Обреченные погибнутьСудьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне. Воспоминания и документы |
Арон Шнеер, Павел Полян. Голоса жертв (Об этой книге)
Часть вторая. В финском плену
Самуил Владимирович Тиркельтауб. В лагерях и в батраках.[75]
Турбоэлектроход «Иосиф Сталин» в ночь на 3 декабря 1941 г. подорвался на минном поле. Я был среди 6000 бойцов и командиров, уходивших на этом корабле с военно-морской базы Ханко. После трагедии на море, в живых нас осталось около двух с половиной тысяч. Около тысячи оказались в плену, и из них половину немцы передали Финляндии. Так, под Новый 1942 год мы вновь оказались на Ханко. Пленных поселили в бараках вблизи порта и ежедневно гоняли разминировать то, что мы перед уходом с базы заминировали. Нашу группу большей частью посылали на железную дорогу. Охранники удалялись от нас на почтительное расстояние, а мы голыми руками в снегу искали растяжки, чтобы обезвредить мины.
Я считал себя убежденным советским человеком и уговаривал товарищей не работать на наших врагов. Видимо, не все из нас были такими же убежденными и о моих словах передали финским охранникам. Не прошло и двух недель, как в одно прекрасное утро меня вывели из барака, посадили в легковую машину и отвезли в лагерь военнопленных недалеко от Мустио. Лагерь в то время был почти пуст, лишь один маленький барак занимали 11 человек политруков, собранных из разных лагерей. Я, младший сержант, оказался двенадцатым, хотя политруком никогда не был и попал в эту компанию только из-за своей агитационной деятельности.
Через пару дней всю группу привели на станцию и в почтовом вагоне пассажирского поезда отправили в большой лагерь. Как потом оказалось, это был офицерский лагерь № 1, недалеко от г. Пори. Пленные офицеры не работали. Днем бараки открывались, и заключенные могли свободно ходить по территории лагеря. Только два расположенных рядом небольших деревянных сарая были на особом положении, барак политруков и еврейский барак. Мы попали в первый. Двери обоих держались постоянно закрытыми. Днем заключенных под охраной выгоняли на улицу и заставляли выполнять откровенно издевательскую работу. Каждое утро к воротам лагеря на лошади подвозили огромную бочку с питьевой водой. За воротами лошадь выпрягали и впрягали пару десятков пленных, которых гоняли развозить бочку по баракам. В морозные зимние дни полураздетые политруки и евреи рыли два колодца, каждые у своей двери. Через пару недель, когда, наконец, докопались до воды, ямы приказали засыпать и начать копать снова в паре метров рядом.
Меня через месяц с небольшим «распознали» и перевели из барака политруков в еврейский: как говорится, «хрен редьки не слаще».
В лагере, в среднем, находилось более двух тысяч пленных. Питание состояло из 240 грамм хлеба (четыре круга хлеба с дыркой, reikaleipa, на пять человек) и полкружки теплого отвара капусты с картошкой. Счастливцам иногда попадал лепесток капусты или кусочек картошки. От пеллагры[76] ежедневно умирало 40–50 человек. Нас заставляли за оградой лагеря копать ров и сваливать в него трупы.
Однажды в барак политруков пришел православный священник. Он сказал, что не имеет права помочь нам питанием, но может оставить духовную пищу, которой мы также лишены, и передал несколько экземпляров Библии. Так я сумел прочитать трижды от корки до корки Новый и Ветхий Заветы. В дальнейшей жизни это мне очень пригодилось — для грамотного и обоснованного неприятия религиозной веры.
В конце марта меня неожиданно перевели в рабочий лагерь, где-то недалеко от г. Вааза. Питание здесь было почти таким же, разве что в так называемом супе чуть чаще попадались обрывки капустных листков и картофельные крошки. Работать выводили с утра на строительство дороги. Обессиленных, едва державшихся на ногах, нас заставляли дробить камни. Едва подняв кувалду, мы не ударяли, а просто отпускали ее, чтобы потом с трудом приподнять снова. Проку от нашей работы не было никакого, да это совершенно никому и не требовалось.
Лагерь вблизи Ваазы остался в памяти худшим из семи, в которых мне пришлось побывать. Не только непрерывное смертельное чувство голода, но, главное, изуверское отношение охранников к заключенным. Они явно получали удовольствие от издевательств над нами любым способом. Например, известно, что русские готовят грибы в пищу, а финны грибы не едят. Охранники подбирали у дороги сырые грибы, в том числе поганки, и силой запихивали их в рот пленным, гогоча при этом от удовольствия. Не говорю уже, при этом, о постоянных побоях.
До какой степени в такой обстановке личность морально нетвердая может потерять все человеческие признаки, показал один эпизод, запомнившийся мне на всю жизнь. Двое пленных, стоя по колено в экскрементах, лопатами выгребали яму в уборной. Один из них увидел в жиже кусок какой-то кишки. Отряхнув двумя пальцами налипшие сверху испражнения, он заглотил этот сырой кусок. Дальше смотреть я не мог, да и не на что было. В этом лагере от голода и невыносимых условий умирало относительно большее число пленных, чем в предыдущем.
В начале зимы 1942/43 г. меня, вместе с группой других заключенных, перевели в пересыльный лагерь около города Кеми. Отсюда небольшими партиями нас отправляли на работы. Здесь я впервые увидел, что отношение к пленным зависело не от политической установки правительства, а от двух простых и понятных причин. Во-первых, от необходимости использования нашего труда и, во-вторых, от сугубо личных характеров охранников.
В офицерском лагере наш труд никому не был нужен, а с охраной, располагавшейся за ограждением, мы почти не соприкасались. В лагере г. Вааза работа была ненужной формальной обязанностью, а конвоиры выражали своими действиями полное презрение к пленным.
Из пересыльного лагеря Кеми заключенных раздавали различным фирмам, очевидно не безвозмездно. Работодатели, заинтересованные в получении прибыли, вынуждены были создавать пленным соответствующие условия. Группу из 16 человек, в которой я оказался первый раз, фирма «Kemi yhtio» отправила в Рованиеми. Там готовили стадион к лыжным соревнованиям союзных Германии армий. От нас требовалось засыпать снегом и утрамбовать лыжный трамплин, построить ледяной барьер между трибунами и полем стадиона, сделать из снега столы и скамьи ледяного кафе. Во время соревнований готовить лыжную трассу, производить уборку на трибунах и поле стадиона.
Фирма поселила пленных на территории мясокомбината и дала возможность брать столько мяса, сколько сумеем съесть. Спасибо одному из наших товарищей, опытному охотнику сибиряку, остававшемуся, когда мы уходили на работу, за повара. Он сказал, если не хотите умереть сразу, увеличивайте порцию постепенно. Но уже через три-четыре дня мы начали съедать больше килограмма мяса зараз. Работа шла весьма успешно, а мы прибавляли в собственном весе дикими темпами. От предсмертного веса доходяги, около 40 кг, я за пару недель пребывания в Рованиеми достиг своих нормальных 60 кг. Конвоиры относились к нам весьма либерально, подчас, даже дружественно.
После возвращения в Кеми со следующей партией меня отправили на лесозаготовки, севернее километров за 150–200. Кто были новые хозяева, не знаю, но и они, безусловно, оказались заинтересованы в результатах нашей работы. Труд был нелегкий. Зимой, по колено в снегу, валили с корня огромные ели, очищали стволы и распиливали на двухметровые балансы для изготовления фанеры. Три конвоира, на партию 25 человек пленных, жили с нами в одном бараке, но в комнате с отдельным входом. Здесь особенно проявились их личные характеры. Двое относились к нам спокойно, порой даже доброжелательно. Иногда давали сигареты, в обмен на изготовленные для них безделушки, деревянные шкатулки и игрушки. Третий охранник, постоянно проявлял подозрительность и неодобрение любых наших действий, хотя и без рукоприкладства.
Кормежка была не обильная, но сносная.
В конце весны 1943 г. нас отправили еще дальше на север, ку-да-то в район Петсамо. Далеко за полярным кругом летнее солнце светило непрерывно, и спрятаться от него ночью можно было только за закрытыми ставнями. Заготавливали дрова. Валили клейменные лесником деревья, очищали стволы от веток, распиливали на метровые чурбаки, кололи и складывали в поленицы. Дневная норма выработки — 2 кубометра. Существовала «Прогрессивная система оплаты труда», за каждые полкубометра сверх нормы полагалось дополнительно 100 грамм хлеба.
Я по-прежнему придерживался позиции не стараться работать на врагов и никогда не делал больше двух кубометров. Товарищи обзывали меня лентяем и слабаком и всячески выказывали неодобрение моим поведением. Однажды решил доказать им свою позицию и сделал за день 6 кубометров дров, чего никому из них ни разу не удавалось. После этого ко мне приставать перестали. Кормили нас, в общем, прилично. Хозяева прислали, вместо мяса, пару мешков сухих конских костей, из которых получался наваристый суп. С конвоирами отношения сложились нормальные. Мы были «взаимно вежливы».
В марте 1944 г. нас вновь собрали в Кеми, погрузили в теплушки и отправили в южном направлении. Поезд останавливался почти на каждой станции. Пленных одной из теплушек выгружали, и тут же на них накидывалась толпа финских хозяев, каждый из которых старался найти себе работника, выглядевшего покрепче. Через пару станций начальство эшелона завело другой порядок. Выгруженных из теплушки пленных строили, а затем по списку вызывали хозяина и передавали ему очередного, стоявшего в ряду пленного. Когда на станции Теува дошла очередь до меня, хозяин, которому я предназначался, оказался высоким, около двух метров, солидным 60-летним мужчиной, весом под 120 кг. Я, ростом 156 см и едва более 50 кг веса, выглядел рядом с ним столь забавно, что все вокруг, и пленные и хозяева, расхохотались. Огорченным был только мой будущий хозяин, Хуго Адольф Кентта. Все еще хмурый, он посадил меня в стоящую около станции пролетку. Рядом с ним я занимал лишь 1/5 ширины сиденья.
Молодой ухоженный конь быстро довез нас до последнего строения на окраине села. Увидев огромный двухэтажный дом с множеством окон, я подумал, что в нем обитают десятка два человек. В действительности оказалось, что там жили только хозяин с хозяйкой, две их дочери и племянник. Мне, шестому жильцу, предоставили отдельную комнату.
Когда мы садились в пролетку на станции, хозяин угостил меня папиросой, и первое, что он сделал по приезде домой, отвел меня на чердак, показал на сохнувшие листья табака и жестами объяснил, что папирос больше не будет, табак для курева я должен брать здесь и сам резать.
Хуго Кентта был крупным помещиком. Его владения составляли 350 га земли, в том числе 90 га пахотной, остальное лес. В хозяйстве было 18 дойных коров, не считая бычков и телят, 12 свиноматок, 4 лошади. Мечущихся овец я никогда не мог сосчитать. Как узнал позже, состояние хозяина в банке превышало 150 000 марок.
Со всем этим огромным хозяйством управлялись 5 человек — сам Хуго, две дочери, 17-летняя Марьятта, 24-летняя Анни и 14-летний племянник Ээли. Пятым был один из двух безземельных жителей соседней деревни, работавший через день. Наемным работникам не платили денег. Каждый, таким образом, отрабатывал в течение всего лета, плату за аренду двух соток земли под посадку картофеля. Пожилая хозяйка одна управлялась с приготовлением пищи и уборкой огромного дома, сверкающего чистотой, как все финские дома. Я не упомянул еще об одной жительнице, очаровательной 4-летней девчушке, дочери Анни, Марьи Леене, забота о которой также падала на плечи хозяйки дома.
В мои обязанности входило: вставать первым и до завтрака почистить лошадей, убрать хлев и свинарник. После завтрака мы все вместе работали в поле. Обед в будние дни хозяйка приносила к месту работы, чтобы нам не тратить время на дорогу. Иногда перед обедом удавалось искупаться в протекавшей недалеко от дома речке. Вечером, после ужина, оставалось полтора-два часа на отдых.
В субботу работа заканчивалась раньше и все, сначала мужчины, потом женщины, мылись в бане, располагавшейся по другую сторону дороги напротив дома.
Ко мне относились без всякого предубеждения, как к члену семьи. Я старался платить тем же и работал в полную силу, чем быстро изменил первоначальные, возникшие на станции, опасения хозяина.
Все мы ели за одним большим овальным столом. На одном конце во главе стола восседал хозяин, слева от него племянник, справа я, на другом, в центре хозяйка, по бокам две дочери. На каждой половине стола ставилась полная масленка сливочного масла и большой кувшин молока. Молоко наливалось без ограничения, правда, снятое, перегнанное на молокозаводе (это при 18 дойных коровах!). Раз в неделю, в воскресенье утром, на стол подавалась простокваша из цельного молока.
Хозяин принес мне русско-финский и финско-русский словари. Довольно быстро я освоил разговорный язык, а затем научился читать и писать по-фински. На русском языке я мог общаться только с одним пареньком в поселке. Это был Вяйно Каппанен, 14-летний мальчишка, интернированный из ингерманландской деревни под Ленинградом. С ним мы виделись очень редко. Он работал у хозяина, жившего далеко от нас.
С интересом и, часто, с веселой иронией я смотрел на обычаи и поступки окружавших меня жителей финской деревни. Приведу пару особенно запомнившихся примеров.
Живший рядом такой же состоятельный помещик не мог просто заглянуть в гости к соседу. Он должен был по телефону заранее договориться о визите. Хозяева сразу же предлагали гостю чашечку кофе (во время войны это был суррогат — корвиккет) и пару кусочков белой булки. К моему удивлению, гость вынул из кармана пластмассовую мыльницу и достал из нее два маленьких кусочка сахара. Так два весьма богатых соседа берегли состояние друг друга.
В другой раз к нам приехал покупатель сена. При погрузке каждая кипа взвешивалась на подвешенном под крышей сеновала безмене. Хозяин аккуратно записывал вес сена. Мы нагрузили два воза. После подсчета стоимость оказалась равной 1466,5 марки. Покупатель дал полторы тысячи крупными купюрами. Для сдачи у хозяина не оказалось монеты достоинством полмарки. Коробок спичек стоил тогда 6 марок. Хозяин сказал, что пойдет и разменяет деньги. До ближайшего от сеновала дома — три километра. Грузному хозяину 60 лет. Покупатель спокойно уселся на лавочку, закурил папиросу и угостил меня. Хозяина не было больше часу. Мы с покупателем выкурили по три сигареты, стоимость которых превышала 15–20 марок. Лошади с аппетитом поедали свежее сено стоимостью, наверняка более чем полмарки. Наконец хозяин вернулся, вручил покупателю 50 пенни, тот поблагодарил и с двумя возами спокойно отправился в путь. Как я сумел удержаться от совета, добавить клок сена на воз или плюнуть на эти полмарки, не знаю, но такой веселый розыгрыш мне в жизни доводилось видеть не часто.
Я мог бы рассказывать еще о многих, непривычных для русского эпизодах, но это уже другая тема.
Хочу добавить, что в 1990 г. мы встретились с сыном моего финского хозяина, Олави Кентта. Во время войны он служил в армии и приезжал домой на один месяц в отпуск. Мы познакомились тогда, а теперь стали лучшими друзьями.
В сентябре 1944 г., после заключения перемирия между СССР и Финляндией, был произведен обмен военнопленных. Несколько дней в пересыльном лагере Выборга и мимо родного Ленинграда, в теплушке, на полярный Урал.
Станция Половинка Пермской области — так называемый, лагерь спецпроверки.
После «барских» условий в семье хозяина снова концлагерь. Условия обитания, по сравнению с финскими лагерями, ниже среднего уровня; хуже, чем в 1-м офицерском лагере, но лучше, чем в лагере Вааза. Тяжелая и опасная работа в угольной шахте, перерыв в работе только для сна.
P.S. И вот прошло 60 лет.
Финские ветераны Ханко пригласили русских ветеранов с Военно-Морской базы на юбилейную встречу, посвященную окончанию боевых действий на полуострове. Между ветеранами установились хорошие дружественные контакты. Не могу не отметить в то же время существенную разницу в отношении к минувшему финских и русских участников войны.
Финская сторона обратилась к нашему Совету ветеранов с просьбой поддержать перед властями Ленинградской области их желание установить на Карельском перешейке памятник финским солдатам, погибшим в годы Советско-Финской войны.
На собрании ветеранов многие наши старики стали выступать с резкими возражениями: «Что вы хотите? Врагам, фашистам памятники ставить?»
Мне пришлось рассказать им о маленьком эпизоде во время последней поездки на Ханко.
Директор Фронтового музея Ханко, участник войны с Россией Стиг Хэгстрем вез меня и председателя нашего Совета ветеранов на своей машине по шоссе. По дороге спросил, был ли я в лагере военнопленных Мустио и не хотел бы посмотреть, что там сейчас. До Мустио было всего километров 15, конечно, я согласился. Стиг остановился у ближайшего дома и попросил хозяина нарезать нам в саду цветов. Через короткое время он снова остановил машину. С обеих сторон дороги был лес. Маленькая тропинка метров через пятьдесят вывела нас на поляну, посреди которой, окруженный ухоженным цветником и посыпанными гравием дорожками, стоял гранитный монумент. На каменной пирамиде, высотой более 2,5 метра, надписи на финском и русском языках. По-русски с ошибкой: «Здесь похоронено советские военнопленные». Простим финнам плохое знание русского языка.
Мы возложили к памятнику привезенные Стигом цветы и сфотографировались рядом. Позже я узнал, что семь человек из ближайших деревень сложились и на свои средства поставили этот обелиск. Инициатором был Стиг Хэгстрем, о чем он нам, конечно, не сказал.
Фотографию я показал на собрании наших ветеранов, после чего все возражения против установки финнами памятника на Карельском перешейке своим погибшим землякам стыдливо умолкли.
В заключение добавлю: хочу, чтобы мы, наши дети, внуки и правнуки никогда больше не воевали с соседями, а жили в мире, согласии и дружбе.