гейдрих, который пригласил высших руководителей разных государственных институтов принять участие в дискуссии по еврейскому вопросу. К каждому приглашению прилагалась копия постановления, полученного Гейдрихом от Геринга 31 июля 1941 года, - рассмотреть проблемы по "окончательному решению еврейского вопроса" (хотя, как уже говорилось в первой главе, едва ли выражение "окончательное решение еврейского вопроса" имело в июле 1941 года тот же смысл, который оно приобрело в январе 1942 года). Кстати, само заседание назначалось на 12 часов, но гости приглашались с утра: в приглашениях упоминалось, что будут "напитки и закуски". Встреча проходила по адресу: ул. Ам Гроссен Ванзее (Am Gro?en Wannsee), дом 56-58, в особняке "Марлир", который когда-то использовал Интерпол - международная организация, основной задачей которой является объединение усилий национальных правоохранительных органов в области борьбы с общеуголовной преступностью. Следует напомнить, что люди, собравшиеся за круглым столом на Ванзейской конференции, были должностными лицами одной из самых больших стран Европы, исправно получавшими жалование от государства, а не какими-то уличными террористами, хотя их преступления оказались страшнее, чем деятельность всех "обыкновенных" уголовных преступников в мировой истории. Не менее важно учесть еще один факт, поскольку сегодня некоторые все еще твердят о необразованных "уголовниках из низов": семеро из пятнадцати сидевших за столом имели степень доктора, полученную в немецких университетах.
Первоначально приглашения были разосланы в ноябре 1941 года, и конференция назначалась на 9 декабря, но вследствие бомбардировки Перл-Харбора была отложена. Поэтому одним из вопросов истории, на который никогда не получить ответа, является: а каким было бы содержание Ванзейской конференции, если бы события на Тихом океане не отсрочили ее? Конечно, целью нацистов по-прежнему был бы геноцид, направленный на "окончательное решение" "еврейской проблемы", но, возможно, дискуссия направилась бы на возможное послевоенное решение или на реальные попытки учредить рабочие лагеря для евреев, депортированных из Европы на Восток. Теперь мы можем только строить предположения… Несомненно, лишь одно: вступили бы Соединенные Штаты в войну или нет, а Ванзейская конференция в любом случае была важной встречей для Генриха Гиммлера и Рейнхарда Гейдриха. На протяжении осени 1941 года нацистскому руководству из разных источников поступало множество инициатив по осуществлению геноцида евреев. Для Гиммлера и Гейдриха Ванзейское совещание было необходимо, кроме всего прочего, для того чтобы скоординировать свои действия и доказать, что СС - бесспорно, единственная организация, управляющая всем процессом депортации.
Темы, обсуждавшиеся на Ванзейской конференции, известны главным образом потому, что одна копия ее протокола, который составил оберштумбанфюрер СС (подполковник) Адольф Эйхман, "еврейский эксперт" Гейдриха, уцелела в огне войны. Записи Эйхмана на этой встрече имеют огромную историческую важность, так как это один из немногих документов, проливающих свет непосредственно на процесс разработки четкого плана реализации "окончательного решению еврейского вопроса".
В начале встречи Гейдрих сослался на административные полномочия, предоставленные ему Герингом, которые позволяют ему председательствовать. Затем он объявил об официальном изменении в нацистской политике, о чем, без сомнения, все делегаты уже знали. Вместо "эмиграции" евреев в страны, не находящиеся под властью Германии, теперь будет "выселение евреев… на восток", на территорию, оккупированную нацистами. Вниманию присутствующих была представлена статистическая оценка еврейского населения в каждой из европейских стран, всего 11 миллионов евреев, включая несколько миллионов в таких странах, как Ирландия и Англия, которые еще не под контролем нацистов, но со временем станут объектом такого "выселения". По прибытии на Восток эти евреи будут разделяться по полу, и те, кто окажутся годными и здоровыми, будут работать на строительстве дорог (Гейдрих почти наверняка имел в виду такие проекты какDurchgangsstrasse IV, шоссейную и железную дороги, соединяющие рейх и Восточный фронт, которые в то время уже строились). Те евреи, которых не отберут для такой работы, будут, как подразумевалось, немедленно уничтожены, остальные же пока получат отсрочку, так как ожидается, что большую их часть убьет тяжелый физический труд. Гейдрих продолжал выражать особое беспокойство о некоторых евреях - тех, кто может выжить после попытки свести их в могилу непосильным трудом: те евреи, которые останутся живы в результате естественного отбора, были наиболее опасны для нацистов. С ними, говорил Гейдрих, нужно "поступать соответствующе". Никто из делегатов не сомневался в том, какой смысл вложил в эти слова Гейдрих.
Существенно то, что на конференции не было никаких разногласий по поводу самой необходимости геноцида евреев. Однако жаркие дебаты разгорелись вокруг точного юридического определения "евреев": кто точно станет объектом депортации, а кто нет? Оживленный обмен мнениями вызвал вопрос о том, что делать с теми, один из родителей которых еврей, а другой - ариец. Поступило предложение, что таких людей нужно стерилизовать или предлагать им выбор между операцией и депортацией. В качестве альтернативы предлагалось отправить их в специальное гетто в Терезиенштадте (то есть, чешском городе Терезин), где их поселят вместе со стариками и теми известными евреями, чья депортация прямо на восток вызвала бы беспокойство среди простого немецкого населения.
Дискуссия затем перешла к более насущной "проблеме" евреев Генерал-губернаторства и оккупированного Советского Союза. На последней территории евреев расстреливали, в то время как на территории Генерал-губернаторства уже строился лагерь смерти в Белжеце. Но на этих территориях миллионы людей все еще были живы, поэтому Эйхман записал в протоколе, что в этом контексте было предложено "множество возможных решений": невинная фраза, которая маскирует дискуссию о конкретных методах уничтожения.
Протоколы Ванзейской конференции умышленно непрозрачны. Чтобы добиться такого эффекта наброски протокола Эйхмана были проработаны Гейдрихом и Генрихом Мюллером, руководителем гестапо, несколько раз. Так как они предназначались для более широкого распространения, необходимо было написать их в завуалированных выражениях. Те, кто понимал содержание, точно могли представить, что имеется в виду, тогда как отсутствие грубой терминологии не шокирует непосвященных, если те увидят документ. Тем не менее, эти протоколы остаются самым явственным свидетельством того, как нацисты планировали "окончательное решение еврейского вопроса" и самым убедительным свидетельством того, что государство можно считать непосредственным соучастником во вскоре последовавших массовых убийствах.
Но значит ли это, что Ванзейская конференция заслуживает закрепившейся за ней в массовом сознании реноме самого важного совещания в истории нацистского преступления? Конечно, нет. В массовом сознании существует ошибочное представление, что именно на этой встрече нацисты приняли решение взять курс на "окончательное решение еврейского вопроса". Это не так. Конечно, конференция сыграла свою роль, но она была лишь одной из целого ряда подобных встреч и просто дает нам представление о том, как именно расширялся процесс массового уничтожения евреев, решение по которому было принято раннее. Важнее бесед на вилле были совещания, которые проводил Гитлер в декабре 1941 года. Если бы настоящие протоколы встреч фюрера с Гиммлером того времени были доступны, мы бы воочию увидели те мрачные закоулки человеческого разума, которые породили в нашем мире все эти страдания.
Дискуссии на озере Ванзее не оказали мгновенного влияния на жизнь Освенцима. Планы по строительству Биркенау не подверглись внезапным изменениям, не было решения построить еще несколько газовых камер. В январе в работе лагеря ничего заметно не изменилось. Однако с ранней осени 1941 года поменялось место проведения экспериментов с газом "Циклон Б". Они перестали проводиться в блоке 11 и теперь проходили в крематории лагеря, всего в нескольких десятках метрах от кабинета Хесса и главного административного блока СС. Это для властей лагеря решало одну проблему - тела из блока 11 больше не нужно было везти к крематорию через весь лагерь наRollwagen (ручных тележках). Но создало другую: теперь людей убивали не в укромном подвале тюремного блока, а в более открытом месте, в морге, рядом с печами крематория.
В начале 1942 года Ежи Белецкий стал свидетелем прибытия советских военнопленных, которых собирались умертвить газом в этом новом месте: "Ночью (когда он находился в своем бараке) я услышал какое-то движение снаружи. Я спросил: "Ребята, что происходит? Давайте посмотрим". Мы подошли к окну и услышали крики и стоны, и увидели группу людей, совершенно голых, бегущих по направлению к крематорию. Рядом бежали эсэсовцы с автоматами. Нам все это было видно в свете прожекторов над проволочным заграждением. Падал снег, было морозно, наверное, минус пятнадцать или двадцать. Все стонали и орали от холода. Это были невообразимые вопли. Такого я еще не слышал. Вот так, голые, они и вошли в газовую камеру. Это было адское, чудовищное зрелище".
Но не только советских военнопленных и тех заключенных лагеря, кто не мог больше работать, отправляли на такую чудовищную смерть. Небольшое количество евреев, которые более не способны были к тяжелому ручному труду, из Верхней Силезии, территории, на которой находился лагерь, было отправлено в его крематорий. Не существует лагерных записей, указывающих на точные даты, когда происходили эти убийства, но свидетели говорят, что, вероятно, несколько таких казней состоялись осенью 1941 года. Ганс Старк, член СС, который работал в Освенциме, свидетельствовал: "Во время другой казни в газовой камере, той же осенью 1941 года, Грабнер [Максимилиан Грабнер, шеф гестапо в Освенциме] велел мне всыпать "Циклон Б" только в одно отверстие, потому что санитар был только один. Во время казни вещество должно было засыпаться в оба отверстия камеры одновременно… Так как вещество "Циклон Б" было в гранулах, то когда гранулы засыпали в отверстие, они посыпались на людей. Те начали ужасно кричать, потому что теперь уже понимали, что с ними происходит. Я не смотрел в отверстие, потому что оно должно быть закрытым, пока там находится газ. Через несколько минут газовую камеру открыли. Повсюду беспорядочно лежали мертвые тела. Это была страшное зрелище"25.
Отравление газом "бесполезных" евреев из окружающих Освенцим территорий продолжалось после Ванзейской конференции еще несколько недель. Юзеф Пачиньский26, заключенный Освенцима, работавший в административном здании СС рядом с крематорием, стал свидетелем прибытия группы евреев-мужчин, которых прислали в лагерь для ликвидации. Он залез на чердак эсэсовского здания, отодвинул кусок черепицы на крыше и отчетливо увидел сцену, разыгравшуюся прямо за крематорием. "Они (эсэсовцы) были очень вежливы с этими несчастными, - говорит Пачиньский. - "Пожалуйста, снимите одежду и аккуратно сложите ваши вещи". И эти люди разделись, а затем их заставили зайти внутрь (в крематорий), и двери за ними закрылись. Потом эсэсовец залез на плоскую крышу здания. Он надел противогаз, открыл люк (в крыше), засыпал туда порошок и закрыл люк. Когда он это сделал, изнутри, несмотря на толстые стены, послышались дикие крики". Проведя в лагере на тот момент уже почти два года, Пачиньский больше не испытывал особо сильных эмоций, когда смотрел на людей, которым предстояло умереть: "Становишься безразличным. Сегодня ты идешь на смерть, завтра - я. Человек ко всему привыкает".
Ключевым в этой новой манере казни стало то, что евреев успокаивали и обнадеживали. Лагерные власти осознали, что заключенных, прибывших извне, не стоит загонять палками и побоями в газовую камеру. Теперь процедура должна была убедить вновь прибывших, что поход во временную газовую камеру в крематории - это на самом деле обычная часть процедуры поступления в лагерь: их не собираются убивать, а только в душе "проводят дезинфекцию". Для нацистов это был серьезный успех, ведь он разрешал кучу трудностей, с которыми столкнулись первые команды палачей. Оказалось, что обманом, а не грубой силой, не только легче загнать людей в газовые камеры, но это еще и меньший психологический стресс для самих убийц. Заодно это было и решением другой практической проблемы, с которой нацисты столкнулись, забирая вещи своих жертв. Многие первые умерщвления с помощью газа проводились так, что заключенные умирали в одежде, и ее после смерти было трудно с них снять. А теперь те, кто должен погибнуть, раздеваются добровольно; они даже аккуратно сворачивают вещи и связывают шнурками свои ботинки.
Пери Броад27, эсэсовец из Освенцима, детально описывает, какой обходительной стала атмосфера, окружающая казни. Он подробно рассказывал, как Максимилиан Грабнер стоял на крыше крематория и говорил евреям, собравшимся внизу: "Сейчас вы пойдете мыться и дезинфицироваться. Вы же не хотите каких-нибудь эпидемий в лагере? Потом вас приведут в бараки и дадут немного супа. Вы будете работать в соответствии с вашей профессиональной квалификацией. Теперь разденьтесь и положите одежду перед собой на землю"28. Затем эсэсовцы обычно с добродушными "шутками и разговорами о пустяках" заводят новоприбывших в крематорий. По словам Броада, один из эсэсовцев крикнул через дверь сразу, как только ее завинтили: "Не сгорите, пока принимаете душ!"29.
Несмотря на преимущества, достигнутые благодаря этой зловещей двуличности, Хесс и его коллеги вскоре осознали, что использование лагерного крематория в качестве места для массового убийства создало для них трудности. Самой большой проблемой, с которой они столкнулись, были громкие крики. "Чтобы заглушить крик, использовали рев двигателей, - вспоминает Юзеф Пачиньский. - Два мотоцикла ревели так, что никто за ними ничего не расслышал бы. Люди вопили, но потом крики становились все слабее и слабее. Палачи использовали эти мотоциклы, чтобы скрыть пронзительные крики казненных, но потерпели неудачу. Они попытались, но это не сработало". Страшные крики внутри газовой камеры никогда нельзя было полностью заглушить ревом моторов. Сам же крематорий находился так близко от других зданий лагеря, что было просто невозможно скрыть массовые убийства от других заключенных. Поэтому весной 1942 года Хесс и другие старшие эссэсовцы пытались придумать другие способы массовых убийств. И, как они уже неоднократно делали, далеко не всегда только "следуя приказам". Они в который раз проявили инициативу.
Освенцим стал превращаться в уникальное учреждение в нацистском государстве. С одной стороны, некоторых заключенных все еще принимали в лагерь, присваивали им порядковый номер и заставляли работать. С другой стороны, теперь существовала целая категория людей, которых убивали через часы, а иногда и минуты, после прибытия. Ни один другой нацистский лагерь не функционировал подобным образом. Были такие лагеря смерти как Хелмно, и такие концентрационные лагеря, как Дахау; но не было похожих на Освенцим30.
Развитие подобного двойного назначения означало, что многие заключенные Освенцима теперь жили и работали, иногда годами, в учреждении, в котором при этом убивали других, чье знакомство с лагерем продолжалось считанные мгновения. Для евреев из прилегающих областей, признанных негодными к работе, Освенцим был местом постоянных казней; для поляков, которые уцелели в лагере с самого начала, Освенцим стал своего рода "домом". Юзеф Пачиньский, который был свидетелем убийств в лагерном крематории, провел на тот момент в Освенциме уже двадцать месяцев. Немногие из тех, кто прибыл сюда летом 1940 года, смогли бы уцелеть так долго, если бы им не удалось найти работу в помещении, "под крышей". Пачиньский не был исключением. Он ухитрился получить работу в парикмахерской, стриг эсэсовцев. Это было относительно привилегированное положение - настолько, что он был одним из немногих узников, непосредственно контактирующих с самим комендантом: "Унтер-офицер привел меня в особняк Хесса, возле ворот стояла его жена. Я был перепуган до смерти. Поднялся в ванную комнату, там стоял стул. Вошел Хесс, сел. Я был весь внимание. Во рту у него была сигара, он читал газету. Я сделал ему такую точно прическу, какую, как я видел, ему делали раньше. Стрижка эта, конечно, произведением искусства не была. Хесс не сказал мне ни слова, и я тоже не открыл рта. Я боялся, а он презирал заключенных. В руке у меня было лезвие, я мог перерезать ему горло - да, это могло случиться. Но я же мыслящее существо. И вы сами понимаете, что было бы дальше. Всю мою семью уничтожили бы, и половину лагеря заодно. А на его место пришел бы кто-то другой".
То, что убийство имело бы катастрофические последствия для его семьи, Юзефу Пачиньскому было хорошо известно, как и то, что, чтобы выжить, было необходимо "организовать" - находить способ раздобывать тайком продукты, одежду и другие предметы обихода. В бараке Пачиньский спал рядом с другом, Станиславом (Сташеком) Дюбелем, который работал в доме Хесса садовником. "И вот как-то лежу я рядом со Сташеком и говорю: "Не можем ли мы взять немного помидоров из его [Хесса] огорода?" И он мне отвечает: "Это можно"". Огород Хесса примыкал к крематорию, и в заборе была расшатанная планка. "Просто заберись внутрь через нее, - сказал Сташек Пачиньскому, - и у тебя будут лук и помидоры".
В заранее назначенный день Пачиньский, отодвинув расшатанную планку, проник в огород Хесса и нашел там ожидавшее его ведра с луком и помидорами, как и обещал Сташек. "Я взял их и уже собрался уходить, и тут появилось жена Хесса с другой женщиной. Я попятился назад и спрятался, приникнув к земле. Когда я уже решил, что они ушли, я поднялся, но они все еще стояли на дорожке и разговаривали. Я поклонился и прошел мимо них, неся в руках помидоры и лук. Я был весь мокрый от пота. Думал: "Все кончено. Меня поймали на воровстве помидоров, и теперь мне конец". Тем вечером я ждал, что за мной придут и заберут в 11 блок, но никто за мной не пришел. Сташек вернулся вечером с работы и сказал: "Не переживай. Жена Хесса все мне рассказала, и я признался ей, что я отдал все это тебе"".
Приключение Юзефа Пачиньского и его друга во владениях Хесса очень показательно, и не только потому, что демонстрирует, как складываются отношений между немцами и привилегированными заключенными-поляками. Когда Сташек, друг Пачиньского, объяснял жене Хесса, что он сам разрешил взять ведра с помидорами и луком, он, по сути, взял на себя вину за воровство.
В конце концов, если таким садовникам, как он, разрешалось таскать овощи, зачем вообще нужно было планировать тайную вылазку в огород? Но Сташек знал, что жена Хесса, скорее всего, простит его, потому что между ними установились своеобразные рабочие отношения. Конечно, это были отношения, как определяли их нацисты, между "высшими арийцами" и "низшими славянами". Тем не менее, это были хоть какие-то отношения. После сообщения Сташека жена Хесса не потребовала наказать безымянного заключенного, которого она поймала на воровстве - а она легко могла бы это сделать - чтобы не наказали того, с кем она какое-то время имела дело.
Такие случаи в лагере повторялись нередко. Заключенные рассказывают, почему лучшим способом попытаться обеспечить выживание (после получения работы "под крышей") было стать полезным определенному немцу. Если немец в чем-то от тебя зависел, он за тобой присматривал - помогал избежать наказаний, а в некоторых случаях и смерти. Нечасто встречалась такая привязанность, и все же это было возможно. В основном все объяснялось неудобствами и новыми хлопотами - нужно было подобрать замену из числа заключенных, а потом обучать этого нового человека.
Поиск контакта с могущественным человеком как способ выжить был характерной особенностью не только Освенцима; это было повседневной особенностью жизни в гетто. Только здесь человеком, обладавшим властью над жизнью и смертью, мог быть как еврей, так и немец. По мере того, как проходили месяцы пребывания в Лодзинском гетто, Люсиль видела, что ее состояние, состояние ее матери и сестры постоянно ухудшаются. "Еды было недостаточно, чтобы выжить, - говорит она. - Не было ни молока, ни мяса, ни фруктов - не было ничего". Единственным путем исправить свое положение была попытка найти работу, так как под этим подразумевалась "дополнительная миска супа в обед". Поэтому она устало тащилась по улицам гетто от фабрики к фабрике в поисках работы.
К маю 1942 года Люсиль все еще не удавалось найти работу, и их семью занесли в список на депортацию. "Там [в списке] были все безработные, и около девяноста процентов из них были новоприбывшими". Люсиль знала: у нее есть одно преимущество, которого у других немецких евреев из списка нет. У ее семьи, через происхождение отца, были связи с Польшей. "Я ходила с нашими польскими паспортами от ведомства к ведомству, пытаясь получить открепление из списка - и, наконец, добилась цели. Не знаю как, но добилась. И мы остались". Люсиль была уверена в том, что ее семью спасли именно польские корни. "Они хотели, чтобы все немецкие евреи выехали на том транспорте из гетто, - говорит она. - И я смогла доказать, что хотя мы прибыли из Германии, наши корни не оттуда. Это ничего не решало, потому что мы были евреями. Разницы, казалось, не должно было быть, но она была". Всего между январем и маем 1942 года из Лодзинского гетто было депортировано и убито в Хелмно 55 тысяч евреев. Приказ о депортации отдавали нацисты, но делали это с помощью циничной меры, которая разделила обитателей гетто: еврейское руководство гетто заставили принимать участие в решении, кого именно будут отправлять.
Напряженная обстановка в гетто глубоко повлияла на маму Люсиль, которая "потеряла последнюю искру жизни. Она больше ничего не могла делать. Распухла от голода, это происходит от скопления воды в организме. Не могла даже ходить. Она умерла 13 июля 1942 года. В гетто была маленькая черная повозка, которую тащила серая лошадка, и эта повозка каждое утро объезжала гетто и подбирала мертвых. Подобрали и мою маму. Прошло больше недели, что противоречит еврейским обычаям, у нас хоронят на следующий день. Так что мы с сестрой отыскали свободное место, выкопали могилу и перенесли туда тело. Гробов не было; только две доски и лента, которой мы их связали. Мы нашли их в большом доме по соседству с кладбищем, где не было ничего, кроме мертвых тел, которые не были захоронены. И мы похоронили маму, и поставили маленький деревянный знак, который, конечно, очень скоро исчез. Я пыталась отыскать это место пятьдесят лет спустя, но его уже нельзя было найти".
Люсиль и ее младшая сестра остались теперь в гетто совсем одни. Сиротам теперь нужно было справляться со всеми трудностями самим. "Мы уже ничего не чувствовали, - говорит она. - Не молились, не кричали - просто онемели, никаких чувств не осталось. Мы вернулись в ту комнату, в ту меблированную конуру с другими жильцами, и моя сестра вообще перестала разговаривать. С тех пор она только молчала. Прежде она была живой, высокой и очень хорошенькой девочкой. Но не теперь. Теперь она была полностью раздавлена. Мама взяла с меня обещание позаботиться о ней - а я ничего не могла сделать. Пыталась - но не смогла".
Два месяца спустя в гетто приехали немцы, чтобы самим производить отбор, выискивая непригодных к работе: стариков, больных и детей. Мордехай Румковский, руководитель гетто, обратился к матерям с просьбой о сотрудничестве: они должны были отдать своих детей немцам. ""Отдайте ваших детей, чтобы остальные могли жить", - сказал он. - Мне было семнадцать, когда я услышала эту речь, - говорит Люсиль. - У меня в голове не укладывалось, как можно требовать у родителей отказаться от их детей. Я до сих пор не могу постичь этого. Люди выкрикивали: "Да как ты можешь просить нас о таком? Разве кто-нибудь на такое способен?" Но он сказал: "Если вы не сделаете этого, будет хуже"".
Люсиль делала все, что могла, пыталась уберечь свою младшую сестру: наносила ей какой-то макияж, старалась, чтобы та выглядела полнее и здоровее. У Люсиль теплилась надежда; она думала, что сестру можно спасти, потому что ей было 12 лет, а предельным возрастом для отбора было 11. Но, когда прибыли немцы, они все же забрали ее. "Они схватили мою сестру. Совершенно неожиданно. Я пыталась залезть в грузовик вместе с ней. Но меня автоматом ударили по рукам, и грузовик уехал". Когда Люсиль в отчаянии смотрела, как увозят ее сестру, она не представляла, что ее везут прямо на смерть. "Нам никогда не приходило в голову обсуждать, что они будут делать со слишком юными или очень старыми людьми, которые не способны работать. Мы просто неспособны были думать об этом. Только надеялись, что они останутся в живых".
Совершенно одинокая и несчастная, Люсиль заставляла себя ходить по гетто в поисках работы. Показательно, что, в конце концов, она нашла свою первую работу через одну из своих немногочисленных "связей" - парня, немецкого еврея из Гамбурга. Он убедил Румковского в том, что гетто нуждается в "усовершенствованиях", вроде парков и открытых площадок, и Люсиль работала с ним над этим проектом. Через несколько месяцев Румковский закрыл отдел, но Люсиль приобрела полезные связи. Ее новая знакомая из Вены работала в одном из административных отделов в том же здании, и через нее Люсиль сумела получить другую работу: заполнять заявки на уголь на следующую зиму для отсылки немцам. Жизнь в гетто преподала Люсиль жестокий урок: "Совершенно никому нельзя было доверять, ведь если ты что-то сказал тем, кто работает рядом с тобой, это тут же могут использовать в своих целях. Приходилось быть очень осторожными… Вокруг было полно предательства, и понятно, почему - речь шла о жизни или смерти".
Однажды Румковский пришел в отдел выбрать рабочих для новой фабрики в гетто. Люсиль всегда "пугалась", встречая его, потому что этот 66-летний мужчина, который выглядел, как чей-нибудь дедушка, имел плохую репутацию. "До меня доходили разные слухи. Я знала, что у него отвратительный характер. Если он на кого-то злился, мог поколотить тростью. Он был абсолютным диктатором - в пределах, дозволенных ему немцами. Думаю, его боялись многие". Она пряталась в коридоре и старалась не попадаться ему на глаза, но ее имя было в списке и, в конце концов, ее вызвали к Румковскому. "Он сидел на стуле. У него были седые волосы и темные очки. В правой руке он держал трость, и от этого на мгновение показался мне королем на троне. Он спросил меня, откуда я, на каких языках говорю, кто был мой отец, остался ли у меня кто-то из родственников. Я ответила на вопросы, и он бросил на прощание: "О, я с тобой скоро свяжусь". Я не обратила внимания на эти слова".
После визита Румковского начальник Люсиль перевел ее в статистический отдел. "Не знаю, почему меня переместили. Может, чтобы спрятать меня, потому что это был очень тихий, секретный отдел". Но потом поступил телефонный звонок от секретаря Румковского - он хотел видеть Люсиль. Когда она явилась в главное административное здание, она обнаружила, что там уже собралось множество других женщин ее возраста. Румковский всем им дал работу в столовой, которую он открывал для "заслуженных рабочих". Некоторым молодым женщинам предстояло стать официантками в этой столовой, а некоторым, в том числе Люсиль, работать в конторе по соседству. "Он сказал, что возьмет меня, и я буду вычислять, сколько порций можно приготовить из 50 килограмм свеклы" В качестве награды за работу в новой столовой Люсиль получала дополнительную еду каждый день. "Это значило очень много, - говорит она. - Как сказали бы сегодня, это была крупная сделка". Когда она переходила работать в столовую, прежний начальник на прощание предупредил ее насчет Румковского: "Я думаю, он назвал его на польском "свиньей"". Ее начальник был прав. Почти в каждом созданном нацистами гетто еврейский руководитель вел себя достойно, но не в Лодзе. Румковский был известен тем, что вносил в список на депортацию людей, от которых сам хотел избавиться, и исподтишка мстил за обиды, о чем Люсиль в скором времени предстояло узнать.
Начав работать в столовой, Люсиль вскоре поняла, что это один из излюбленных проектов Румковского. Почти каждый вечер он наносил визит, что приводило ее в ужас. "Слышно было, как он подъезжает в повозке, запряженной лошадьми. Он заходил в столовую, оглядывал официанток - и, если передник был завязан неправильно, мог поколотить несчастную девушку тростью. Он смотрел на еду, но не пробовал ее - это было выше его достоинства. А потом шел в контору, и в коридоре раздавалась его неровная, слегка прихрамывающая походка. Однажды я была одна в конторе, он придвинул стул и начал разговор. Говорил он, а я слушала. Он начал ко мне приставать. Взял мою руку, положил на свой член и приказал: "Заставь-ка его заработать". Я продолжала отодвигаться, а он придвигался ближе - это было отвратительно - я была совершенно обескуражена. Он хотел, чтобы я переехала в отдельную квартиру, доступ в которую был бы только у него. Я начала плакать - я не хотела переезжать. У меня в голове не укладывалось, как можно было на это согласиться… Но секс в гетто был очень дорогим товаром - он продавался, как продавалось все остальное". Люсиль определенно стала невольным "участником" такой торговли, но она знала, что если не позволит Румковскому обесчестить ее, тогда "ее жизнь будет поставлена на карту". "Если бы я убежала, он бы выслал меня. Это понятно".
"Румковский пользовался молодыми женщинами, - подтверждает Якоб Зильберштейн, который видел, как руководитель гетто вел себя при виде молоденькой девушки, которая ему нравилась. - Мы все были в столовой, когда он просто зашел, схватил ее и увел. Я видел это. Это не чьи-то слова, я сам видел это". Зильберштейн тоже уверен в том, что жизнь женщины, скорее всего, была бы "в опасности", если бы она не уступила его желаниям. "Лично мне он не нравился, - добавляет он. - Я таких типов терпеть не могу".
Через несколько недель столовую закрыли, и Люсиль послали на кожевенную фабрику шить ремни для немецкой армии. Она больше никогда не видела Румковского. Все, что осталось, - это унижение, через которое ей пришлось пройти: "Я была оскорблена, чувствовала отвращение и злость". В 1944 году оба они, Люсиль и Румковский, оказались в числе тех евреев из Лодзи, которых отправили в Освенцим, когда гетто окончательно закрыли. Румковский и его семья умерли в газовых камерах в Биркенау. Люсиль, как молодую женщину, отобрали не для немедленной смерти, а для работы, и ее освободили в мае 1945 года, когда нацисты были разгромлены.
Почти через три года после того, как ее впервые депортировали из Германии, Люсиль Айхенгрин оказалась в Освенциме. Но первые евреи из-за пределов Польши были отправлены сюда еще весной 1942 года, и история о том, как они оказались в поезде, который направлялся в лагерь, - одна из самых потрясающих и шокирующих в истории нацистского "окончательного решения еврейского вопроса". Прибыли они из Словакии, страны, чья северная граница находилась менее чем в 80 километрах от Освенцима. У Словакии нелегкая история. Как независимое государство она на тот момент просуществовала только три года. Создана Словакия была в марте 1939 года после того, как нацисты аннексировали соседние чешские земли, Богемию и Моравию. До 1939 года Словакия была частью Чехословакии, а до 1918 года входила в состав Австро-Венгрии. Президентом Словакии стал Йозеф Тисо, католический священник, лидер крайне националистической партии под названием Глинкова Словацкая Народная Партия. Тисо вступил в союзнические отношения с нацистами и подписал договор между Германией и Словакией, согласно которому Германия взяла на себя "охрану независимости и цельности Словакии", взяв под свой контроль внешнюю политику страны. Словацкое правительство с энтузиазмом приняло антисемитские меры против 90 тысяч словацких евреев. Быстро вводились законы о конфискации предприятий у евреев, подстрекалась эмиграция евреев, их исключали из общественной жизни и заставляли носить желтые звезды. Все эти мери скоро и беспощадно ударили по словацкой еврейской общине.
"Я поняла, что стала изгоем, - говорит Ева Вотавова31, которая была тогда 14-летней школьницей. - Я больше не была "благопристойным человеком". Меня выгнали из средней школы. Евреям запрещали владеть определенными вещами; нам не разрешалось иметь собственности. До того, как это случилось, я жила в деревне, где все дети росли вместе и были равны. Поразительной особенностью гонений на словацких евреев была та скорость, с которой недавние друзья становились врагами. Это было не постепенное превращение. А словно кто-то резко клацнул переключателем. "Молодые немецкие парни (этнические немцы, жившие в Словакии) стали вести себя как нацисты, - говорит Отто Прессбургер32, словацкий еврей, которому в 1939 году было 15 лет. - До этого мы с ними дружили. Не было никакой разницы между нами - еврейской и христианской молодежью. Детьми мы всегда играли вместе. И тут установили знаки "Евреям и собакам вход воспрещен". Нам нельзя было даже по тротуарам ходить. Это было ужасно. Мне не разрешалось посещать школу, я не мог сходить в кино или на футбольный матч. Оставалось сидеть дома с родителями, уже без друзей". Для Отто Прессбургера было очевидно, что основной причиной изменения отношения к евреям была алчность. "На стенах висели плакаты, взятые из немецких газет, на которых евреев изображали с огромными носами и мешками, набитыми деньгами. А глинковский гвардеец [9] бьет их по задам, и деньги разлетаются. Город был весь обвешан такими плакатами".
Словацкие глинковские гвардейцы были ударными силами в антиеврейских акциях, действуя как нацистские штурмовые отряды. Как и их нацистские коллеги, они были ярыми антисемитами. "Словаки были счастливы отобрать лавки [еврейские] и разбогатеть, - говорит Михал Кабач33, один из глинковских гвардейцев. - У них [евреев] были лавки, и они занимались там всяким жульничеством и обманом. Они никогда не работали, только хотели легкой жизни. Это было у них в крови. Такая политика была во всем мире: евреи не желали работать. Даже Гитлер боялся их возрастающего влияния в Европе, поэтому убивал их. Это тоже все политика". Это поразительно, но всем антисемитским предубеждениям присуща нелогичность. Михал Кабач, как и Ганс Фридрих из первой главы, не видит противоречия в том, что одновременно обвиняет евреев и в лени, и в прилежности - и завидует, что они создали успешные коммерческие предприятия, и в то же время заявляет, что они никогда не работали. В позиции Кабача и Фридриха есть нечто общее: они утверждают, что евреи не занимались "реальной" работой, такой как землепашество, а шли в торговлю. А ведь, как известно, именно на этой области деятельности евреям пришлось сконцентрироваться по той простой причине, что во многих европейских странах им веками запрещалось владеть землей.
Теперь для нацистов Освенцим неожиданно стал тем местом, куда они решили отправить словацких евреев. Гиммлер понял, что больше не стоит посылать советских военнопленных в Освенцим. Неудачи немцев под Москвой сделали очевидным тот факт, что война на востоке не закончится так быстро, как ожидалось. Пленные солдаты Красной Армии стали слишком ценным ресурсом с точки зрения рабского труда, чтобы разбрасываться им на лагеря типа Освенцима. Геринг вскоре официально подтвердил, что все годные к труду советские военнопленные должны работать на военных заводах. В результате Биркенау больше не использовался в своей первоначальной цели. И кто мог занять место, предназначавшееся для советских военнопленных? Гиммлер, большой специалист по части быстрой смены политики, тотчас нашел ответ: евреи.
И евреи были как раз теми людьми, которых словацкое руководство теперь хотело депортировать. До осени 1941 года нацисты требовали у словаков посылать людей на принудительные работы в рейх. Теперь, в феврале 1942 года, словаки предлагали направлять целые семьи - в общей сложности 20 тысяч евреев. У Тисо и других членов словацкого правительства было не больше желания держать в стране женщин и детей после того, как их кормильцы были высланы, чем у нацистов на Восточном фронте. Словацкому руководству было бы намного удобнее, если бы уехали все евреи. Но что облегчало жизнь словакам, то усложняло ее нацистам. Из-за недостатка необходимых мощностей для массового уничтожения у них в то время не было желания принимать неработоспособных евреев. Для решения этого вопроса в феврале 1942 года в столице Словакии Братиславе состоялась встреча между премьер-министром страны Войтехом Тукой, управляющим делами кабинета министров доктором Изидором Косо и представителем Эйхмана в Словакии, штурмбаннфюрером СС Дитером Вислицени. Оба, Вислицени и Тука, после войны дали показания о содержании этих переговоров, и, сравнивая их свидетельства, можно ясно представить, о чем шла речь34. Словаки выдвигали такую точку зрения: отделять кормильцев от семей "не по-христиански", так как после переселения еврейских рабочих в рейх "некому будет присматривать" за их семьями. Согласно воспоминаниям Вислицени, речь шла вовсе не о "христианской заботе": словаков в первую очередь беспокоили "финансовые соображения"; ведь нацисты получат рабочую силу, а семьи новых работников останутся на попечении словацкого правительства. В конечном итоге словаки предложили следующее решение: они могут как-то компенсировать "расходы" немцев, если те вместе с кормильцами заберут и их родных.
Вопрос решился в Берлине. Словацкое правительство согласилось платить немцам по 500 рейхсмарок за каждого депортированного еврея при условии, что те никогда не вернутся в Словакию, и что немцы не будут претендовать на имущество и прочие активы, которые останутся от них. Вот так словаки, чей глава государства был католическим священником, заплатили немцам, чтобы избавиться от своих евреев.
Принудительная депортация евреев началась в марте 1942 года. Для большинства из них путь начался с заключения в перевалочном лагере в Словакии. Сильвия Весела35 - одна из тех, кого весной того года содержали во временном лагере в городе Попрад. "Некоторые словацкие солдаты вели себя очень глупо, - вспоминает она. - Например, нарочно испражнялись на пол, а мы должны были убирать нечистоты руками. Они обзывали нас "еврейскими шлюхами" и били ногами. Вели себя просто отвратительно. Еще и повторяли нам: "Мы научим вас, евреев, работать". Но все мы были бедными женщинами, привычными к работе… Это так унизительно, когда тебя не считают человеком! Не знаю, способны ли вы понять это. Неожиданно обнаруживаешь, что ты в этой жизни - ничто. С нами обращались, как с животными".
Глинковские гвардейцы, служившие в перевалочных лагерях, неплохо поживились. "Когда евреи попадали в лагеря, - говорит Михал Кабач, - мы отбирали у них вещи и одежду. Заместитель начальника всегда звал нас выбрать то, что мы хотим. Каждый из нас брал, что мог. Я взял пару ботинок. Перемотал их шнурками и унес домой. Недурно жилось гвардейцам!" И не только словаки грабили евреев перед их высылкой. "Однажды пришел мрачный офицер СС и начал орать, - рассказывает Сильвия. - Мы не понимали, за что он кричит на нас. Потом увидели большие корзины, три штуки, в которые мы должны были сложить все имеющееся золото, серебро, деньги и другие ценности. А у меня ничего не было. Только часы, подарок тети. Я положила их в корзину".
Перевалочный лагерь был местом, где процветал не только грабеж, но и бесконечная жестокость. "Наши гвардейцы избивали их [евреев], - говорит Михал Кабач. - Существовало особое подразделение для наказания виновных. Их швыряли в специальную комнату и били палками по ногам. Естественно, глинковские гвардейцы сами произвольно решали, кто "виновен", а кто нет".
Пребывание в лагере могло длиться от нескольких дней до нескольких недель, но, в конце концов, жертв отвозили на ближайшую железнодорожную станцию и высылали из страны. Сильвия Весела навсегда запомнила путь на станцию и свои последние впечатления о Словакии: "В нас плевали и кричали вслед: "Эй, еврейские шлюхи, так вам и надо! Наконец-то поработаете!" Они швыряли в нас камнями и всячески издевались. Было, правда, несколько человек, которые молча стояли и наблюдали, как нас унижают. Некоторые из них плакали. Однако большинство, и старые и молодые, глумились над нами. Не хотела бы я, чтобы кто-то испытал такое на себе. Кошмарное чувство".
Словацких евреев на железнодорожную станцию конвоировали глинковские гвардейцы. "Мне приказали загрузить евреек в поезд и следить за ними, - говорит Михал Кабач. - Я твердил про себя: "Вы не хотели работать, еврейские свиньи!"" Через несколько месяцев члены глинковской гвардии, в том числе Кабач, узнали, что эти люди были посланы на смерть - и такая новость не вызвала у них никакого сочувствия: "Я вроде и сожалел, но с другой стороны, не чувствовал к ним большого сострадания: считал, что они обворовывали словаков. Мы особо не переживали. Думали: и хорошо, что их увезли отсюда. Теперь они уже не смогут продолжать нас обманывать. Они больше не будут богатеть за счет рабочего класса".
Кабач не особенно часто сталкивался со словацкими евреями перед тем, как сознательно послать их на смерть. В его деревне не было евреев, и он признает, что лично у него никаких "проблем" с ними не было. Он с энтузиазмом воспринял антисемитизм не из-за собственного жизненного опыта, а потому, что был пылким националистом, гордым за Словакию, за то, что теперь она стала независимым государством. Просто словацкие лидеры ему говорили, что "евреи обманывали и грабили словаков". История Кабача - наглядный пример того, как быстро может пустить корни предубеждение, если преподнести его как часть набора ценностей, большинство из которых сразу привлекают. Михал Кабач принял яростный антисемитизм, чтобы продемонстрировать, какой он идейный патриот и словацкий националист. Из всего процесса он извлек еще и финансовую выгоду: теперь он грабил евреев, обряжая свои преступления в маску "справедливой мести". Сильвия Весела из личного опыта знает, как быстро поменялась в Словакии господствующая мораль: "Я думала об этом столько раз. Человек - существо очень гибкое. Можно делать с ним что угодно. Когда затрагиваются такие вещи как деньги и жизнь, редко можно встретить человека, который бы желал пожертвовать чем-то своим ради тебя. Это больно, так больно, когда твоя же одноклассница кидается на тебя с кулаками, выкрикивая: "Так тебе и надо!" С тех пор от людей я ничего хорошего не ожидаю".
Тем временем в Освенциме продолжались попытки усовершенствовать оборудование для массовых убийств. 27 февраля 1942 года Рудольф Хесс, эсэсовский архитектор Карл Бишофф и глава Центрального строительного управления СС Ганс Каммлер36 провели совещание, на котором решили переместить крематорий, который проектировался для Освенцима I, в новый лагерь Биркенау. Планировалось разместить новый крематорий на дальнем участке возле небольшого сельского дома. Этот дом следовало быстро превратить во временное помещение для убийств, заложив окна и двери кирпичом, разрушив все внутри, чтобы образовались два изолированных пространства, которые можно использовать как газовые камеры. В каждую газовую камеру вели отдельные новые входы, а люк располагался высоко в кирпичной стене, чтобы оттуда можно было сыпать кристаллы "Циклона Б" внутрь. Этот дом, известный как "Красный домик" или "Бункер 1", впервые использовался для массовых убийств в конце марта 1942 года, когда в Освенцим прислали эшелон с местными евреями, которые считались непригодными к принудительной работе. За один раз в "Красном домике" можно было уничтожить около 800 человек, загнав их в газовые камеры.
Теперь в распоряжении Хесса появилось сооружение для массового уничтожения людей, лишенное конструктивных недостатков крематория в Освенциме 1. Неважно, как громко кричали умирающие от газа в "Красном домике", нормальное работа лагеря не нарушалась. Но Хесс знал: пройдет немало месяцев (на деле, прошло больше года), прежде чем рядом будет построен крематорий для ликвидации тел убитых во временных газовых камерах. Таким образом, решив одну проблему (как совершать убийства в относительной секретности), он создал другую (как избавиться от улик).
Те, кто был доставлен из Словакии в марте 1942 года, не подвергались никакому отбору, их всех приняли в лагерь. Но это не помешало эсэсовцам и капо немедленно начать терроризировать новых заключенных, таких как Отто Прессбургер, который прибыл одним из первых эшелонов: "От станции нас заставили бежать [в Освенцим I] группами по пять человек. Они [эсэсовцы] кричали: "Schnell laufen! Laufen, laufen, laufen!" ("Быстрее, бегом! Бегом, бегом, марш!") И мы пытались. Тех, кто уже не мог бежать, убивали на месте. Было понятно, что мы для них хуже собак. А ведь говорили, что мы едем работать, а не в концлагерь".
На следующее утро, после ночи без еды и воды, Отто Прессбургера, его отца и еще около одной тысячи мужчин из словацкого эшелона заставили бежать из основного лагеря к строительной площадке, в которую сейчас превратилась Бжезинка (Биркенау). Отто Прессбургер приблизительно насчитал 70-80 убитых по дороге. Биркенау, тонувший в грязи и нечистотах, был страшным местом. Как вспоминал эсэсовец Пери Броад: "Условия в Биркенау были значительно хуже, чем в Освенциме [основном лагере]. Ноги на каждом шагу вязли в липком болоте. Не было воды, чтобы помыться"37. Заключенные были вынуждены жить в условиях полной деградации, покрываясь грязью и собственными нечистотами.
Попав в Биркенау, Отто Прессбургер сразу же получил суровый урок того, как устроена жестокая лагерная жизнь. Увидев, что совсем молодой паренек-поляк украл у его отца ремень, он поймал вора и стукнул его кулаком. Другой заключенный тут же сообщил ему, что Отто, кажется, совершил роковую ошибку. Этот парень был "дружком" - на лагерном жаргоне это обозначало прислужника капо (с которым те часто состояли в гомосексуальных отношениях). "Нам пришлось поскорее спрятаться в бараке, - говорит Прессбургер. - Капо блока вошел в барак и приказал нам лечь на пол лицом к проходу. Затем зашел его "дружок" и начал искать провинившегося. Он не узнал меня. Мы все выглядели как близнецы. Лысые [всем заключенным брили головы по прибытии в лагерь] и в одинаковой одежде. Мне повезло, иначе меня бы убили".
В тот свой первый день в Биркенау Отто Прессбургер стал свидетелем еще одного ужасного события, которое еще нагляднее продемонстрировало, в какую безнадежную ситуацию он попал: "Нас повели на строительство дороги под конвоем капо и эсэсовцев. Среди нас был один еврей из моего города, высокий и крепкий парень из богатой семьи. Капо увидел его золотые зубы и потребовал отдать их ему. Парень ответил, что не сделает этого, но капо настаивал. Тот еще раз отказал. Капо разъярился и заорал, что мы обязаны выполнять все его приказы. Он схватил лопату и начал бить несчастного по голове. Бил, пока тот не упал. Капо перевернул жертву, поставил лопату на горло и наступил на нее. Сломав непокорному шею, той же лопатой выбил ему зубы. Другой еврей, стоявший неподалеку, спросил капо, как он может такое творить. Тот подошел к нему и прошипел, что сейчас он ему покажет, как. И убил его таким же образом. После этого он приказал нам никогда не задавать вопросов и не вмешиваться в чужие дела. Тем вечером нам пришлось нести назад в бараки двенадцать трупов. Он убил этих людей просто забавы ради. Все это произошло в первый же день работы".
Нечеловеческая жестокость капо была отличительной чертой Освенцима с самого начала, так что кошмарный опыт этих новичков не был из ряда вон выходящим случаем для лагеря. Но культура (если такое слово вообще можно использовать применительно к Освенциму!) этого места, тем не менее, в результате прибытия словаков претерпела некоторые изменения в двух основных вопросах.
Первое изменение: теперь в лагерь принимали женщин; до этого момента Освенцим был исключительно мужским учреждением. Однако прибытие женщин не имело ни малейшего "цивилизующего" эффекта на тех, кто руководил лагерем, даже наоборот, как свидетельствует Сильвия Весела. Она прибыла в Освенцим вскоре после Отто Прессбургера, в доставившем ее транспорте было несколько сотен женщин и один мужчина - еврейский доктор, которому словацкое руководство разрешило сопровождать женщин. "Когда мы прибыли в Освенцим, нас пинками выгнали на платформу, - говорит Сильвия Весела, - и эсэсовский офицер начал орать на нашего доктора: почему это он единственный мужчина в партии прибывших. Тот ответил на превосходном немецком: "Я доктор, и я назначен сюда решением еврейского совета. Моя роль - сопровождать эшелон, и мне сказали, что потом я смогу вернуться назад в Словакию". Тогда эсэсовский офицер вытащил пистолет и застрелил его. Просто застрелил, на моих глазах. Только за то, что тот был единственным мужчиной среди множества женщин. Это стало для меня первым потрясением".
Затем женщин из Словакии отвели в Освенцим І, главный лагерь. "Мы увидели высокие бараки и ворота, - говорит Сильвия Весела. - На воротах было написано: Arbeit macht frei- "Труд делает свободным". Поэтому мы решили, что нас привезли сюда работать". В главном лагере было освобождено и подготовлено несколько блоков для женщин, им приказали снять одежду и на нее сложить все еще не сданные ценности. "Несмотря на то, что немцы так нас ненавидели, они без колебаний брали нашу одежду, туфли и украшения. Объясните мне это! - недоумевала Сильвия. - Меня всегда мучил этот вопрос: почему же они тогда не чувствовали отвращения к нашим вещам?!"
Женщины сидели голые, с бритыми головами, и тут в комнату вошел эсэсовский офицер и приказал пятерым из них идти в кабинет доктора. "Он хотел осмотреть еврейских женщин, - говорит Сильвия, - и убедиться, действительно ли они девственницы. Еще он хотел узнать, чистые ли еврейские женщины. Осмотр удивил их, но в неприятном для них смысле. Они не могли поверить, что мы были такие чистые. Мало того, более 90 процентов из нас были девственницами. Ведь мы были религиозны. И ни одна незамужняя девушка просто не позволила бы мужчине притронуться к себе до свадьбы. Но во время осмотра доктора дефлорировали всех с помощью пальцев. Это сделали, чтобы еще раз унизить. Моя подруга из религиозной семьи сказала: "Я хотела сохранить свою невинность для будущего мужа, а потеряла ее таким образом!""
Какими бы ужасными ни были впечатления Отто Прессбургера и Сильвии Веселы от первых часов пребывания в лагере, они не подозревали, что дальше им предстоит увидеть то, что представляло квинтэссенцию порядков в Освенциме. Самая позорная процедура, связанная с Освенцимом, начиналась только сейчас - первоначальный отбор. Это было второе из двух важных изменений в лагере, произошедшее в результате прибытия словацких евреев. Периодически сортировку некоторых приходящих эшелонов проводили и раньше, еще в конце апреля, но систематического отбора как такового не существовало до 4 июля 1942 года, когда прибыл первый транспорт из Словакии. Эсэсовцы сразу разделили прибывших на тех, кто способен к работе и будет принят в лагерь, и тех, кто непригоден к работе и кого сразу убьют в газовых камерах. Только теперь, спустя два года после того как в лагерь поступили первые заключенные, начальство Освенцима начало процесс сортировки новых заключенных, ставший приметой беспредельности бесчеловечного террора, творившегося в этом месте.
Ева Вотавова прибыла в одном из первых эшелонов, подлежащих сортировке, вместе с отцом и матерью. Эта партия депортированных из Словакии была смешанной и состояла из стариков, детей и таких, как Ева, молодых и здоровых: "Мы прибыли на станцию, нас построили рядами по пять человек. И тут началась мучительная сцена. Молодых отделяли от стариков и детей. Отца отогнали от нас с матерью. С того момента я больше ничего о нем не слышала. Таким я и увидела его в последний раз: перепуганным, несчастным, отчаявшимся".
К этому времени, через несколько недель после переделки "Красного домика" в место для убийств, был перестроен и другой дом в нескольких сотнях метров от него, известный как "Белый домик" или Бункер-2, с пропускной способностью в 1200 человек. Внутри Бункера-2 четыре узкие комнаты были переоборудованы в газовые камеры. Это позволило сделать вентиляцию лучше, чем в Бункере-1 ("Красном домике"), а значит, быстрее проветривать помещение от газа после казни. Вот еще один пример постоянных небольших инициатив, исходивших от руководителей Освенцима в попытках "усовершенствовать" процесс убийства. Отто Прессбургер видел, как новоприбывшие из Словакии, отобранные умереть, ожидали казни возле этого дома: "Они сидели на земле. Кажется, ели то, что успели захватить из дома. Вокруг стояли эсэсовцы с собаками. Конечно, несчастные не знали, что с ними случится. А мы не хотели говорить им. Им было бы еще хуже. Мы думали: те, кто привел их сюда, - не люди, а какие-то дикие звери из джунглей". По словам Отто Пресcбургера, в тот период газовые казни проводились по ночам: "Они никогда не делали этого днем: [поскольку] возможно, люди кричали или пытались выбраться оттуда. На следующее утро мы видели только тела, сваленные в кучу, рядом с ямами".
Прессбургера заставили работать в зондер-команде, которая занималась захоронением тел после умерщвления газом в обоих домиках. "Убить людей газом очень просто. Достаточно запечатать окна и двери, чтобы газ не выходил из помещения. Двери закрывали, и через пару минут все были мертвы. Они [эсэсовцы] бросали их [тела] в ямы. Там я и работал. Мы хоронили их на следующее утро. Клали немного порошковой извести и присыпали трупы землей. Совсем немного, еле прикрывая тела так, чтобы их не было видно". Это был неподходящий метод избавляться от трупов: когда наступило жаркое лето, трупы, брошенные в ямы, начали разлагаться. Работа Прессбургера, от которой и так мучили кошмары, стала еще хуже: "Мертвые тела шевелились, как живые. Разлагаясь, они распухали, и вылезали на поверхность из плохо засыпанных ям. Кровь и нечистоты были повсюду, и нам приходилось вытаскивать их голыми руками. Это больше уже не было похоже на трупы. Это была гниющая масса. Нам приходилось копаться в этой массе, и иногда мы вытаскивали голову, иногда руку или ногу. Вонь была невыносимой. У меня не было выбора, я должен был выполнять эту работу, если хотел жить. Иначе меня бы прикончили. Я хотел жить. Но я спрашивал себя, а стоит ли такая жизнь того, чтобы за нее держаться?". Когда тела выкопали, эсэсовцы приказали заключенным бросить их в огромные ямы, в которых развели огонь. Таким образом, руководство Освенцима наскоро устроило временный крематорий, ожидая завершения строительства рядом обычного. "С помощью дров и бензина мы развели большой костер, - говорит Отто Прессбургер. - Швыряли их [тела] прямо в огонь. Мы работали всегда по двое: один держал тело за ноги, другой за руки, и бросали их в костер. Вонь была ужасная. Нам никогда не давали за это больше еды, чем положено. Эсэсовцы непрерывно пили водку или коньяк, или что-то вроде того из бутылок. Они тоже не могли этого вынести".
Прессбургер через силу продолжал выполнять эту отвратительную работу - выкапывать и сжигать трупы. Кроме того, его постигло личное горе - смерть отца. Заключенных терзали голод и жажда, и однажды его отец напился из лужи. Результат - инфекция и смерть. "Доктор, лечивший меня еще в детстве, тоже был в Освенциме, - говорит Прессбургер. - Он предупреждал меня: никогда не пить этой воды [из луж]. Иначе умрешь в течение 24 часов. У тех, кто пил такую воду, распухали ноги, на них появлялись сочащиеся раны". Но его отец не смог сдержаться, пил такую воду - и вскоре умер. После первоначального шока и боли утраты Прессбургер понял, что сможет выжить, только если заблокирует в памяти все, что с ним творится, даже смерть своего отца. "Чем дольше я хотел прожить, - говорит он, - тем скорее должен был все забыть".
Выработать железный самоконтроль, страдая от голода и жажды, Прессбургеру неожиданно помогли воспоминания детства: "Когда я был маленьким, родители давали мне денег, чтобы я по дороге в школу покупал себе бутерброд. Но я никогда этого не делал. Вместо него я покупал лакричную конфету. Поэтому весь день я ничего не ел, кроме этой конфетки, пока не возвращался в обед домой". Это означало, что в Биркенау, где люди вокруг него "сходили с ума от голода", ему тоже удастся справиться с чувством голода: "Я ведь и раньше много не ел. Даже сейчас я ем очень немного".
Отто Прессбургер не был одинок в своей вере в то, что воспоминания о прежних лишениях стало решающим фактором в выживании в лагере. Якоб Зильберштейн похожим образом описывает ситуацию в Лодзинском гетто. Многим немецким евреям трудно было вынести жизнь в гетто из-за того, что до этого они были в привилегированном положении, а он сам и его семья и до того жили в бедности, так что им особенно нечего было терять. Сильвия Весела наблюдала то же самое среди женщин из Словакии - богатых и из среднего класса. Даже в транзитном лагере в Словакии, еще до прибытия в Освенцим, благополучным было намного труднее приспосабливаться к тяжелым условиям, чем таким, как она, неимущим. И Павел Стенькин признавался, что ему, советскому военнопленному в Освенциме, суровое воспитание дало преимущество. Ребенком он никогда не чувствовал сытости - и особой заботы - и теперь этот опыт оказался для него полезным.
Эта форма "естественного отбора" в лагерях и гетто объясняет обеспокоенность Рейнхарда Гейдриха, высказанную им на Ванзейской конференции. Нацисты слишком верили в идею Дарвина о выживании достойнейших, чтобы позволить выжить евреям, сумевшим пройти через все ужасы принудительного труда. Нацистская расовая теория учила, что теперь они изолировали ту самую группу людей, которой им следует бояться больше всего. Эта фанатичное упорство, готовность стоять на смерть за свои извращенные убеждения, принципиально отличает нацистское "окончательное решение еврейского вопроса" от других видов геноцида. К примеру, от сталинской убийственной политики по отношению к национальным меньшинствам в Советском Союзе. Сталин мог подвергать гонениям целые нации, но советская система все же не стремилась уничтожить их полностью. Однако для осуществления цели нацистов нужно было тем или иным способом убрать с немецкой территории каждого отдельно взятого еврея. Когда после войны Отто Прессбургер вернулся в Биркенау, чтобы посетить места захоронений, он вспомнил тысячи людей, депортированных вместе с ним из Словакии в Освенцим, которые уже никогда не смогут никуда поехать. "Это ужасно. Я помню, как стоял [здесь] рядом с отцом. Большинство людей, работавших тут, были из моего города. Я всех их знал. Каждый день их становилось все меньше и меньше. Должно быть, они все еще покоятся где-то здесь. За три года из всех нас в живых осталось только четверо".
Весной и ранним летом тысячи евреев, в основном из Верхней Силезии и Словакии, отправились навстречу смерти в "Красный домик" и "Белый домик". По пути в газовые камеры офицеры СС вроде Герхарда Палича болтали с жертвами, расспрашивали, кто они по профессии, чем занимаются. Рудольф Хесс в своих мемуарах особо подчеркивал, как этот способ помогал успешно проводить весь процесс массовых убийств подобного масштаба в атмосфере полного спокойствия. Но могло случиться так, писал Хесс, что какой-то человек в колонне, приближаясь к газовым камерам, начинал говорить об удушении газом или смерти, и "сразу начиналась паника", что затрудняло убийство. По прибытии последующих партий евреев за теми, кто казался нацистам в этом смысле подозрительным, стали внимательно наблюдать. При первом признаке какой-либо попытки нарушить безмятежную атмосферу нацисты выводили таких людей из колонны, осторожно отводили в сторону, чтобы не видели остальные, и расстреливали из мелкокалиберных пистолетов, стрелявших достаточно тихо, чтобы стоящие рядом не услышали шума.
Невозможно представить себе страдания матерей, которые подозревали, что их ждет, когда шли на смерть с детьми, как выразился Хесс, словно "обремененные плодами фруктовые деревья в саду"38. Хесс записал, как однажды женщина прошептала ему: "Как у вас рука поднимается убивать невинных деток? У вас совсем нет сердца?" В другой раз он видел, как женщина пыталась выбросить своих детей из газовой камеры, когда закрывали двери, крича: "Пощадите хотя бы моих бедных малышей!" Хесса в некоторой степени эти душераздирающие зрелища приводили в смятение. Но не настолько, как он писал в своих мемуарах, что воспоминание о них нельзя было развеять стремительным галопом на лошади, или несколькими рюмками.
Концентрация массовых убийств в отдаленной части Биркенау означала, что повседневная жизнь в главном лагере Освенцима больше не нарушалась бойней. И в то время как жизнь заключенных там оставалась такой же тяжкой, как всегда, для офицеров СС лагерь стал местом, где после службы можно с комфортом расслабиться. Это наблюдал Тадеуш Рыбацкий39, арестованный гестапо по подозрению в участии в польском сопротивлении.
После нескольких месяцев в разных рабочих командах Рыбацкий наконец получил одно из самых желанных мест в главном лагере Освенцима - работу официанта в эсэсовской столовой. После прибытия женщин-надзирательниц, которые также были членами СС (весной 1942 года, параллельно с пополнением лагеря женщинами из Словакии), Тадеуш стал свидетелем нескольких буйных вечеринок. "Это была какая-то бандитская оргия, - говорит он, вспоминая одну особенно бурную ночь. - Все пели, пили, похлопывали друг друга по спине, спиртное лилось рекой. Я разносил бокалы с вином, и, когда подал одной эсэсовке вина, она потянула меня за руку: "Дорогой…" - и все уставились на меня. Ситуация для меня была очень опасной, я чуть не уронил бокалы, но, к счастью, какой-то эсэсовец закричал на нее: "Закрой рот, шлюха!" - и она ушла". Позже вечером он заметил, как другая эсэсовка подает недвусмысленные знаки ему и другим официантам. "Толстая пьяная тетка брела, покачиваясь, видимо, в туалет, и увидев нас, стоявших неподалеку, начала подавать нам жесты, намекающие на сексуальные отношения. Мы с каменными лицами шептали друг другу: "Что ей надо, этой суке?"".
Контраст между праздной жизнью эсэсовцев и невыносимым существованием заключенных не давал ему покоя: "Заключенные умирали от голода. Пребывание в лагере было медленным умиранием от голода, побоев и тяжелого труда. А у них [эсэсовцев] было все. На их оргиях присутствовала выпивка на любой вкус, даже французский коньяк, недостатка ни в чем не было. Все это выглядело так отвратительно - словно пир у дьявола. Вы не представляете себе, насколько это была чудовищная картина".
Тем не менее, Рыбацкий понимал, как ему повезло, что он попал официантом в столовую. Не только потому, что работал "под крышей", хотя это тоже было существенно, так как позволяло пережить зиму. Но еще и потому, что это выводило его на прямой контакт с единственной важной ценностью в лагере - пищей. Он и другие заключенные, работавшие официантами, воровали любую еду, какую только могли, и прятали ее на чердаке. Но это таило в себе риск. Однажды, когда несколько эсэсовцев стояли возле буфета рядом со столовой, Тадеуш и другие официанты услышали громкий шум. Они повернулись к столовой - и, по словам Тадеуша, у них "волосы встали дыбом". "Вдруг видим: с потолка свисают чьи-то ноги и нижняя часть туловища". Все сразу поняли, что стряслось. Один из официантов, пряча украденную еду на чердаке, не удержался и рухнул вниз: "Следовало очень осторожно ступать по балкам, иначе можно было провалиться". Ситуация грозила смертью им всем. Но, к счастью, стоявшие неподалеку эсэсовцы так громко хохотали и были такими пьяными, что не повернулись и не заглянули в помещение. Провалившийся вниз заключенный сумел подтянуться и влезть назад, а обломки тут же подмели. Но в потолке оставалась дыра. На следующее утро, придя на работу, официанты подкупили одного из эсэсовских охранников маслом и колбасой, чтобы вопрос о повреждении в потолке не поднимался. Через два дня дырку заделали.
Случись это не в Освенциме, воспоминание Тадеуша о том, как его друг провалился с чердака и беспомощно болтал ногами, звучало бы почти комично. А то, как он и его друзья избежали наказания, подкупив младшего чина СС, напоминает манипуляции немецких охранников в лагерях для военнопленных из армий союзников - любимый сюжет голливудских продюсеров, придававших романтический флер лагерному быту на Западе. Но это случилось в Освенциме, где ничего подобного не могло быть. Напротив, это еще одно красноречивое свидетельство того, как в начале лета 1942 года Освенцим превращался в два отдельных лагеря. Не только в географическом смысле: Биркенау возник буквально из грязи всего в четырех километрах от основного лагеря, но еще и в философском, и в психологическом. В одном лагере заключенные, такие как Тадеуш Рыбацкий, делали все, чтобы выжить, стараясь получить лучшую работу и "организуя" дополнительную еду. В другом, мужчин, женщин и детей убивали через считанные часы после прибытия в лагерь.
С точки зрения Хесса, тем летом ему следовало сосредоточить всю свою энергию
и внимание главным образом на втором лагере и процессе уничтожения заключенных
в нем. Газовые камеры в двух перестроенных домиках и сжигание тел на открытом
воздухе все еще были только временным решением кровавой задачи нацистов. Процесс
истребления людей в Освенциме оставался неэффективным и импровизированным. Как
центр массовых убийств Освенцим все еще оставался несовершенным, а его пропускная
способность была весьма ограничена. Хотя Хесс и его коллеги, вопреки их послевоенным
показаниям, уже выдвигали свои собственные инициативы, предлагая временные методы,
с помощью которых можно было уничтожать огромное количество людей. Но они уже
видели перед собой главную свою задачу - ту, что навеки покроет их имена позором:
создание фабрики смерти.