Обреченные погибнуть Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне. Воспоминания и документы

Арон Шнеер, Павел Полян. Голоса жертв (Об этой книге)

Часть первая. В немецком плену

Воспоминания и дневники

Письма, документы, интервью, заметки

Исаак Евсеевич Азаркевич. От Белоруссии до Норвегии.[23]

В плену 1941–1945 гг.

Родился 25 января 1921 г. в Одессе. Проживает в Нью-Йорке.

<1>

Здравствуйте, Павел Маркович!

[…] Вкратце опишу лагерь в г. Жиздра, куда нас пригнали. Это была территория, примерно в два гектара, огороженная колючей проволокой. По краям стояли вышки со стрелками. Площадь была пустая, без строений. Кругом болото, грязь сплошная. Тут же под открытым небом, в грязи валялись голодные, изнуренные военнопленные, а было здесь нас примерно 30–40 тысяч человек. Кормить, можно сказать, что не кормили. На всю эту массу была одна русская полевая кухня, в которой варили не мытую картошку, и понятно, что всем она не доставалась. Люди от холода и голода умирали сотнями. Каждый день из лагеря угоняли, в неизвестное направление по несколько тысяч людей.

Я все время боялся, чтобы меня кто-то не узнал и не разоблачил, что я еврей. Поэтому я постарался затеряться в этой массе людей. На 20-й день мне чудом удалось бежать. Набрел на вход в бывшее овощехранилище, которое под землей выходило за пределы проволочного ограждения. Ночью бежал. Долго на свободе не был. На десятый день поймали в районе г. Волхов и привели в небольшой лагерь. В этом лагере придумал себе биографию. Фамилию и имя изменил, стал Коршунов Сергей Григорьевич. Место жительство Москва, станция Царицино. В этом лагере пробыл шесть месяцев. Всю зиму 1941 г. и начало 1942 г. Все время нас держали на этом пятачке, перебрасывая с места на место (Карачев, Мценск, Белев, Колпна, Плавск, район Черни). Работали мы по ремонту и содержанию в хорошем состоянии шоссейных и железнодорожных дорог, которые вели к фронту. Работали по 12–14 часов в день. Зима была очень холодная и снежная. Кормили очень плохо. Многие не выдерживали такой нагрузки, умирали.

Слабых, которые не могли ходить, пристреливали. Меня спасло то, что я был молод и физически закален. Внешне не был похожим на еврея. Разговаривал по-русски хорошо, без акцента. Особых проверок нам не делали. В мае 1942 г. нас погрузили в товарные вагоны и повезли на запад. Куда везли мы, не знали. В Белоруссии под городом Гомель эшелон остановили. По вагонам стали нас выпускать, чтобы мы могли оправиться. Эшелон остановился на железнодорожной насыпи. Вокруг был густой кустарник. Когда я пошел за куст, то увидел широкую трубу, которая была проложена под насыпью. Я понял, что есть возможность и надо бежать. Влез в трубу и стал ждать отхода товарняка. После того как всех загнали в вагоны и поезд поехал, немцы из автоматов сделали несколько очередей по кустам. Трубу, которая была за кустами, они, по-видимому, не увидели. Когда эшелон ушел, я вылез из трубы и стал медленно пробираться. Зашел в лесок и набрел на небольшую деревушку. Название не помню. Долго наблюдал и не решался пойти. Наконец, увидел старушку, которая вышла из крайней избы. Я решился и пошел к ней. Я был в армейской форме. Она сразу во мне и признала беглого солдата, который прячется от немцев. Позвала в дом, сказала, что в деревне немцев нет. Накормила и помогла переодеться в гражданскую одежду. У нее я пробыл две недели. Она жила одна, муж и сын были на фронте.

После этого началась моя долгая, бродячая жизнь. Ходил только днем по 20–25 километров, пока не присматривал и находил подходящее место, где мог пробыть некоторое время. Долго на одном месте старался не задерживаться. Я обходил большие деревни, в города не входил. В каждой деревне, где останавливался, узнавал, какие деревни в окружности на расстоянии 40–50 км. Когда ходил, старался держать себя смело, не прятался. Вел себя как местный житель. Так я все время ходил, прошел Белоруссию, Украину.

Я устал и не знал, что мне дальше делать. В это время услышал, что немцев разбили под Сталинградом. Румынские и венгерские солдаты отступают. Это был август месяц, я пришел на Донбасс в район Алчевска и Луганска. Вначале, думал где-нибудь спрятаться и дождаться прихода Советских войск, но обстановка изменилась. Немцы стали рвать противотанковые рвы и строить оборону. На эти работы стали сгонять местное население. Я понял, что нужно уходить. В это время у меня созрело желание пойти в Одессу и узнать, остались ли живы мои родители. И я от Алчевска пошел на Горловку, Макеевку, Донецк, Пятихатки, Никополь. За все время эту дорогу очень тяжело проходил.

В Никополе у меня произошел неприятный инцидент. Тут пришлось ходить ночью. Перейдя плавни, набрел на отдельный, разрушенный одноэтажный домик на окраине Никополя. Через окно залез в дом. Была темная ночь, и я попал на верх 2-хэтажных нар. Решил переспать, а утром с рассветом двинуться дальше в путь. Когда утром проснулся, обнаружил: внизу на нарах спит немецкий солдат. Тут же на нарах висела винтовка со штыком. Другого выхода у меня не было, и я штыком убил немца и быстро убежал.

От Никополя пошел на Бреславль, Каховку, Херсон и пришел в Николаев. От Николаева на Одессу была одна короткая дорога через реку Буг по понтонному мосту. Мост был большой. На мосту через каждые 100 метров стояли немецкие солдаты. Я долго изучал, как проверяют переход через мост. В сквере у моста было очень много народа, и я решил, что безопасней вместе с ним держать путь. Эти места мне были знакомы, и я пришел в Ридницу.

Здесь со мной произошла неприятность, из которой я чудом сумел выбраться. Местный житель заподозрил во мне еврея. Стал за мной гнаться и кричать: ловите жида! Я успел от него оторваться. На мое счастье, стоял товарный поезд. Я вскочил в открытый товарный вагон, и в это время поезд, набрав скорость, поехал. В этом вагоне я приехал на станцию Жеребовка.

От этой станции, петляя несколько дней, от одной деревушки к другой пришел в большое село Кривое Озеро. Как всегда, зашел в самый дряхлый домишко. Там жили пожилые муж и жена. Люди оказались приличные. Я рассказал им, что бежал с плена и теперь скитаюсь, прожил у них несколько дней. Старик предложил помочь попасть в партизанский отряд. Я вначале согласился, но потом меня что-то насторожило, и я решил уходить.

Пошел по дороге Первомайск-Умань. Пришел в большое село Олыпанка. Оставаться здесь было опасно. В селе была украинская и немецкая полиция, а также целый ряд других оккупационных учреждений. Я быстро из села ушел. В 15 километрах от села пришел в небольшой хутор. Узнал, что на хуторе устроились и живут два русских военнопленных и к ним хорошо относятся и их прячут. Меня познакомили с ними, и они порекомендовали, где могу поселиться.

Я остановился у глухонемого, он жил с пожилой сестрой. Я стал им помогать по хозяйству. За долгую, бродячую жизнь хорошо освоил сельские работы. Прожил у них больше месяца. Наступила холодная, снежная зима. От ребят узнал, что староста хутора связан с партизанами. Поэтому к нам так относились. Староста собрал нас и сказал, что в районе узнали, что на хуторе прячут военнопленных. Староста велел нам срочно уходить. Я с ребятами договорился, что в начале пойдем вместе, а затем разойдемся в разные стороны. Ночью, чтобы никто не знал, запрягли лошадь в сани и уехали. Утром подъехали к опушке леса, остановились, привязали лошадь к дереву и зашли в одиноко стоящую избу. В избе лежал больной старик, и больше никого не было.

Мы даже не успели с стариком поговорить, как услышали крик людей и топот лошадей. Когда вышли, увидели, как с двух сторон, через глубокий овраг, верхом на лошадях нас окружают кубанские казаки. У нас бежать не было возможности, и мы сдались. Они каждого из нас посадили в отдельные сани, везли нас примерно 30 км до Голованевского района. Всю дорогу издевались. На ходу сбрасывали с головы шапку на снег и приказывали подбирать и догонять сани. Когда подбегал и ухватывался за сани, подгоняли лошадь, и я волочился по снегу. Таких измученных нас привезли в Голованевское.

Поместили в помещение, где кроме нас было еще много людей. Одних обвиняли в причастности к партизанам, других за торговлю самогоном. Меня сразу взяли на допрос, пороли розгами, требовали признаться, что я партизан. Я очень боялся, чтобы меня не заподозрили евреем. Не знаю, что их убедило, и они нас троих отвезли в Уманскую тюрьму. В тюрьме просидел одну неделю. В это время началось Корсунско-Шевченковское наступление Советских войск. Было начало января 1944 г. Ночью всех согнали на плац. Через переводчика немецкий офицер стал каждого допрашивать, за что сидит. Я сказал, что бежал из лагеря военнопленных.

Меня и многих других отделили и пешком погнали в Первомайский лагерь. Буквально на третий день весь лагерь погнали в сторону г. Балта в деревню Пацецели. Когда мы проходили по г. Балта, видел небольшое еврейское гетто. То, что я там увидел, меня потрясло.

Когда оставался километр до деревни, немцы решили искупать нас в ледяной реке. Приказали сделать прорубь в реке. Раздали по кусочку мыла и велели купаться. Мокрых, замерзших привели нас в деревню и загнали в бывшие колхозные конюшни. Я как ни пытался, не мог согреться. На мне была корка льда. Мне ничего не оставалось, и я разделся и зарылся в куче конского навоза. Согрелся, но, правда, потом все тело покрылось мелкими гнойниками. После такой санитарной обработки люди стали болеть, и многие стали умирать. Через несколько дней вспыхнула эпидемия сыпного тифа, которая охватила всех нас. Когда я заболел, подумал: пришел конец, немцы нас уничтожат, но, непонятно почему, [они] стали нас лечить.

В помещение к нам немцы не входили. Один единственный человек, который за нами смотрел и лечил, был врач, американский подданный, еврей. На его одежде были пришиты шестиконечные желтые звезды. Он каждый день приходил и каждому пятому делал укол камфоры. Когда он стал делать мне укол, я шепотом на еврейском языке сказал, что я еврей. После этого он стал мне делать уколы каждый день. Когда прошел кризис болезни, принес бутылку валерьяны. Незаметно передал и объяснил, как принимать. После такого лечения я быстро окреп. Меня стали брать возить воду больным. У колодца, где брали воду, крестьяне нас подкармливали. За время болезни очень много людей поумирали.

В конце февраля 1944 г. нас собрали в колонну, примерно две тысячи человек и маршем погнали через Украину, Молдавию, Румынию, Трансильванские Карпаты, в Венгрию. В дороге не кормили. Впереди нас гнали табун лошадей, таких же, как и мы, изможденных. Павшую лошадь немцы пристреливали, и мы как дикие звери набрасывались на добычу. Вели нас по безлюдным местам. Ночевали в поле, под открытым небом. В дороге многие не выдерживали такой нагрузки, падали, и их немцы пристреливали, особенно много погибло при переходе в Карпатах. В начале прошел дождь, а затем мороз заковал всю поверхность льдом.

В Венгрию пришло примерно 800 человек. Затем всех посадили в товарные вагоны и повезли вдоль реки Дунай через Будапешт, Вену в Германию в город Штутгарт. В Будапеште, на вокзале, видел через окошко последних евреев, которых везли на казнь. Это были, в основном, молодые девушки. Все были одеты в темные юбки и белые кофты с нашитыми на них шестиконечными звездами.

В Штутгарт прибыли в начале мая 1944 г. Через весь город привели в лагерь. Лагерь был интернациональный. В нем были пленные американцы, канадцы, англичане, французы и итальянцы, которые восстали против Муссолини, и небольшой контингент русских военнопленных. Каждая нация находилась в отдельной зоне. Все, кроме нас, получали продуктовые посылки от Красного Креста.

Мы приехали в Штутгарт изнуренные, измученные, сильно грязные, завшивленные. Больше полугода я не купался. Нас в первую очередь повели в баню. Одежду пропустили через камеру с сильным газом. Постригли нас наголо под машинку. Такую санитарную обработку я впервые за все время плена прошел. Представляете, как я все это тяжело пережил. Обрезание у меня было сделано, но, к счастью, не совсем хорошо выполнено. Все хорошо обошлось, и никто ничего не заподозрил. После бани на каждого из нас завели личное дело. Нас сфотографировали, повесив на шею табличку с порядковым номером. Мне был присвоен номер 12750.

Фамилию свою изменил. Я стал себя называть Кулагин Сергей Григорьевич. Остальные биографические данные сохранил. В этом лагере я прожил четыре месяца. Нас использовали на сельскохозяйственных работах, а также на железной дороге. В сентябре 1944 г. нас, исключительно русских, отправили морем из Гамбурга в Норвегию в город Тронхейм. В Тронхейме я пробыл до конца войны. Мы строили в скальных горах железнодорожные тоннели. Работа была каторжная. Надо было бурить буры по два метра глубиной. Бурили на сухую, и это вызывало страшную скальную пыль, от которой мы задыхались. После того как немцы взрывали, мы должны были все грузить на вагонетки и вывозить из тоннеля. Большие глыбы надо было разбивать молотом, который мы еле поднимали. Работали в две смены по 12 часов. Кормили очень плохо. В день давали по 240 граммов хлеба, в который входили непонятные добавки. Баланду варили из брюквы и трески, но ни брюквы, ни трески нельзя было найти. Это была мутная вода. От недоедания и тяжелой работы люди худели, пухли и многие умирали. Под конец войны мы уже тяжело передвигались. Тогда нас стали возить на работу в четыре смены по шесть часов. В тоннелях для освещения использовались карбидные лампы. Лампы часто взрывались, что приводило к гибели людей. Под конец войны мы уже были не люди, а тени, которые еле передвигались.

Единственное, что нас спасло, — это конец войны. В Норвегии нас освободили Союзные войска 15 мая 1945 г. Первые, кто с нами связался, был Шведский Красный Крест. Сразу нас посетили врачи, привезли лекарства. А главное, нам стали давать продукты питания. Затем нас взяли на довольствие Союзные войска. Мы продолжали жить в лагерях до августа 1945 г. За это время мы все поправились, набрали вес, окрепли. Нас одели в английскую форму.

Продолжение напишу в следующем письме.

Извините, что так долго не писал. Я болел, мне сделали операцию на сердце. Письмо разделил на два конверта, чтобы лучше дошли.

С уважением к Вам

Азаркевич.

<2>

Здравствуйте, Павел Маркович!

В последнем письме я остановился на том, что закончилась война. Закончилась эта жестокая, кровавая война, которая уничтожила больше 50 миллионов человеческих жизней.

Шесть миллионов евреев были варварски уничтожены. Были задушены в газовых камерах, сожжены в специально сооруженных печах, а также тысячами расстреляны. Никого не щадили. Расстреливали детей, женщин, стариков. Немецкий фашизм поставил цель уничтожить еврейскую нацию. И вот в таких условиях, когда выискивали каждого еврея, мне пришлось прожить четыре года. Невольно напрашивается вопрос; как я в этих условиях выжил?

На этот вопрос прямо ответить очень сложно. Я попытаюсь, как это возможно, ответить. Во-первых, я не был выраженно похож на еврея. Разговаривал по-русски без акцента. То, что я прожил все детство под Москвой в Царицино, дало свои результаты. Во-первых, я имел возможность создать правдивую биографию. Отца всю жизнь называли Гриша, а мать была Берта Григорьевна. Фамилию себе взял не распространенную Кулагин. Долгое пребывание на территории, оккупированной немцами, выработало у меня способность к выживанию. Кроме всего, надо не забывать, что существует еще везение. Правда, кроме всего этого, надо прилагать ум.

О том, что закончилась война, мы узнали намного раньше, чем вошли Союзные войска. Они сбрасывали нам листовки, в которых сообщали, что немецкие войска капитулировали, что немецкий фашизм повержен. Просили нас до прихода Союзных войск не покидать лагеря, что могло привести к ненужным жертвам. Где-то в середине мая Союзные войска высадились. Немецкие войска сдались без боя. У них была забрана вся техника и боеприпасы. Немецких солдат и офицеров не поместили в лагеря. Им были отведены зоны и приказано не покидать их. Оставили им стрелковое оружие для охраны. Лагеря военнопленных были расконвоированы. Власть в лагерях выбрали из числа военнопленных.

Первыми к нам в лагерь прибыли представители Шведского Красного Креста. Они первые, кто нам привез питание, медикаменты и первые оказали медицинскую помощь. Затем нас посетили представители Союзных войск. Были составлены списки (в трех экземплярах) наличия людей в лагере, а также два экземпляра новых составленных списков. Один экземпляр остался у нас в лагере. С этим списком мы прибыли в Союз. В Осло прибыла Советская миссия по репатриации военнопленных. Через несколько дней Советская миссия по репатриации знала точно, сколько военнопленных имеется в Норвегии. Союзные войска, в свою очередь, узнали, сколько им необходимо продуктов и одежды для нас. Нас стали планово снабжать продуктами и одеждой. Как я потом узнал, в Норвегии было 300 тысяч немецких солдат и 100 тысяч русских военнопленных.

Мы стали быстро поправляться. Там мы пробыли до августа. В августе в порту Тронхейма нас посадили на пароход и привезли в Швецию в город Гетеберг. В Гетеберге был организован прекрасный перевалочный пункт. Встречал нас консул Михайлов. Были построенные навесы, где нам накрыли столы с горячей пищей. Затем посадили в пассажирский поезд и повезли через всю Швецию и Финляндию до города Выборг. В Выборге мы прошли таможенный досмотр. После чего нас погрузили в товарные вагоны и повезли в Марийскую АССР в город Суслонгер. Нас привели в так называемую учебно-стрелковую 47-ю дивизию. Мы были определены во взводы, роты, батальоны.

Распорядок дня был у нас армейский, Подъем, зарядка, завтрак, строевая, обед, ужин и отбой. В промежутках нас вызывали на допросы. В большинстве спрашивали о других. Там я впервые признался, что я еврей и что моя фамилия настоящая Исаак Евсеевич Азаркевич. И тут у меня произошел конфликт. Следователь, подполковник спросил меня, почему я выжил. Он не спросил меня, как я выжил. Я разозлился и сказал, что ему больше не буду давать показания. Пошел к комиссару дивизии и пожаловался. Мне был заменен следователь, на 20-й день я получил право на увольнение в город. Так я прожил в этой части до декабря месяца. В декабре приказом по Казанскому военному округу, который был специально введен из Приволжского, поступил приказ о полной моей реабилитации с восстановлением воинского звания. Мне даже было предложено остаться в вооруженных силах. Предлагали службу в Улан-Удэ, где находились японские военнопленные. Я отказался и был демобилизован. Так благополучно закончилось мое долгое пребывание в плену.

На этом заканчиваю И. Азаркевич.

Извините меня за столь краткое и сумбурное изложение. Я в мои 82 года перенес сложную операцию на сердце, и буквально в прошлом месяце у меня был микроинсульт. Все это не дало мне более подробно изложить все пережитое. О других я не коснулся. Могу только сказать, что не все были оправданы. Многие были судимы, многих отправили в принудительные лагеря. Одно, что я могу по этому поводу сказать, что была строгая и издевательская проверка.

Возможно, Вас заинтересует такое извещение. Со мной вместе из Норвегии прибыл сын Г. Котовского. Мать его, полковник медицинской службы, через 10 дней после нашего прибытия, приехала с двумя офицерами и забрала его.

<…>

С уважением Азаркевич.

Константин Ахиезер. Подруга юности

Константин Ахиезер бежал из плена в ноябре 1941 г. и вернулся домой в Одессу, где уже свирепствовали румыны. Родителей дома уже не застал. Случайно встретил на улице подругу юности Неонилу Чистюхину.

Зарицкая Анна Петровна, подруга Неонилы, свидетельствует, что соседи оказались порядочные люди, никто не выдал, а семья соседки Калабиной Тайсы помогала Константину Ахиезеру выходить через свою квартиру на другую улицу, чтобы не попадаться на глаза тем, кто мог указать на него.

К. Ахиезер пишет:

Она знала, что я еврей, и, увидев меня, расплакалась, так как понимала, что грозит еврею в оккупированной Одессе. Она рассказала, что мои родители — отец Вульф и мать Малка и сестра Сима сожжены в Каховских казармах. Она повела меня к себе домой, и ее родители Николай Маркович и Елена Кирилловна Чистюхины согласились приютить меня. Я тайком от соседей пробрался в их квартиру и прятался там около года. Меня прятали в кладовке, в подвале, под кроватью. В случае проверок им удавалось переправлять меня в сарай. Но квартира была коммунальная, и мы боялись, что соседи узнают обо мне, и тогда погибну не только я, но и вся семья Чистюхиных. Когда пребывание в доме стало опасно, Неонила упросила своего знакомого из города Котовска — Всеволода Касперовича взять меня с собой в Котовск, где меня никто не знал.

Я в сопровождении Неонилы добрался до Котовска, где и проживал под чужим именем Дмитренко Константина Андреевича до освобождения Котовска в марте 1944 г.

Из письма от 26.01.2000 г. в отдел Праведников мира Яд Вашем:

После освобождения — 8 сентября 1944 г. — мы стали мужем и женой. Неонила Николаевна перешла на мою фамилию Ахиезер, и мы счастливо прожили вместе 54 года. В 1996 г. ее не стало. Я прошу посмертно присвоить звание «Праведник мира» Неониле Николаевне Ахиезер. Я хочу, чтобы дети и внуки знали, каким святым человеком была их мать и бабушка.

Матвей Исаакович Бенционов. «Так и не разоблачили…»[24]

В плену 1941–1945 гг.

Родился в 1922 г. в г. Сураж Смоленской (в то время) области. Закончил 7 классов еврейской школы, затем учился в русской. После ее окончания в 1940 г., был призван в Красную Армию служил в г. Лепель Витебской обл., в 247-м стрелковом полку, 15 июня 1941 г. полк вышел к границе Польши на военно-практические занятия. С началом войны полк отступал до Вязьмы, где попал в окружение, Матвей Бенционов оказался в плену.

Находился в лагере в Гомеле. Оттуда был отправлен с эшелоном в Германию в г. Грауденц (или Грыфиц). Для регистрации в этом лагере он придумал себе псевдоним: Кравченко Григорий Михайлович. На медосмотре его очевидное еврейство так и не разоблачили.

Работал он на заводе сельскохозяйственных машин.

При наступлении Красной Армии лагерь эвакуировали на запад, и в этот момент он бежал — вместе со своим другом, Спектором Абрамом Григорьевичем, родом из Улан-Удэ. Дошли до Вислы. Переправились на связанных бревнах к своим, где их сразу передали в контрразведку Смерша. На допросах ему не верили: ну, как он, еврей, мог остаться в живых? Применяли даже физическое воздействие. Тем не менее, его отправили на фронт. Там он был тяжело ранен в ногу, стал инвалидом 2-й группы.

Абрам Соломонович Вигдоров. «Военнопленным по закону не положено»

1

Абрам Соломонович Вигдоров родился 14 мая 1923 г. в Ростове. Уже 3 июля 1941 г., будучи 18-летним первокурсником Ленинградского технологического института, он вступил добровольцем в Красную Армию (ополчение). После принятия 30 июля военной присяги служил рядовым в 1-м стрелковом полку 3-й Фрунзенской дивизии.

Он попал в окружение на Лужском рубеже в районе Колпино и, получив два пулевых ранения в ноги (увечье на всю жизнь), был брошен раненным на поле боя и 19 сентября 1941 г. взят в плен. Одну неделю он провел в лазарете в Любани, откуда его в гипсовой повязке отправили в отделение шталага 350 в Митаве (Елгаве) на территории Латвии. Именно здесь местные врачи спасли ему не только здоровье, но и жизнь, несколько «подправив» его имя, отчество и фамилию: он стал Алексеем Семеновичем Викторовым. С самого начала, еще при регистрации в госпитале, врачи выдали ему на это имя спасительный «документ» — небольшую картонку, на которой были нанесены наборными печатками номер шталага, его лагерный номер (22221), а также — чернилами и обычной ручкой — выведена большая буква «R».

Но и с таким «хорошим» документом жизнь Вигдорова-Викторова висела на волоске. Во время селекции экспертное заключение украинского эсэсовца стоило явно выше, и только немецкий лагерный охранник почему-то вернул его в лагерь.

Абрам Вигдоров пишет:

Между тем предъявленный мной документ не возымел силы из-за настойчивых утверждений предателей из числа военнопленных о моей принадлежности к еврейской национальности. Точку в возникшем споре поставил командир украинских SS, охранявших лагерь. Он устроил мне настоящий экзамен по произношению слов, которые люди, говорящие по-еврейски, произносят с определенным акцентом (картавость при произношении звуков «р» и «л»). Я прекрасно выдержал этот экзамен, так как никогда не знал еврейского языка и не говорил на этом языке. Однако хор голосов из строя настоял на моей еврейской национальности. Меня одного направили к выходу из лагеря, через который увели раньше всех евреев. При подходе к воротам лагеря, за которыми евреев с трудом втискивали в переполненные большие крытые брезентом немецкие машины, меня встретил стоящий на посту у ворот немец, которому я предъявил описанный выше «документ». Вид у меня был жалкий, я отлично понимал, что еще несколько минут и меня увезут на расстрел вместе с теми евреями, которые уже сидели и стояли в машинах. Однако случилось непредвиденное. Немец сильно ударил меня ногой под зад и сказал мне по-немец-ки, что я подохну и так, как умирали в лагере тысячи советских военнопленных разных национальностей от голода, холода, болезней, избиений, издевательств и т. д.

В Митавском лагере и далее систематически выявляли и уничтожали евреев. Вигдоров тем не менее пробыл в нем еще продолжительное время — до июля 1944 г. Большую часть времени он провел в госпитале — из-за раненых ног и из-за болезней: сначала — сыпного тифа, а потом и туберкулеза (после сыпняка он работал санитаром в туберкулезном отделении, где и заразился). В 1944-м лагерь эвакуировали в Рейх, и Вигдоров попал в Висбаден-Бибрих, где работал на кирпичном заводе Didier-Werke.

Освобожден он был 28 марта 1945 г. в Аллендорфе-на-Лунде, находился в лагере для перемещенных лиц в г. Гиссен, и уже в июне был переведен в Магдебург, откуда вновь призван в армию (16-й запасной полк), а затем в 10-м отдельном рабочем батальоне — работал чернорабочим в тресте «Копейскуголь», прошел фильтрацию при Копейском горотделении НКВД. На родину вернулся 29 августа 1945 г. В сентябре 1946-го был восстановлен (по суду) студентом ЛТИ им. Ленсовета, проходил повторную фильтрацию в Управлении НКВД г. Ленинграда и области. В аспирантуру поступил с третьей попытки и в порядке исключения.

2

Спустя без малого 40 лет после окончания войны начались разговоры о компенсации для советских принудительных рабочих. На советских военнопленных, вопреки всем историческим истинам, она не распространялась: защитников их интересов не нашлось во властных структурах ни с германской, ни с советской, или постсоветской стороны.

«Потому что Вы военнопленный, а военнопленным, по закону, не положено», — бубнили ему от имени немецкого законодателя постсоветские фонды «Взаимопонимание и примирение», выплачивающие узникам компенсацию за принудительный труд…

«Потому что, к сожалению (sic!), Вы не были в концлагере хотя бы шесть или на худой конец в гетто хотя бы восемнадцать месяцев и не подпадаете под наши инструкции», — отрезало франкфуртское бюро Конференции по материальным претензиям евреев против Германии (так называемой Claimes Conference), смысл деятельности которой должен быть ясен из ее названия.

В 2002 г., по просьбе берлинского адвоката С. Ташьяна, боровшегося в немецком суде за интересы бывших советских военнопленных из Армении, пишущий эти строки написал историческое заключение о правомочии последних на получение компенсации по Закону ФРГ о формировании Федерального фонда «Память, ответственность и будущее». Не желая или опасаясь признавать бывших советских военнопленных категорией жертв национал-социализма (уровень смертности которых уступает только евреям), не желая признавать очевидную разницу между ними и, скажем, английскими или французскими военнопленными и придерживаясь сугубо формальной интерпретации международного права, две инстанции Берлинского административного суда уже сказали истцам и их адвокату свое постыдное «нет»!

И даже в тех случаях, когда к ним обращались не совсем обычные советские военнопленные, а военнопленные-евреи — чудом оставшиеся в живых, чья жизнь висела на волоске не менее тонком, чем жизнь узника гетто или концлагеря, — даже в этих случаях упомянутые фонды, как и немецкое правосудие в целом, сохраняли олимпийское (но отнюдь не нейтральное) спокойствие.

3

Случай «некомпенсации» Абрама Соломоновича Вигдорова оказался на удивление хорошо документированным. Еще в 1994 г.

A.C. Вигдоров обратился в Российский фонд «Взаимопонимание и примирение» (далее РФВП) с просьбой о выплате «гуманитарного урегулирования», но получил отказ. 10 ноября 1994 г. председатель Правления этого фонда В.А. Князев сообщил ему, что, согласно межправительственной договоренности, выплаты военнопленным не предусмотрены (за исключением тех из них, кто попал в лагеря за сопротивление нацистскому режиму).

Вигдоров затребовал протокол Экспертной комиссии, и 11 июля 1995 г. — то есть почти через год после запроса — он получил, наконец, выписку из Протокола № 28 Экспертной комиссии фонда от 20 октября 1994 г. (за подписью Н.Г. Зубковой, ставшей к этому времени ее председателем).

Непосредственно в заседании Комиссии участвовали ее тогдашний председатель С.С. Гамора, его заместитель Н.Г. Зубкова, секретарь Л.K. Пакова и члены — Т.С. Драмбян, В.И. Белова, Т.Я. Жванецкая, Е.В. Дракин, И.А. Мельникова и А.Я. Френкель. Из 80 дел, рассмотренных комиссией в тот день, случай Вигдорова был единственным отказом, причем мнения членов Комиссии разделились: шестеро проголосовали за отказ, один воздержался (по всей видимости, это была Т. Жванецкая), а двое — Т.С. Драмбян и А.Я. Френкель — не только проголосовали против, но и настояли на включении в протокол своего особого мнения. Подчеркивая факт добровольного поступления A.C. Вигдорова в народное ополчение, его участие в боях и ранения, а также то, что благодаря содействию врачей, — как они пишут, «истинных русских патриотов», — он сумел «избежать неминуемой смерти, уготованной всем лицам еврейской нации», они поддержали стремление Вигдорова «считать его жертвой фашизма» и предложили Экспертной комиссии просить Фонд о выплате ему компенсации — «в порядке исключения»: размер же должна бы была определить та же комиссия. Однако даже к этой разумной, гуманной, обоснованной и компромиссной точке зрения большинство членов комиссии не захотело прислушаться, в результате чего Вигдоров, повторим, получил официальный отказ.

После этого Вигдоров обратился к послу ФРГ в России Эрнсту Йоргу фон Штудницу. Тот в письме от 21 декабря 1994 г. выразил свое сожаление и сообщил, что на процедуру распределения средств Правительство ФРГ влияния не имеет.

Только тогда Вигдоров апеллировал в Кассационную комиссию РФВП, но все тот же С.С. Гамора (sic!), ставший к этому времени председателем Кассационной комиссии, и в новом своем качестве подтвердил свое же старое решение, что, по всей видимости, является довольно грубым нарушением административной этики, а возможно, и административного кодекса.

Относительно компенсации по линии германского фонда «Память, ответственность и будущее» Вигдоров обратился в тот же самый Российский фонд и снова получил отказ. После чего 9 апреля 1999 г. он обратился в Кассационную комиссию Фонда, откуда 8 июля 1999 г. получил следующий ответ:

В апелляции Вы обосновываете свое право на получение немецкой компенсации тем, что случайно оставшиеся в живых бывшие военнопленные еврейской национальности, которые находились в заключении и подвергались самым жестким нацистским преследованиям — этническому геноциду или Холокосту, имеют право получить такую же компенсацию, как и другие узники, отнесенные ко второй категории лиц. Так как компенсация начисляется в соответствии с Положением об условиях и порядке выплаты компенсации лицам, подвергшимся нацистским преследованиям, то по имеющимся в деле документам можно установить:

— к первой категории Вы не можете относиться по возрасту (1923 г.р.);

— ко второй категории не можете относиться, так как не содержались в концлагерях, тюрьмах, гетто;

— к третьей и четвертой категории относятся лица из числа гражданского населения, вывезенные на принудительные работы. На момент пленения Вы были военнослужащим. Следовательно, также не можете быть отнесены ни к одной из этих категорий.

«Положение» определяет условия и порядок выплаты компенсаций лицам, подвергшимся нацистским преследованиям, при этом не делает каких-либо ссылок на изменение условий выплаты компенсаций по национальному или какому-либо другому признаку.

На основании изложенного Кассационная комиссия поддержала решение Экспертной комиссии и отказала Вам в начислении компенсации, как военнослужащему, оказавшемуся в годы Великой Отечественной войны в немецком плену и находившемуся в лагерях для военнопленных (протокол № 35 от 9 июня, пункт 5).

Председатель Кассационной комиссии С.С. Гамора.

Интересно, что в ответе Фонда даже не упоминается Указ Президента Б.Н. Ельцина, изданный еще в 1995 г. и имеющий прямое отношение к рассмотренному случаю.

Следующим шагом A.C. Вигдорова стало обращение от 10 сентября 1999 г. к профессору В.А. Карташкину, в то время председателю Комиссии по правам человека при Президенте РФ. В нем A.C. Вигдоров так комментирует процитированное выше решение Кассационной комиссии РФВП:

…Кассационная комиссия, наконец, называет истинную причину, по которой меня лишили права на получение компенсации… Из текста следует, в то время как тяжесть нацистских преследований в решающей степени определялась национальностью жертв, сформулированные в Положении условия и порядок выплаты компенсации полностью игнорируют их национальную принадлежность.

Он интерпретирует это решение как отрицание Холокоста и оправдание осужденного в Нюрнберге нацизма. Кроме того, Вигдоров резонно указал и на юридическую слабость «Положения». В перечне категорий лиц, не имеющих права на получение компенсации, — добровольно уехавшие на работу в Германию, в том числе и уехавшие с ними дети, а также лица, совершившие преступления против Родины или человечества. Военнопленных же в этом перечне не имеется.

В.А. Карташкин ответил Вигдорову 25 ноября 1999 г.:

Уважаемый A.C. Вигдоров. Комиссия по правам человека при Президенте РФ является совещательным и консультативным органом, все ее члены работают на общественных началах. Каких-либо властных полномочий Комиссия не имеет, так же как и прерогативы принятия окончательных решений по изложенным в Ваших заявлениях вопросам. Действия Фонда «Взаимопонимание и примирение», которые Вы считаете незаконными, Вы вправе обжаловать в суде по месту Вашего жительства или местонахождения Фонда.

С уважением, Председатель В. Карташкин.

Как ни странно, эта трусливая чиновничья отписка воодушевила Абрама Соломоновича, в логике мировосприятия которого очень не хватало одного звена — права обжалования неправомочных действий по выплатам компенсации в суде. И вот теперь он получил подтверждение того, что это возможно!

Но еще 1 октября 1999 г., то есть за два месяца до того, как ответить самому Вигдорову, В.А. Карташкин переслал свое обращение в Минтруд, откуда оно было спущено… все в тот же Фонд «Взаимопонимание и примирение». Таким образом, круг переписки замкнулся: отвечать «жалобщику» пришлось тем, на кого Вигдоров жаловался.

Отводя от РФВП даже тень ответственности за что бы то ни было, его тогдашний зам. председателя П.М. Маргиев 7 декабря 1999 г. посетовал A.C. Вигдорову на то, что Правительство РФ не может изыскать источники финансирования для реализации Указа Президента Ельцина: нету средств. Далее Маргиев, как это ни удивительно, встал в позицию… — «несправедливо обиженной» стороны — и решился написать адресату следующее:

Теперь по поводу лиц еврейской национальности — бывших военнопленных, которые, как Вы утверждаете в своем письме, подвергаются в Фонде дискриминации по национальному признаку. Нет более голословного и оскорбительного для нас утверждения. Может быть, Вы сможете назвать хотя бы одного человека — бывшего военнопленного нееврейской национальности, которому фонд выплатил компенсацию? Какое у Вас основание обвинять Фонд в дискриминации евреев?.. В Фонде Взаимопонимания и примирения вопросы компенсационных выплат всегда решалась и решаются независимо от национальности, вероисповедания или партийной принадлежности жертв нацизма, обращающихся в фонд. Это было и остается незыблемым правилом работы Фонда Взаимопонимания и примирения.

Что же, это письмо полностью подтвердило диагноз, ранее поставленный фонду все тем же A.C. Вигдоровым: глубокое непонимание (или нежелание понять) или непризнание существа Холокоста как целенаправленного геноцида против не вообще советских людей, а против представителей совершенно конкретного народа — евреев, вытекающего из всей человеконенавистнической и антисемитской политики гитлеровской Германии. Допускать возможность простого незнания истории преследования нацистами евреев, в том числе и военнопленных, применительно к чиновнику компенсационного фонда в конце 1999 г., — уже не представляется возможным.

Вместе с тем именно соотнесенность судьбы Вигдорова с проблемой Холокоста, с постоянно над ним висевшей угрозой быть расстрелянным без суда и следствия только из-за того, что откроется его истинная национальность, ставила этот случай в совершенно особенное положение — даже в контексте общей трагической судьбы всех советских военнопленных и постыдной для России истории с недопущением их к получению компенсаций за принудительный труд.

Те казуистические аргументы, которые приводятся в оправдание такой политики, за которыми стоит отказ признать советских военнопленных особой группой преследовавшихся при нацизме, а не просто разновидностью военнопленных, в конкретном случае A.C. Вигдорова не имеют под собой даже своего общего формального основания.

В преамбуле Закона об учреждении Фонда «Память, ответственность и будущее» говорится о сознании того, что «…национал-социалистическое государство депортацией, лишением свободы, эксплуатацией, вплоть до физического уничтожения принудительным трудом, и множеством других нарушений прав человека совершило по отношению к порабощенным и подневольным работникам тяжкую несправедливость».

В § 2, ст. 1 говорится, что «…цель Фонда состоит в предоставлении через партнерские организации финансовых средств бывшим подневольным работникам и пострадавшим от иного произвола в годы национал-социализма лицам (выделено мной. — П.П.)».

Не признавать за бывшими советскими военнопленными еврейского происхождения постоянно висевшей над ними смертельной угрозы и не рассматривать такую угрозу в качестве произвола и преследований неприемлемо не только морально, но и некорректно исторически.

Так или иначе это признается и большинством партнерских организаций (ПО), в том числе и на практическом уровне, в частности, в формулировках категорий лиц, правомочных на получение компенсаций в рамках так называемой «открытой клаузулы», где национальным ПО предоставляется значительная свобода рук.

Так, в частности, в польской ПО правомочными считаются: «Лица, преследовавшиеся из расистских соображений (вне гетто, концлагерей и аналогичных учреждений)». Объем компенсации — 5000 DM. Чешская ПО признает правомочие «жертв национал-социалистических преследований и др. неправомочных национал-социалистических мероприятий, ограниченных в свободе перемещения (лиц, вынужденных скрываться)». Объем компенсации — 3750 DM.

Белорусской ПО признаются правомочными «евреи и цыгане, которые были вынуждены скрываться на оккупированной территории по причине национал-социалистических преследований». Объем компенсации — 5000 DM.

Мало того, прямые указания на неуместность применения к бывшим советским военнопленным еврейского происхождения общих мерок содержатся и в документах, имеющих непосредственное отношение к проблеме компенсации военнопленным.

Так, в письме г-на Тюксена (Министерство финансов ФРГ) от 9 августа 2000 г. (в ответ на обращение Вигдорова от июня 2000 г.) сообщается:

В случае если в рамках плена имело место особенное вредоносное антиеврейское преследование (как то помещение в концлагерь, истязание и т. д.), то их последствия покрываются Вторым соглашением (имеются в виду компенсации в рамках Claimes Conference. — П.П.): иными словами, выплата компенсации возможна в том случае, если причиненный ущерб заметно превышает страдания, связанные с пленом вообще[25].

Как известно, боевые приказы Гейдриха не предусматривали для военнопленных евреев никаких иных градаций наказания, средних или промежуточных между жизнью и смертью. Поэтому требовать от спасшихся доказательств помещения в концлагерь или применения к ним пыток нельзя.

Далее, в письме Райнера Тюрмера, министериаль-директора Министерства финансов ФРГ, направленном адвокату С. Ташьяну 5 июня 2002 г., читаем: «Я не могу согласиться с Вашей аргументацией в вопросах компенсации бывших советских военнопленных. Согласно § 11, ст. 3 Закона об учреждении Фонда „Память, ответственность и будущее“, пребывание в плену не является основанием правомочия получения компенсации. Исключения возможны только в особенных случаях, если, например, военнопленный стал жертвой дополнительных и особо тяжелых акций преследования, например, на основании расовой идеологии»[26].

Не менее интересным с этой точки зрения является письмо к самому Вигдорову чиновника Министерства финансов ФРГ Тюксена от 9 августа 2000 г. Оно содержит в себе один момент, чрезвычайно интересный именно с юридической стороны, поскольку трактует вопросы другого вида компенсаций (пенсии, выплачиваемые JCC евреям-жертвам нацизма из стран Восточной Европы в порядке реализации Статьи Второй Соглашения между JCC и ФРГ от 29 октября 1992 г.). До недавнего времени Вигдорову отказывали и в этой компенсации тоже, однако в 2003 г. положение «неожиданно» изменилось, и теперь он получает такую пенсию — более того, ему и некоторым другим бывшим военнопленным ее выплатили за несколько прошлых лет. Объяснение этой «смене вех» и содержит письмо Тикселя, даром что оно датировано более ранним временем, когда JCC отказывало Вигдорову и нескольким десяткам аналогичных узников в тех самых выплатах, правомочие на которые сегодня JCC признает.

Цитирую: «В случае же, если во время плена имело место особо вредоносное антиеврейское обращение (например, пребывание в концлагере, издевательства и т. п.), то этот ущерб покрывается Соглашением по Статье Второй. Таким образом, предоставление выплат в случаях ущербов, выходящих за рамки ущербов от обычного пребывания в плену, в принципе возможно».

Обращают на себя внимание оба предложения: второе фиксирует общетеоретическую допустимость компенсации также и для военнопленных, а первое конкретизирует это положение, причем в качестве основания может служить не только пребывание в концлагере, что записано и в тексте Закона «Об образовании фонда „Память. Ответственность. Будущее“» от 2000 г., но и другие особо тяжелые виды преследования и издевательств, что в этом законе не записано. Факт распространения на бывших советских военнопленных еврейского происхождения «особо тяжелых видов преследования и издевательств» не вызывает сомнения ни у кого (при необходимости можно предоставить специальное историческое заключение на эту тему): они были поголовно обречены смерти, а те из них, кто смог уцелеть, были вынуждены скрывать и изменять свою идентичность, находясь под постоянным страхом смерти или разоблачения.

4

Для обоснования непризнания за бывшими советскими военнопленными-евреями правомочия на компенсацию требуется не столько юридическая изощренность, сколько политическая воля, причем весьма специфического — бюджетосберегающего — толка.

Нет, это не обязательно антисемитизм, но это всенепременно равнодушие и трусливое нежелание ссориться с фондом в Берлине, упорно усматривающим в советских военнопленных заурядных военнопленных, наподобие американских, английских или французских, а не жертв национал-социалистических преследований, чем они на самом деле были.

До самого недавнего времени ту же «страусиную» политику проводила и «Claimes Conference», прятавшаяся за параграфами регламента компенсаций по так называемому Фонду «Статьи второй». Совершенно очевидно, что составители этого регламента, ориентированные на трагический опыт немецких и западноевропейских евреев, явно не учли вышеупомянутые приказы и произведенные, направленные против евреев из СССР.

В начале 2003 г. руководство «Claimes Conference» пересмотрело свою позицию, и правомочие бывших советских военнопленных-евреев на получение компенсаций по фонду «Статьи второй», наконец-то, было признано (по крайней мере де-факто, ибо де-юре расхождения с буквой инструкций по-прежнему сохраняются[27]). В середине лета 2003 г. немногие оставшиеся в живых евреи-военнопленные, и в их числе Абрам Вигдоров, эту компенсацию, наконец, получили.

Немецкий и австрийский Фонды в компенсации за принудительный труд советским военнопленным дружно и твердо отказали.

Павел Полян

(на основании архива A.C. Вигдорова и многочисленных интервью с ним)

Алексей Гофман. «Почему ты выжил?..»[28]

Здравствуйте, Павел Маркович! Этим письмом, как я и обещал, хочу дополнить кое-какие моменты из моей жизни в плену и в бегах.

Хочу описать один из эпизодов дружбы и помощи между пленниками разных стран и национальностей.

Лагерь в Штутгарте, Германия, был интернациональным лагерем. Хуже было пленникам из бывшего Союза. Можете представить себе мое положение, ведь я боялся и страдал вдвойне — от немцев, да и свои русские могли каждую минуту опознать во мне еврея.

Каждая страна в лагере имела свою зону. Была французская, американская, канадская, английская, итальянская зона. В итальянской зоне были пленники, которые восстали против Муссолини. К зоне итальянцев примыкала русская зона. Все получали помощь от Красного Креста, кроме нас и итальянцев.

Я сдружился с итальянцами, и они, несмотря на страшный риск, пропускали меня через свою зону на американскую территорию. Американцы делились со мной своим пайком. Я завязывал нижнее белье плотно к телу, проносил через зону итальянцев консервы, хлеб, сигареты. Это и поддерживало меня и некоторых моих соседей по нарам. Не знаю, что было, если бы не эта взаимопомощь.

В этом лагере я пробыл четыре месяца до высылки в Норвегию в г. Тронхейм с июня по сентябрь.

В лагере г. Тронхейм мы работали на постройке железнодорожных тоннелей в горах. Это был адский труд, даже для здоровых людей. Я же был крайне истощен и морально и физически.

Я был бурильщиком. Шахты освещались карбидными лампами, которые очень часто взрывались, унося жизни несчастных пленников.

Немцы к концу войны все больше зверели. Нас почти перестали кормить. Я превратился в настоящего дистрофика, кожа да кости. С трудом передвигался, уже не мог держать тяжелый бур, он выпадал из моих рук и тянул меня за собой. Все это даже не опишешь словами.

Меня согнали с этой работы и дали более легкую. Нас заставляли по двое переносить деревянные шпалы для крепления и ректовки тонеллей. Нести эти шпалы приходилось метров 200 по крутому спуску. Какому-то фрицу я чем-то не понравился, и он, издеваясь надо мной, приказал нести эту шпалу мне одному. Я понял — пришел мой конец. Я отказался выполнить его приказ. Немец истошно заорал, ударил меня по спине прикладом, сломал винтовку. Я в отчаянии потерял всякий контроль над собой и бросился на немца. Все это происходило недалеко от лагеря, нас заметили и выслали наряд с собаками. Это был ужас. До сих пор не пойму, почему они тогда меня не убили. Видно, нужны были еще рабы. Меня бросили в карцер, карцер находился под горой, сверху стекала вода. Я находился там пять дней по колено в воде и абсолютно без пищи.

После того случая и до конца войны мне оказывали «особое расположение» — урезали и без того мизерную пайку.

Союзников, которые освободили наш лагерь, я встретил уже лежащим на нарах и передвигаться мог только на костылях.

Хочу еще описать один эпизод из моей жизни. После побега из прежнего лагеря я пробирался по оккупированной территории горными лесами, это было возле г. Минска в г. Радошковиче в бывшей Белоруссии. Было начало июля 1942 г. Помню кладбище, толпа местных жителей, которую согнали, чтобы они присутствовали при расстреле евреев. Я тоже стал невольным свидетелем. Можно было представить мое состояние — я еврей, военнопленный, беглец. В этом городе я также наткнулся на местное гетто, огороженное железной проволокой. Там, содержали евреев — ремесленников, которых заставляли обслуживать немцев.

Обстановка была крайне опасная, мне пришлось пробираться дальше вглубь страны.

Теперь немножко хочу описать свое пребывание после освобождения, уже на территории бывшего Союза.

Марийская автономная область, станция Суслонгер, 47, учебно-стрелковая дивизия, где я проходил проверку органами Смерша.

На первом же допросе, который вел подполковник, мне задали «главный вопрос» — почему я, еврей, выжил в плену? Ведь это было невозможно, так ему казалось. Ни уважения, ни сочувствия к страданиям, которые мне пришлось вытерпеть, я не чувствовал.

Это меня страшно возмутило, и я категорически отказался говорить. Полночи он вел допрос с пристрастием, очень тяжело было у меня на душе — ведь это были свои. Лишь случай отвел от меня его гнев. И лишь то, что наш артиллерийский полк 781,279-й стрелковой дивизии был полностью разбит 11 октября 1941 г. и все до одного попали в окружение, и были либо убиты, либо в плену, помогло мне выйти из проверки Смерша.

Все это было подтверждено документами, которые хранились в архивах. Многие, очень многие бывшие заключенные немецких лагерей были осуждены и попали уже в советские лагеря.

Еще вспоминаю такой случай, там в Смерше. Когда нас вели строем в столовую, вдруг какой-то подонок — антисемит ударил меня по спине и закричал: «Бей жидов, спасешь Россию!» Ведь в лагере в Смерше уже все знали, что я еврей.

В этот же день меня, как обычно, вызвали на допрос. Я ни слова не сказал о том, что произошло днем. Я уже понял. Что здесь, на советской территории, я тоже не в полной безопасности.

Григорий Исаакович Губерман. «…Выдала медсестра»

В плену 1942–1945 гг.

Григорий Губерман родился в Одессе 18 сентября 1918 г. В 1941 г. был выпущен зауряд-врачом после четвертого курса медицинского института. Он оказался в госпитале в Севастополе. После взятия Севастополя немцы интернировали мужской медперсонал, но выпустили на свободу женский. Григорий назвался Николаем Колокольниковым (имя друга).

Его выдала медсестра «в благодарность» за освобождение из лагеря. В лагере было начато расследование. Григорий утверждал, что донос был сделан из ревности. Также он заявил, что был обрезан по болезни (фимоз)[29].

На время расследования был заключен в тюрьму. В тюрьме немецкий врач выдал ему справку о фимозе, при котором действительно делали обрезание.

Приблизительно в то же время в Севастополь должно было приехать высокое начальство, перед приездом которого «разгрузили» тюрьму. Большинство заключенных вывезли в Германию. Григорий попал в лагерь для туберкулезных. Там он работал врачом-рентгенологом. В лагере была подпольная организация. Важных пленных, которым грозила смерть, сначала записывали туберкулезными больными, а потом списывали, как умерших. То есть они получали имена людей, действительно умерших от туберкулеза. Григорий принимал в этой деятельности активное участие.

Эта его деятельность в лагере помогла ему пройти через фильтрационный лагерь после войны. После войны он носил двойную фамилию Колокольников-Губерман, так как большая часть документов, связанная с войной, была выдана на имя Колокольникова.

Записано Ирой Рабин со слов Жанны Исааковны Гольденфельд.

Давид Исаакович Додин. «Сравнивая немецкий и советский лагеря…»[30]

Давид Исаакович Додин родился 9 мая 1922 г. в деревне Верещаки Горкинского района Могилевской области.

На войну пошел рядовым, в плен попал 27 июля 1941 г., прорываясь из окружения на Минск. Не меняя имени, он успешно выдавал себя за белоруса, изменив только отчество (на Иванович). Его внешность и его владение белорусским языком не вызывали ни малейшего подозрения. Ни в сборном лагере на р. Свислочь, ни в дулаге Острув-Мазовецкий селекции не проводились, а в туберкулезном лазарете шталага в Цайтхайне, где он работал регистратором и старшим фельдшером, селекция как таковая, в отличие от самого лагеря, не проводилась. Тем не менее в том, что он еврей, он все же признался нескольким вызывавшим его доверие людям, в том числе немецкому пастору-фельдфебелю!..

Додин был связан с подпольщиками. Он, в частности, оказывал помощь участникам побегов (обувью, задержкой доклада о побеге и т. п.)[31]. Эта связь с подпольщиками стала причиной посадки Д.И. Додина, арестованного в мае 1947 г. в родном селе Верещаки, где он устроился работать в школе. Его товарищ по цайтхайнскому подполью Соловьев, арестованный по делу о краже кровельного железа, назвал его в качестве очевидца их общей деятельности в плену, чем поставил Додина в положение обвиняемого. Соловьеву дали 25, а Додину — 10 лет исправительных работ, которые он провел в Особом лагере № 1 в Инте в Коми АССР.

Освободился он в 1954 г., но до 1977 г. проживал в Коми. Сравнивая немецкий и советский лагеря, он подчеркнуто отмечал унизительность и моральную боль от несправедливости отсидки у своих ни за что.

Павел Полян.

Яков Самойлович Кагаловский. «…Потерял образ человека…»[32]

В плену 1941–1944 гг.

Уважаемый Павел Маркович!

Получил от Вас письмо, за которое очень Вам благодарен и, надеюсь, на все Ваши вопросы, которые интересуют Вас, что помню за столько пройденных лет, постараюсь ответить.

Начну свой послужной список. Был призван на действительную службу в 1939 г., в 200-й саперный батальон, был направлен в город Ворошиловград 5 февраля 1940 г., из г. Ворошиловграда наш батальон был направлен в Западную Украину на укреп, район в Львовскую область, г. Рава-Русская, где меня и застала война. Отступали с боями, контуженный без сознания попал в плен 30 июня 1941 г. Где и начались мои скитания по лагерям.

Первый лагерь был Перемышль, там находился две недели, после этого лагеря был отправлен на Польскую территорию в г. Ярославль. Лагерь находился в открытом поле, окруженный колючей проволокой, без крыши над головой. Там пробыл целый месяц. После этого был отправлен на Голландскую границу, г. Меппен на торфяные разработки до августа 1941 г.

После этого был направлен в шталаг 326, г. Лимбург. Там потерял образ человека, был под № 30152. После этого был направлен в г. Саарбрюккен на рытье канала, затем в город Больхен на строительство железнодорожной ветки, а позднее в Эльзас-Лотарингию, на угольные шахты, где работал на земле и под землей, в г. Кляйнроссель, под землей на глубине 280–364 метра. Это большие города, а сколько было малых городов, где проходили мои мытарства и страдания, за период прошедшего времени, просто не помню. Освобожден был Союзными войсками 26 ноября 1944 г., вторично, будучи в лагере г. Больхен, такое счастливое событие забыть невозможно. Все годы в плену был под фамилией Новиков Андрей Иванович под номером 30152. Если архивы в Германии сохранены, вы сможете узнать все интересующие Вас материалы.

Если Вас интересуют еще какие-то детали, на которые я смогу ответить, я буду очень Вам признателен.

Буду ожидать от Вас ответа, с уважением к Вам

Кагаловский Яков Самойлович.

15.06.2003 г.

P.S. За все пройденные годы после моего освобождения получил компенсацию из Швейцарского банка в сумме 1400 долларов, в 1999 г.

Давид Львович Каутов. «Доктор… ничего не сказал…»[33]

В плену 1942–1945 гг.

Уважаемый Павел Маркович!

Я, Каутов Давид Львович, родился 14 августа 1920 г. в г. Новоржеве, Псковской области в еврейской семье рабочего-жестянщи-ка. В 1936 г. вместе с родителями переехал на жительство в г. Великие Луки, Псковской области.

В 1939 г. окончил 10 классов средней школы и в декабре этого же года был призван в ряды Красной Армии и отправлен служить на Украину в 16 ГАП[34]. В 1940 г. полк переехал в г. Котовск, Одесской области.

С первого дня начала ВОВ на фронте. С боями отступали от реки Прут. После переформирования отправлен служить в 47 ГАП. И опять на фронт. С боями отступали до Харькова. 26 сентября 1941 г. был ранен и находился в госпиталях г. Ростова-на-Дону и г. Ессентуки.

В ноябре 1941 г. был выписан из госпиталя и отправлен служить в 83-ю особую морскую бригаду, которая формировалась в станице Успенское Краснодарского края.

В ночь на 1 января 1942 г. бригада принимала участие в десанте по освобождению г. Керчи от немцев.

Так как я был минометчиком, то мы наступали после пехоты. После освобождения города занимали оборону на перешейке. Войск было напихано очень много: артиллерия, минометы, танки, пехоты и т. д. Вообще было кому давать отпор. Все шло к наступлению, но немцы нас опередили. После 15 мая 1942-го они перешли в наступление. Наши войска начали отступать, началась паника. Мы бросали технику и бежали. А бежать было некуда — кругом вода.

19 мая 1942 г. я снова был ранен и отправлен в госпиталь, который находился на берегу Черного моря. Помещений не было. Операции и перевязки делались в палатках. Переправы на другой берег уже не было. Немец стрелял уже по санитарным кораблям. 20 мая пришли к нам немцы. Построили всех, кто мог стоять, и немецкий офицер, через переводчика, объявил, чтобы комиссары и евреи вышли из строя. Но я остался в строю. Перед этим я уничтожил все свои документы, письма от родных, их фотографии. Нас повели под конвоем в сторону станции Джанкой. Там был очень большой лагерь. Он располагался рядом с ж[елезной] дорогой, и через территорию этого лагеря проходила ж[елезная] дорога. Там мы пробыли 1 сутки. Кормили 1 раз похлебкой из брюквы. Хлеба не давали. У многих военнопленных не было котелков, ложек, те наливали эту похлебку в пилотки и так ели. Так началась моя жизнь в немецком плену и продолжалась ровно 3 года. Потом нас погрузили в товарные вагоны и привезли в г. Кривой Рог. Под усиленной охраной немцев с собаками нас привели в какой-то военный городок и разместили в казарме. Здесь были двухэтажные нары. Спали на голых досках. В Кривом Роге нас начали регистрировать, и была медицинская комиссия. К этому времени мое ранение прошло. Вот, при этой регистрации, я изменил свою фамилию и национальность. Я стал Григорьев Владимир Петрович, русский. Правда, доктор, который меня смотрел и все видел (а нас заставляли раздеваться догола), ничего не сказал и велел одеться. Наверное, пожалел меня. Он был русским. Пробыл я в этом лагере несколько дней. Здесь отбирали и отправляли на работу. Я попал в команду на работу в шахту.

Нас привезли в г. Марганец Днепропетровской области, Украина. Привели в лагерь, который размещался в одной из школ города. Лагерь был огорожен колючей проволокой с вышками.

Охраняли лагерь немцы и полиции. Начальником лагеря был немец. Но в лагере командовали полицаи. Это те, кто добровольно сдался в плен. Вот они имели всю власть над нами. Каждый из них ходил по лагерю с плеткой, на конце которой было закреплено что-то тяжелое, чтобы ударить человека так ударить. За малейшую провинность они избивали пленных до полусмерти (не отдал им честь, не прошел мимо их строевым шагом, за плохое поведение в столовой или казарме и т. д.).

Меня определили на работу в шахту № 16. Водили на работу под усиленным конвоем: немцев с собаками и полицаев. Но были побеги, так как путь был дальний и проходил через кукурузник.

Они ввели новшество: сковали и сварили из толстой проволоки прямоугольной формы фигуру. Клали ее на землю, нас туда загоняли, ставили в ряды, и кто стоял крайний справа и слева, [те] поднимали ее, и мы все оказывались в загородке — и так двигались из лагеря до шахты и обратно.

Шахта добывала марганец. Над нами старшим был мастер гражданский. Немцы в шахту не спускались.

Я был назначен откатчиком вагонов с марганцем и обратно пустых по рельсам. Кто-то из пленных долбал кайлом марганец в забое, кто-то укреплял пласты, чтобы не упали на нас, кто-то грузил в вагоны, а их отвозил туда, где их поднимали наверх.

Работали в шахте по 12 часов, первая смена с 6 часов утра до 6 часов вечера, а вторая смена с 6 часов вечера до 6 часов утра.

В шахте не кормили. Вообще кормили в лагере два раза в день. Утром до работы и вечером после работы.

Давали утром 300 грамм хлеба, суп, чай. Вечером суп, чай, но уже без хлеба. Поэтому от недоедания многие пухли и умирали. Два раза в день в лагере производилось построение, линейка, строили по баракам, и полицай, ответственный за свой барак, отчитывался перед начальником полиции, кто есть, кого нет, кто на работе. На линейку должны выходить все, даже те, кто только пришел после ночной смены и лег отдыхать. Полицай поднимал плеткой. Они врывались в казарму и, как скотов, гнали на линейку. А линейка могла продолжаться и больше часа, и в любую погоду и тут же на линейки проводилась порка пленных за какую-то провинность. Кто-то не так вел себя в столовой, кто-то что-то обменял у другого пленного и так далее. Ему снимали брюки и били плеткой по голому телу 5,10,15, 20 раз, как будет угодно начальнику полиции. Он выносил приговор.

В этом лагере я проболел сыпным тифом. Нас держали в отдельной комнате. Было очень много клопов. И мы спали на полу. И здесь они нас доставали. Мы брали воду, обливали на полу границу, где будем спать, а клопы через воду не идут. И так немного спали. Возле нас был санитар, из пленных. Врача не было. Выжил, так выжил, а не выжил — вынесут и бросят в ров, который был глубокий вокруг лагеря. В лагерь приезжали агитаторы от власовцев. Но желающих идти к ним было мало. Выходило из строя 1–2 человека. Зато нас, оставшихся, в строю держали на солнцепеке более 2 часов. Несколько раз в лагерь приезжал немец искать евреев. Нас строили по рядам. Он проходил, подавалась команда спустить брюки, и он смотрел. Наверное, был специалист по этому делу. Я всегда маскировался и вставал рядом с узбеками или татарами. Вот мне и подвезло.

Я жил в плену только на пайке, ходил голодным, но ничем не торговал и ничего не менял. Поэтому и выжил. Пробыл я в этом лагере до марта 1943 г. Нас перевезли в Чехословакию, г. Брицк. Здесь я работал в карьере возле экскаватора с еще одним пленным. Мы чистили ковш экскаватора, которым черпали землю, и передвигали рельсы, по которым двигался экскаватор. Работа была очень тяжелая, так как рельсы были прикреплены к толстым бревнам, и все это мы должны были передвигать.

Сам лагерь находился в городе, и нас водили туда и обратно под конвоем. Кормили тоже два раза в день утром и вечером, и работали в две смены по 12 часов.

9 мая 1945 г. нас освободили из плена войска Красной Армии. После освобождения меня привезли в ряды Красной Армии, и я снова принял присягу, прослужил год минометчиком в 747-м стрелковом полку. Здесь я опять стал Каутов Давид Львович.

В мае 1946 г. был демобилизован. После демобилизации приехал к родителям, которые вернулись из эвакуации и жили в поселке Пенно Калининской области. До войны они жили в г. Великие Луки. Поступил учиться заочно в Педагогический институт. 40 лет отработал в школе учителем математики.

17 лет был директором школы рабочей молодежи и последние 11 лет завучем средней школы. В 1994 г. умерла жена, а в 1998 г. переехал на жительство в г. Санкт-Петербург, где живут мои дети, дочь и сын с семьями. Я инвалид 2-й группы, участник войны ВОВ. Нужно сказать, что власть меня не очень прижимала. Я, правда, три раза был на допросе в органах. Первый раз, после освобождения из плена, сразу в полку, и два раза, когда работал учителем.

Вот и все. Если что-то Вам понравится из моего послания, буду очень рад.

Может быть, я многое пропустил, ведь прошло столько времени. Прошу простить за мой почерк! Ведь мне уже в августе будет 83 года.

С уважением Д.Л. Каутов.

<…>

17.05.2003.

Семен Яковлевич Кригер. «В общем, стал „доходягой“…»

Все, что я пишу, было более 60 лет тому назад, я многое мог забыть, ведь я перенес тяжелый инсульт и мне уже более 84 лет, так что прошу учитывать эти обстоятельства и простить мне ошибки, описки, неточности.

Я, Кригер Семен Яковлевич, родился 21 августа 1921 г. в городе Калуге. В 1927 г. я с семьей переехал в Москву. В 1939 г. окончил среднюю школу и поступил учиться в Энергетический институт, однако, 28 октября 1939 г. был призван в РККА и попал в 626 с.п. 151 с.д. в роту связи. В конце 1939 г. меня перевели во взвод связи 1-го батальона 287 с.п. 51 с.д., и с этой частью мы поехали на Финский фронт. Я воевал в Финляндии до окончания войны в марте 1940 г., а потом с полком вернулся в г. Тирасполь, на место постоянной дислокации. В июне 1940 г. я участвовал в освобождении Бессарабии, а осень, зиму, весну 1940/41 г. находился в г. Измаиле на Дунае, на границе с Румынией.

Великую Отечественную войну я начал с первого часа 22 июня 1941 г., так как часть располагалась на границе. Ввиду того, что немецкие войска севернее форсировали реку Прут и создалась опасность окружения войск в Бессарабии, мы вынуждено стали, обороняясь, отходить к р. Днестр к Тираспольскому укрепрайону. Однако немцы вышли к Умани и Николаеву, и Одесский укрепрайон оказался в окружении. С 5 августа 1941 г. наш 287-й с.п. перешел в подчинение 25-й Чапаевской с.д. Мы держали оборону 73 дня, до угрозы прорыва немцев в Крым, а потом были морем эвакуированы в Севастополь в ночь с 15 на 16 октября 1941 г. Полк отправили на отдых и формирование под Симферополем, но так как немцы прорвали оборону Перекопа, нас направили на фронт и ввели сразу в бой, в котором мы понесли большие потери, и стали отступать на юг, к горам. Перейдя через Крымские горы, мы вышли на побережье (к Массандре) и по старой дороге пошли к Балаклаве, Севастополю. К середине ноября 1941 г. мы заняли позиции на Микенгиевых горах (пос. Дуванкой)и стали строить долговременную оборону. Меня, как старослужащего, перевели радистом в роту связи 287-й с.п. (т. е. моего полка). Были очень упорные бои под Новый 1942 год, когда немцы хотели взять Севастополь, но мы упорно оборонялись, а также были высажены десанты в тылу немцев в Керчи и Феодосии. Всю зиму и весну 1942 г. мы совершенствовали оборону Севастополя, создавая несколько рубежей. В марте 1942 г. немцы разбили наши войска на Керченском полуострове, а так как их части подходили к Северному Кавказу, а мы остались в глубоком тылу, они решили взять Севастополь, создав сильную группировку с авиацией и танками и одной артиллерией.

В начале июня 1942 г. начался третий штурм Севастополя — при полном господстве немецкой авиации. 1 июля Севастополь был взят немцами. В конце июня 1942 г. я был ранен в правую ногу осколками танкового снаряда и попал в 47-й медицинский санитарный батальон. Но эвакуировать раненых было очень сложно (много раненых, а на катер брали 50 человек, на подлодку — 25 человек, а другим кораблям подойти было нельзя, бомбили немцы, а потом уже и лодки и катера не походили).

4 июля 1942 г. я попал в плен. Ночевали на окраине города в винограднике, а потом через Севастополь, Инкерман пришли в Бильбек, там в километрах трех от города, на пригорке, под открытым небом, окружили нас колючей проволокой — вот и готов лагерь. Жара, дожди, ночью холодно. Сажали в колонны в ряды по 5 человек, и ходили немцы и татары (которые перешли на сторону немцев) и выбирали политработников, коммунистов и евреев. Помню, набрали один раз человек 100–120 и повели на расстрел. Сколько был в этом лагере — не помню: неделю, две? Потом нас погнали в Симферополь, где разместили в овощехранилище. Там были умывальники, санчасть (пленные мед. работники), парикмахерская. Спать можно на досках овощехранилища или на дворе, на земле. Сильно заболел желудок, полное несварение «пищи». Сильно ослаб. Сколько был в лагере не помню — 7-12 дней? Потом набрали человек 2000 русских и украинцев — и погнали на железнодорожную станцию. В Симферополе я стал русским по фамилии Криков (это мне предложил наш полковой писарь, а сам я и не догадался бы по молодости лет). Имя, отчество, биографию не менял.

В товарных вагонах довезли до переправы через Днепр в Олешки, это километров 20 от Херсона, а потом погнали на Херсон. Была жара, я сильно ослаб по дороге упал. Меня прикладами сильно избили немец и татарин (в немецкой форме и с оружием), я потом узнал, что мне сломали ребро. Хотели убить, но ребята подняли меня и под руки повели в колонне. Так я остался жить. Лагерь в Херсоне располагался в бывшей тюрьме (говорили, что ее построили во времена Екатерины II), там было отделение для больных, куда я и попал. Лагерь дальше пошел — в Николаев, на Одессу, а я остался в Херсоне — как больной. В «лазарете» лежал на голом полу, лечения никакого, питание — отвратительное, смертность 80-100 человек в день, а у меня полное несварение желудка. Похудел и ослаб. Санитаром был моряк, он попал в плен в декабре 1941 г. во время штурма Севастополя. Земляк (из Москвы, хотя я его никогда не знал). Он мне говорил: «Уходи отсюда в рабочий лагерь, а то здесь умрешь. Я помогу перейти». Я согласился, и вскоре меня перевели в рабочий лагерь. Я, наверное, был в «лазарете» дней 12! В рабочем лагере — рабочие команды, которые ходят на постоянные объекты (на элеватор и т. п.), а часть пленных остается в лагере и привлекается на эпизодические работы — разгрузка угля, уборка территории и т. п. Кто ходит работать в город — живут терпимо, а кто в лагере — тем плохо, голодно. Я познакомился с соседями, и, когда стали набирать команду столяров-плотников, я объявился специалистом и, вместе со знакомыми, попал в команду «Бетон-Верфи». В столярном цеху из нашей команды в 20 человек всего двое могли работать на верстаке, а остальные такие же «специалисты», как и я. Нас приставили подсобными рабочими к станкам — пиле, фрезерному и др. Мы подносили доски со склада, подавали их в станки, принимали, складировали, убирали отходы, стружку, опилки. Мастерами были украинцы, а охрана — донские и кубанские казаки, вооруженные винтовками и одетые в зеленую военную форму (чешская или другая — не знаю). Я стал оживать, утром давали пайку в лагере, а обед и ужин на Верфи. На Херсонщине очень плохо с топливом, там используют кукурузу-початки, подсолнухи и т. п., а дерево — это дорого и редко. Отходы нашего столярного цеха ценились высоко, служащим конторы давали разрешение на стружку (мешок). Они обращались к нам, а мы в стружку клали обрезки досок, специально их нарезали. За них нам давали еду и даже иногда деньги.

В сентябре месяце всех работающих на «Бетон-верфи» перевели из лагеря «Тюрьма» в лагерь «Обувная фабрика» (бывшая) — условия стали лучше: деревянные полы, свет, во дворе вода, хотя от вшей, блох и тараканов шевелилась солома, на которой мы спали. В таких условиях я зимовал с 1942 на 1943 г. Работа была не очень тяжелая, да и в закрытом помещении. После Сталинградской битвы немцы стали тыловые лагеря пленных отправлять в Германию, дошла очередь и до нашего лагеря. В феврале месяце 1942 г. всех русских, украинцев, татар, чувашей и прочих, кроме азиатов и кавказцев, перевели опять в лагерь «Тюрьма», куда собрали и другие рабочих команды и стали готовить транспорт в Германию и Румынию. В марте 1942 г. нас построили во дворе тюрьмы (человек 700) и под охраной отправили на железнодорожную станцию. Ехали в товарных вагонах очень тесно, у Николаева еще прицепили вагоны (человек 120 пленных Николаевского лагеря) и повезли в Германию, через Бахмач, Фастов, Шепетовку (граница), Холм, Ковель, Люблин, Варшаву, Франкфурт, Берлин. Ехали дней 9 и остановились на станции Бремерфорде. Выгрузились и пошли километров 10–12 до большого интернационального шталага X В. В лагере бараки на 600–700 человек, трехэтажные нары, умывальники, электрический свет, паек терпимый (голодно, но не смертельно, еда довольно чистая — на кухне работали пленные французы), баня. В лагере завели личное дело (на Украине учета не было) и выдали жетон № 143633, записали общие данные, сняли отпечатки пальцев, цвет волос, глаз, сфотографировали. В лагере был карантин, так как были заболевания тифом. Когда можно, из лагеря отправлялись большие команды на различные работы. Я по своей простоте, при регистрации, записался студентом и попал в команду грузчиков. Нас, человек 90, отправили на военные склады в г. Мольн (под Гамбургом), это, наверное, был уже май месяц 1943 г. Занимались погрузкой-разгрузкой военных грузов — снаряды, мины и т. п. Работа тяжелая, по 9-10 часов. В лагере приличные жилищные условия, чисто, баня, кормежка терпимая, чистая, готовят русские девушки. В августе месяце человек 30 из нашей команды (более молодых и более здоровых) отправили в X В, куда собирали людей и из других команд для отправки на работу в шахтах. Я был в этом числе. Когда собрали «шахтерскую» команду (сентябрь 1943 г.), нас направили в лагерь VI А г. Гемер (Hemer) по прозвищу «Ямы». Лагерь был очень большой — 15–18 тысяч пленных разных национальностей, в основном русских. Условия плохие, спали на цементном полу.

В конце сентября отправили на работу в шахту на станцию Хессен (Hessen), три километра от г. Хам (Hamm). Огромная шахта и коксохимический комбинат «Zeche Sachsen» (Цехе Захсен), рабочая команда № 506. На дворе шахты ворота с надписью «Уголь — это хлеб». В лагере грязно и тесно, работа 12–14 часов (вместе с построением, баней), постоянные побои, издевательства, ругань, работа тяжелая. Работая забойщиком, навальщиком, крепильщиком, несколько раз калечился, болел, но на работу ходил. В забое жара (50–60 градусов, работали голыми), мало воздуха, газы, вода соленая — горячая и холодная. В общем, стал «доходягой» — голодный, уставший, всегда не выспавшийся, морально раздавленный. В таком положении прошли осень, зима и весна 1943–1944 гг.

Третьего апреля 1944 г. на шахте произошел взрыв газа и погибли более 100 пленных (я случайно не попал в эту смену) и около 250 человек немцев, цивильных поляков, русских, горно-спасательный отряд и др. Шахту залили водой, а нас через 2–3 дня перевели в город Терне (Herne) в рабочую команду № 669R на шахту Юлия (Julija Zeche). На этой шахте условия работы были легче, чем на шахте «Захсен», и в лагере условия были лучше, чище, хотя работали 10–12 часов. Я стал немного отходить. Так и работал до 10 мая 1944 г. В этот день в забое я попал в аварию, на меня свалился огромный кусок угля и попал на ноги, на левой ноге сломал кость голени и лодыжку, и меня прямо с шахты санитарной машиной отвезли в госпиталь для пленных в г. Ванне-Айкель (Wanne-Eickel). Палата на 40 человек. Двухъярусные койки, весь персонал из советских пленных — врачи, фельдшеры, санитары. Довольно чисто и спокойно, но очень плохо кормили — суп из костной муки и очисток картофеля. Мои кости очень плохо срастались. Когда сняли гипс, то ходил с костылем, а потом с палкой, хромал. В октябре месяце 1944 г. в госпитале стал температурить, сделали рентген и обнаружили туберкулез легких, перевели из хирургического отделения в легочное.

6 ноября 1944 г. наш лазарет бомбила в течение 30 минут авиация союзников. Кругом все горело, наше здание разбили, мы спаслись в подвале. Оставаться в лазарете было нельзя, и нас перевели в другое здание, где мы сами помогали приспособить его под жилье, не хватало даже коек, и более-менее живых и здоровых отобрали и в железнодорожных вагонах отправили в лагерь VI А — «Ямы». Я попал в шестой блок — туберкулезный, грязь, тесно, трехэтажные нары, некоторые спали на полу, так как нет места, вши, клопы, блохи, никаких лекарств и никакой медицинской помощи.

Все западные районы Германии сильно бомбили союзники, а на востоке наступали Советские армии. В лагерь прибывали новые узники, наверное, из других лагерей. Паек давали мизерный и тот не всегда — я сильно разболелся, лежал, температура 38–39 и почти ничего не ел. Умирало по 50-100 человек в день. Стал скелетом. Приближалась американская армия, а фашисты готовили смерть всем 23 тысячам пленных, но не успели. 14 апреля 1945 г. американская армия заняла лагерь и освободила нас. Стали давать какую-то еду и начали наводить порядок. Отправили французов, бельгийцев, поляков и др., а советских пленных организовывали в подразделения, что позволило установить дисциплину и учет, начальником был назначен майор Миронов. Я от радости освобождения (или миновав кризис) стал чувствовать себя лучше, спала температура.

В лагере отметили праздник 1 Мая — были гости: русские девушки и парни (цивильные), американский оркестр и даже какой-то американский генерал, который нашему лагерному начальству вручил награды. В начале мая 1945 г. на машинах санитарного батальона перевезли в бывший военный госпиталь для немецких летчиков. После «Ямы» попал в рай — условия как в санатории, а лечение на уровне хорошей больницы. Стали хорошо лечить — я стал хорошо поправляться!

В госпитале «Баукло» было три коменданта: англичанин (так как это была английская зона оккупации), немец (так как обслуживающий персонал, санитарки, сестры, врачи были немцы) и советский (так как большинство больных были советские военнопленные). Лечили хорошо, кормили хорошо, условия быта — хорошие, я стал набирать вес и здоровье, меня даже привлекли в роту охраны госпиталя политруком.

В конце августа окрепших больных направили эшелоном в сборный пункт в лагере «Берген-Бельзен», а там после формирования направили в г. Галле (на Эльбе) и передали в советскую зону оккупации, а потом в фильтрационный лагерь НКВД Смерш во Франкфурт-на-Одере. Там прошел проверку, а так как ехать в Москву и другие крупные города было нельзя, то мне дали справку в г. Реутов (Московской области), там жили родные жены старшего брата. В ноябре сформировали команду и эшелоном направили в Москву. 14 ноября 1945 г. я прибыл на Киевский вокзал, где военный патруль проверил мою справку, но не задержал. Так я оказался дома.

Начал хлопотать себе документы (паспорт, прописку и т. п.), прошел еще проверку в районном отделе КГБ и получил временный паспорт на один месяц, потом на три месяца, потом на год, потом уже на пять лет.

В феврале 1946 г. поступил учиться в Мосстанкин (Станкоинструментальный институт), летом 1946 г. женился, в 1948 г., в октябре родилась дочь, в 1951 г. с отличием окончил институт и получил направление в Серпухов на работу на завод «Восемь лет Октября», где работал до лета 1953 г., а потом переводом начал работать на заводе «Станконормаль» в Москве, где жили мои родные и моя семья. На заводе работал конструктором по оснастке, заместителем начальника инструментального цеха, начальником ОТК завода, начальником энергомеханического отдела завода, а последние 12 лет начальником технического отдела (главным технологом) завода.

В феврале месяце 1980 г. прямо на заводе со мной случился очень тяжелый инсульт (10 дней я был на грани жизни), и я получил бессрочную инвалидность 2-й группы. И вот — дожил до сегодняшнего, а мне уже 84 с половиной года.

Москва, зима 2006 г.

Иосиф Самойлович Кубланов. «Вы все такие…»[35]

Когда началась война, я, Кубланов Иосиф Самойлович, исполнял кадровую службу в 107 ОБС[36] в школе связи младших командиров. Батальон находился на зимних квартирах в п. Ахуны Пензенской области. 22 июня принял присягу, нас посадили в вагоны и отправили в Белоруссию. 24 июня нас высадили в разбитом городе Рогачеве, где 61-я стрелковая дивизия заняла оборону. Курсанты школы связи обслуживали штаб дивизии. 15 августа 1941 г. я выполнял очередное задание. Мне приказали проложить телефонную связь к артиллерийскому дивизиону. Я взял катушку с проводами и телефон, побежал по заданному направлению, доложил командиру дивизиона. Со штаба дивизии корректировали стрельбу орудий, отстреляв по восемь снарядов. Вижу, артиллеристы вытаскивают замки из орудий и выбрасывают. Я взял телефон и, наматывая провода на катушку, пошел к штабу дивизии. Не доходя до штаба, навстречу мне двигалась группа: 10–12 солдат и два офицера. «Куда идешь?» — спросил офицер. «К штабу дивизии». Он приказал встать в строй, мы пришли к лесу, где и остановились на ночлег, а утром, когда проснулись, оба офицера от нас сбежали. Выставив дозоры, мы начали копать траншею, искать воду, потом увидели мальчика, который пас коров. Подозвали его и спросили: «Немцы у вас есть?» — он сказал, что есть. «Никому не говори, что мы здесь, а маме скажи, чтобы дала чего-нибудь поесть». Мальчик погнал коров, а через час-полтора подъехали немцы и приказали нам выходить. Все вышли, а я задержался, у меня в кармане лежал кандидатский билет, закопав его, я тоже вышел. Обыскав нас, немцы повели нас в коровник, в котором было полно военнопленных.

Утром нас всех построили и пешком повели в город Борисов, а затем в Могилев. По дороге на нашем пути встречались поля с овощами, люди были голодные, но стоило кому-то выйти из строя, как тут же раздавалась автоматная очередь и этот пленный был убит. Из Могилева нас привезли в г. Алитус (Литовская ССР). Когда я проходил регистрацию, то заменил свою фамилию, имя и отчество и назвался Чугунов Александр Васильевич. Нас поселили в бараки. В октябре 1941 г. я заболел, и меня отправили в лагерную санчасть, где я встретил фельдшера 107 ОБС батальона, в которой я служил. Он устроил меня в палату, где лежали тифозные больные, и немцы боялись туда заходить. После выздоровления был очень ослабленный, и меня продержали санитаром тифозной палаты до августа 1942 г.

В августе 1942 г. меня, как особо ослабленного, отправили на работу в деревню Балькуны к бауэру Балюкасу, у которого я выполнял все работы по сельскому хозяйству до декабря 1942 г. Все это время нас не купали, одежду не обрабатывали, вши заедали, а кормили похлебкой раз в сутки. По повестке немецких властей, в декабре 1942 г. Балюкас, отправил меня в лагерь г. Алитус, откуда нас в вагонах отправили в Таллин в распределительный лагерь. Из Таллина я попал в местечко Кивиэлли, где я работал забойщиком на сланцевой шахте до 18 октября 1944 г. Жили и работали под немецкой и полицейской охраной. В октябре 1944 г., когда Советские войска стали подходить к Эстонии, нас снова отправили в Таллин, затем на остров Эзель, а оттуда баржей привезли в Данциг, а затем в Германию.

В Германии меня определили на работу в местечко Ашерсле-бен на сахарный завод грузчиком. Грузили сахар в вагоны. Утром — чай, в обед — похлебка, работали по 10–12 часов, жили в бараке. В декабре 1944 г. был угнан в Магдебург, работал грузчиком на заводе «Вольф», жили в бараке, кормили плохо. Завод бомбили, мы прятались в траншеях, охраняли нас полицаи.

11 апреля 1945 г. лагерь был освобожден американцами. Все время пребывания в лагерях я значился как Чугунов A.B.

Когда нас освободили американцы и передали Советской Армии через реку Эльбу в запасной полк, на регистрации я назвал свою настоящую фамилию. Вот весь мой путь с августа 1941 по апрель 1945 г. После регистрации нас, репатриантов, пешком отправили до Бреста. В день проходили 40–45 км.

В Бресте, нас встретили с оркестром, работал на сельскохозяйственных работах до октября 1945 г., потом отправили в Ярославль, где работал на базе Вторчермета. В декабре 1945 г. меня забрали в областное управление КГБ, для фильтрационной проверки. После допроса я продолжал работать на базе Вторчермета. В феврале 1946. меня вторично забрали на допрос о времени моего пребывания в лагерях. Следователя особенно интересовал вопрос, почему я, еврей, остался жив, находясь у немцев. Я сказал, что никто не знал, что я еврей, и врачебную комиссию не проходил. На это он ответил: «Вы все такие» — и ударил меня по уху. После допроса меня отправили в отдел кадров шинного завода, в жилищно-коммунальный отдел, где я работал слесарем-сантех-ником.

И только в марте 1947 г. мне разрешили уехать из Ярославля в отпуск к маме в Караганду, где она жила в эвакуации. А в августе 1948 г. приехал в Феодосию, где у меня была семья: жена и дочь. В сентябре устроился на работу в автопарк, где проработал 40 лет, сейчас уже отдыхаю на пенсии.

Лев Либенсон. В плену.[37]

Эта история произошла с моим знакомым Львом Либенсоном. Вот его рассказ.

До Великой Отечественной войны я работал директором промкомбината в Борисове. Водителем грузового автомобиля у нас был литовец Юозас Станкайтис.

Случилось так, что в действующей армии мы оказались рядом. Он — водитель машины политотдела, а я — младший политрук, корреспондент дивизионной газеты.

Летом 1941 г. под Оршей мы попали в окружение. Меня контузило, но Юозас не оставил меня, помог сменить форму политрука на одежду рядового бойца.

В лагере мои светлые волосы давали мне шанс на спасение.

Я взял себе фамилию недавно погибшего бойца, которого хорошо знал. Как-то меня узнал солдат из нашей части. Он сказал, что сообщит немцам, что я младший политрук и еврей. Казалось, что жить мне осталось до утра. За выдачу офицеров, политработников и евреев немцы давали кое-какое вознаграждение.

Но Юозас и раненый летчик Володя Пилипенко, с которым мы подружились в лагере, пошли ночью поговорить с предателем. Больше я его не видел.

Вскоре нас погнали на медосмотр. В обнаженном виде любой бы признал во мне еврея. Юозас с риском для жизни как-то сумел пройти проверку за меня.

Через некоторое время меня и Юозаса перевели в другой лагерь, который располагался на территории Германии. Условия там были просто невыносимыми. От голода и болезней каждый день умирали несколько человек. Я же хоть и был высокого роста, всегда мало ел. Эта особенность организма и спасла меня. А вот мой друг постепенно стал опухать. Дело дошло до того, что однажды утром он не мог подняться на работу. Его отправили в лазарет, а путь из него был известен. Понимая это, я начал искать выход из положения. Пошел на всякий случай к лазарету. На мое счастье, из него вышел врач, тоже из советских военнопленных. Я с жаром начал рассказывать, какой Юозас прекрасный человек, и просил помочь ему. Тот ничего не сказал, только спросил фамилию. Больше недели я не находил себе места, переживая за судьбу друга, который так и не вернулся из лазарета.

Но вот через десять дней меня вызвали в помещение лагерной охраны. Немецкий офицер, указав на пожилого немца в штатском, сказал: «Пойдешь с ним». На лошади мы добрались до фермы, где нас встретил… Юозас. Я понял, что меня освободили из лагеря благодаря ему.

Юозас рассказал, что вечером русский доктор стал подходить к каждому и что-то записывать. А у моего друга спросил фамилию и личный номер. Затем, не сказав ни слова, вышел.

Через два дня Юозаса передали старому немцу Курту, который и привез его на эту ферму. Здесь он вспомнил обо мне. Поговорил, как мог, с хозяином и попросил забрать меня. Так мы и встретились.

Хозяин фермы жил бедно. Шла война, и все продукты сдавались государству. Но нас он не обижал, кормил по тем временам неплохо. Понимал, видно, что нам надо работать в поле. Нас же предупредил: если соседи узнают о хорошем обращении с врагами рейха, его накажут.

Меня попросил избегать любых контактов с соседями. Якобы один сосед спросил Курта, не еврей ли я. Пришлось хозяину несколько раз давать в работу свою лошадь соседу, только бы он не донес, что Курт скрывает еврея. А лошадь и самому была очень нужна. У него их было три — выбракованных из армии. Я и Юозас выполняли на них все сельхозработы.

Еще больше мы были удивлены, когда узнали, что единственный сын хозяина погиб на Восточном фронте. Объясняя свое хорошее отношение к пленным, старик говорил: «Русские не звали нас, немцев, к себе. Мы сами на них пошли войной».

Именно потому, что сын Курта погиб, местные власти разрешили ему взять в помощь двух военнопленных. У него также работали две девушки из-под Смоленска.

Курт ежедневно доставлял молоко лагерной охране, а оттуда привозил пищевые отходы для своей свинофермы: мы упросили его договориться с лагерным начальством, чтобы забирать пищевые отходы из лазарета. Там постоянно находилось около десяти человек, но многие из них были уже так слабы, что не могли принимать пищу, которая уничтожалась. Ясно, что две-три миски баланды не давали его свиноферме ничего, но это был предлог периодически ставить бидончик с молоком перед дверью лазарета. Его забирал все тот же русский доктор и раздавал больным. Это помогло некоторым советским военнопленным остаться в живых.

В марте 1945 г. нас освободили американцы. Мы с другом оказались в фильтрационном лагере, заполнили анкету, прошли допросы, получили справки, пошли на Восток.

После проверки в нашем лагере, медкомиссии в госпитале, где нас немного подлечили, нас направили в ближайшую воинскую часть. Начальник штаба этой части Иван Павлович Ненашев поговорил с каждым в отдельности, выяснил последнее место службы и обстоятельства пленения и каждого предупредил:

— Вы к нам попали из госпиталя после ранения. Там проходили последнее освидетельствование, справки о лечении есть в ваших личных делах. Так что считайте, мне неизвестно о вашем плене. Постарайтесь и вы забыть об этом.

Только много позже я понял, какой нравственный подвиг совершил этот человек и какое милосердие проявил к нам! Благодаря этой записи и предупреждению я не попал в сталинские лагеря после возвращения домой, когда нашу часть полностью демобилизовали.

Семен Алексеевич Орштейн. «Свой не продаст — чужой не купит»

В плену 1942–1945 гг.

Семен Алексеевич Орштейн родился в 1921 г. в Онополе. Там до войны было 8 синагог и, соответственно, школ. Отец был пекарем в райсоюзе, пек и мацу на праздники. Был у них маленький домик на две комнаты и кухню.

При рождении его назвали Шимон Эоевич, сестер — Паня, Цея (Циля?) и Лиза. В начале войны все они сначала было эвакуировались в Житомир, но там их настигли немцы, и они вернулись в Онополь, где все, кроме Семена, погибли. Самого его спасла следующая цепочка обстоятельств: в 1940 г. его призвали, в пограничные войска, в Болград, он был курсантом. Помнит, как еще 21.06.1941 они пропустили последний эшелон в Германию.

В плен его взяли под Харьковом (в октябре 1942 г.). Его лагерь был в Житомире. С одной стороны, по его словам, никто никого не проверял, а с другой — стариков-евреев заставляли танцевать возле ямы. Увезли в Германию, причем поезд прошел через Славуту, где он сейчас живет, и Онополь.

Был он в Германии в лагере Бохольт. Там-то и была регистрация, где он взял себе имя и фамилию очень хорошо знакомую — своего ближайшего друга, бывшего председателя райпо и 1-го номера расчета станкового пулемета, тяжело раненного за 2 дня до его плена (сам О. был 2-м номером того же пулемета) — Семенюка Василия Кузьмича.

«Переложился в Семенюка», — как он выразился. О своем спасении говорил так: «Свой не продаст — чужой не купит».

Работа в лагере: водили по хозяевам, его хозяина звали Беннер Венк, и жил он на Вестенштрассе. Перед попаданием к этому хозяину он весил 42 кг. У него он проработал до освобождения. Убегать было некуда.

До 1946 г. оставался в армии, охранял границу. Трудностей при устройстве на работу и т. д. и т. п. не подтверждает, причем такими словами: «Нет, трудностей не было. Вообще ничего не было — где поспать, где посидеть, что покушать». И еще он говорил так: «Это сильно тяжелое время было». Любимые выражения: «Ну а как же?!..» и «Как положено быть».

Записал П.М. Полян на основании видеоинтервью от 18.11.1997, взятого для Фонда Спилберга Татьяной Чайкой.

Лев Яковлевич Простерман. Кельнский период пленной жизни[38]

Родился в Харькове 24 сентября 1921 (?) г. В плену 1942–1945 гг.

Дорогой Павел Маркович!

<…>

13 сентября 1941 г. был призван в армию. 23 мая 1942 г. оказался в окружении, был контужен, а 26 мая, под Харьковом, попал в плен в лагерь в г. Павлограде. Здесь я увидел, каким издевательствам подвергались пленные евреи. Это была небольшая группа, человек 20–25. Их вели куда-то, при этом конвоиры заставляли одних везти верхом на плечах одних, а потом они менялись со своими товарищами местами. Кто обессилел, не мог везти на себе человека, был расстрелян на месте. Через несколько дней эту группу расстреляли в близлежащем яру.

Еще на фронте я получил от моих родных письмо, в котором сообщалось, что родителей моего отца, живших в г. Бендеры (тогда Бессарабия, позже Молдавия), немцы живыми закопали в землю, а потом заровняли танками. Так что я уже знал, какая участь ожидает евреев у немцев, и я дал себе клятву ни под какими пытками не признаваться, что я еврей. Все документы я уничтожил, характерных внешних признаков у меня не было[39], и я записался как русский Просторов Алексей. «Просторов» потому, что это было созвучно с «Простерманом». В случае, если кто-то из бывших сослуживцев по моему 899-му полку 248-й стрелковой дивизии меня окликнет по фамилии, я имел бы шанс как-то «выкрутиться». Алексеем я стал потому, что хотел сохранить фотографии любимой, которые были подписаны мне как «Лесе». Так меня звали в детстве. Мои родные и близкие друзья зовут и теперь.

«Леся» уменьшительное имя Алексея. Так я стал «Просторов Алексей» еще в Павлограде и с этим псевдонимом прошел весь плен, без малого три года. Из последнего на Украине лагеря в г. Стрый, я попал в шталаг 326 на территории Германии, где пробыл около 1,5 месяцев. Вначале меня поместили в госпиталь, так как отказала левая нога, и я не мог ходить. Я считал, что это результат контузии, которую я перенес примерно 23 мая 1942 г. в результате артиллерийского налета. В госпитале я встретил земляков, армейских медиков, которые меня стали опекать, подкармливать. В результате левая моя нога пришла в норму и меня перевели в блок, где формировали команды для отправки на производства. Отсюда я попал в Роденкирхен возле Кельна на завод «Гебрюдер», где меня поставили на операции окончательной доводки подшипников скольжения. Видимо, для транспортных средств. Цех назывался «Лагергале» и возглавлялся мастером Толли, жестоким человеком не только для пленных, но и для немецких рабочих.

Однажды у меня разболелся зуб, и я стал просить отвести к зубному врачу. Вместо ответа Толли стал избивать меня стальной развальцовкой — прутом диаметром примерно 16 и длиной в 400 мм.

Норму в 50 подшипников в день я выполнял постоянно, наравне с немецкими рабочими. Кормили нас очень плохо, в основном так называемым супом из листьев свеклы, брюквы или шпината, хлеб был тоже из свеклы по 200 грамм в день на человека. Многие пленные опухали, я также опухал в нижней части тела до поясницы, включая и детородные органы.

Осенью 1942 г., примерно в октябре-ноябре, ночью Кельн и его окрестности подверглись массированной бомбардировке армадой самолетов США и Англии. Погибло около 25 тысяч мирных жителей, были разрушены жилые районы, пострадали два моста через Рейн и всемирно известный Кельнский собор («Дом»[40]).

Утром нас, пленных, повезли в центр города (и еще несколько раз) и мы весь день расчищали от завалов улицы города. Тут нас хорошо покормили из военных полевых кухонь, которые были установлены на улицах для кормления жителей разбитых домов.

Водили нас и в самом Роденкирхене расчищать от пожара птицефабрику. В общем-то, город не пострадал. Только на станции сгорело несколько вагонов, груженных сырами, изготавливавшимися на фабрике «Ада», расположенной рядом с нашим заводом.

В один из летних дней 1943 г., когда в обед нам привезли «стандартный» суп из листьев ботвы, мы — инициативная группа из 10–12 человек, решили бойкотировать эту «еду», окружили котел и стали препятствовать раздаче баланды. Полицаи подняли шум, выскочили из своей «штубы» конвоиры, прикладами отогнали от котла и бросили в бомбоубежище, находящееся на территории лагеря. Три дня нам не давали пищи, а затем вывели на станцию железной дороги и повезли в штрафной лагерь в г. Люрен (близ Бонна), откуда через несколько дней отправили на угольную шахту «Мария I» в 5–6 км от г. Вюрзелена.

Так закончился Кельнский период моей пленной жизни, и начался шахтерский период, который я прошел до освобождения и каждый год я отмечаю этот день 9 апреля.

С искренним уважением.

13.06.03. Простерман.

Константин Абрамович Рутштейн. «Еще живой!»[41]

Я, Рутштейн Константин Абрамович, 1922 г. рождения, проживал до войны на Украине. С 1939 г. студент исторического факультета Ворошиловградского пединститута. В 1940 г. призван в армию. Служил в Житомире в 458-м тяжелом (152 мм пушки-гаубицы) корпусном артполку наводчиком орудия 1-й учебной батареи младших лейтенантов запаса.

19 июня 1941 г. полк направили к границе, а 24 июня полк уже участвовал в боях на Западной Украине. Отступали с боями к Киеву в составе 5-й, затем 26-й армии. Участвовали в обороне Киева. Наши армии оказались в окружении. 23 сентября 1942 г. я был тяжело ранен (голова, глаз, плечо, спина, нога), но мог передвигаться. Оказал первую помощь мне бывший студент нашего института Татош Виктор (проживает в Луганске, инвалид войны). Он (связист) на машине вывез меня из кровавой мясорубки (с. Барашевка, Киевской обл.), оставил в кузове и пошел искать дорогу. Вокруг скопилось много машин, техники, так как не было переправы по железнодорожному мосту через реку. Немцы обстреливали, и машины горели, рвались боеприпасы. Я скатился с кузова и пошел не зная куда. Где-то меня подобрала машина с ранеными, ехали пока не кончилось горючее. Показались двое немецких солдат на лошадях. Комиссар высокого звания (был с нами в машине) застрелился. Кто мог сползли с машины и пошли. Шедшие окруженцы взять меня с собой отказывались: «Мы идем на прорыв, а ты взять оружие не можешь и только нас будешь выдавать (весь перевязаный)». Наконец, я присоединился к двум окруженцам. Один из них был летчиком, и у него была карта. Ночью мы шли, а днем прятались в лесу.

Однажды, на рассвете спрятались в глубокой траншее. Вскоре послышалась стрельба и немецкие крики. Мои спутники стреляли, а потом выскочили из траншеи, а я вылезти не мог. Подошел немец и направил на меня винтовку. «Все, конец!..» Но он дал мне понять, что хочет помочь мне вылезти из окопа. Вытащил. Началась моя история пленного с 25 сентября 1941 г. Собрали пленных 10–15 человек на полянке. Я сидел у окопа и обнаружил, что у меня при себе письма родных, фото и даже комсомольский билет. Незаметно бросил все в окоп и ногой засыпал землей.

Подошел немец и указывает на мои часы. Я понял, что он предлагает за часы булку хлеба. Я отдал часы, а он хлеб не дал. Уже было холодно, а я без рубашки. Немец подошел к «дядьке», у которого была и шинель, и плащ-палатка, забрал ее и отдал мне. Очень хотелось пить, не кушать, а пить не давали. И погнали нас. Кто идти не мог — пристреливали. Двое, шедших со мной рядом, поддерживали меня. Сколько шли — не помню. Голову повернуть в сторону раненого плеча невозможно — вонь страшная. Но через время это прошло, так как в ране появились белые черви и очистили рану.

Раненых на подводах привезли в село Гоголево. Там был общий лагерь и недостроенное помещение, куда поместили раненых. «Принимали» в этот «госпиталь» наш военврач полка и наш санинструктор. Врач бросил: «В общий лагерь», но санинструктор (из каких соображений?) повел меня в «помещение» и принес мне под голову клок соломы. Двое, рядом лежащие, обращаются ко мне: «Ты придумал себе фамилию?» Я: «Руман» (до войны наш сосед русский врач Руман). Они: «Не годится». Я: «Сердюк». Они: «Прикройся с головой плащ-палаткой, а мы, когда будет проверка, скажем, что ты тяжелораненый, не трогайте его». Таким было первое мое спасение.

Нас «кормили». Нам было видно, как готовили нам «пищу». Привозили с поля картофель в корзинах и вместе с землей вываливали в котел. Если давали кружку вырева утром, то назавтра только вечером. Через несколько дней нас, раненых, перевезли в «госпиталь» в Дарницу — пригород Киева. Там была врач-еврейка (ее потом убили), но никаких лекарств не было. Затем нас на машинах перевезли через Киев в Житомир и «поселили» в бывшую казарму танкового подразделения в Богуне — пригороде Житомира. Голые нары, окна выбиты (заложили фанерой), и это — лютой зимой! У соседа по нарам была шинель, и мы ею укрывались. Никакой медпомощи. Завшивленность страшная. Целыми днями боролись со вшами. А кто совсем ослаб, тех переводили на нары на втором этаже. Там солома от вшей шевелилась. И человека «съедали» вши.

Давали пайку «хлеба» из нерушеного кормового проса (магара) и древесных опилок. В туалете кровь, как на бойне. Давали и «чай» — вода с малясом — отходами сахарного производства.

Болел: остеомиелит (гниение костной ткани плеча), дизентерия, сыпной тиф. Без медпомощи. Первое время откуда-то брали простыни, рвали их на бинты и перевязывали. Когда я болел дизентерией, мой сосед лечил меня: мою пайку хлеба менял на кости, их пережигал на костре, перетирал и давал мне. Очень тяжело перенес тиф. Им болели все до единого. Не верите? Выжил!

Но предстояли другие испытания на выживание — я же еврей.

Каждый день мы видели, как мимо госпиталя гнали людей в нижнем белье — гнали на убой!!!

Начальник госпиталя Иван Гаврилович Алексеев делал все, чтобы сохранить жизнь евреям. Их было много в госпитале. Не выдавали, скрывали, организовывали побеги.

Подготовкой одного побега руководил Алексеев. Днем от корпуса к проволочному заграждению разложили матрацы. Подготовили группу беглецов, дали им ножницы. Ночью беглецы ползком перебирались от корпуса к заграждению — колючая проволока с навешанными консервными банками и снаружи часовой. Удалось разрезать проволоку и первый проползал в отверстие, задел проволоку, часовой начал стрелять, убил пять человек, а шестому удалось скрыться в помещении. Утром немцы все обыскали и его не обнаружили. Он скрылся в дымоходе. Через несколько дней его нашли (еврей), но схватили после того, как он бритвой перерезал себе горло. Пришел комендант лагеря и стрелял в трупы.

Немцы организовали проверку с целью выявления евреев. Я спросил у Алексеева: «Как мне быть?»

— Иди во двор, а когда нужно будет, позову, — ответил он.

После проверки я вернулся, а соседи по помещению спрашивали, где я был? А Алексеев вместо меня поставил другого.

Еще живой!

Еще одна проверка. Всех выгнали во двор. Двор разделили на две части: для проверяющихся и для уже проверенных. Во время проверки я зашел в туалет и оттуда выскочил в группу уже проверенных. Полицейский (за проволокой) заметил это, поднял крик и указал в толпе, но не на меня (все в одинаковой одежде).

Еще живой!

В начале 1942 г. меня переводят в общий лагерь. Проверка. Узкий коридор из колючей проволоки. В конце коридора стоят полицейский (из жителей Средней Азии) и немец. Когда подошла очередь моей проверки (снимай штаны), подъехал гестаповец и отозвал немца. Полицай остановил меня. Немец, наблюдая, крикнул: «Юда?», но полицай отрицательно покачал головой и протолкнул меня.

Еще живой!

Летом 1942 г. — баня и, конечно, проверка. Мне удалось перебежать из команды направляемых в баню, в строй возвращающихся из бани.

Еще живой! Затем нас погрузили в вагоны, дали по буханке хлеба на несколько дней пути и привезли в Германию в пересыльной — лагерь Цвикау, близко от Чехии. Там почти не кормили. Поели траву. Затем направили на сахарный завод, перерабатывали сахар-сырец. Мы так ослабли, что ту работу, которую можно выполнять усилиями пальцев, с трудом выполняли двумя руками. (Из вагонов мешки с сахаром-сырцом на тележке перевозить и высыпать на конвейер.)

Кормили варевом из брюквы. Сахар есть не могли. Все опухли. Конвоир требовал, чтобы мы возили тележки бегом. Бил прикладом. Конвоир уехал в отпуск, а когда вернулся, то совсем не интересовался работой. Залезет на мешки и лежит. Что случилось? Позже подошел пожилой немец и сказал мне, что немцы отступают от Сталинграда. Все ясно.

Старший мастер — немец — в ночную смену вызывал к себе пленного и кормил своим домашним обедом.

Прослышали, что нас будут отправлять на аэродром чистить снег. Я с товарищем (Николай-фельдшер) пошли к старшему мастеру, чтобы оставил нас на заводе. Он: «Я вас отправлю в первую очередь, так как вами стал интересоваться гестаповец». (Мы, при возможности, рассказывали немцам, как хорошо было в СССР.)

Зимой 1942/43 г. на аэродроме чистили снег. Мороз, а на ногах долбленые колодки и тряпки. На снегу тряпки обмерзают, а в обед в помещении оттаивают и — снова на мороз. Без простуды! Жили в ангаре. Посреди печка-буржуйка. Топила небо. На ночь требовали раздеться. Кормили так, чтобы не сдохли.

Пока живой!

Весной 1943 г. нас, команду из 22 человек, перевезли в имение. Владелец нескольких имений граф Пауль Йорк фон Вартенбург (написано было на всех подводах). Поселили в одном из отсеков конюшни за колючей проволокой. Правда, спали на матрацах с соломой. В помещении была печь-буржуйка. На ночь помещение запирали. Было два конвоира. Состав команды интернациональный: русские, украинцы, чуваш и я — «украинец» Сердюк Константин Александрович. Жили мирно. Но однажды я поспорил с «братьями»-украинцами. И они в присутствии других заявили: «Замолчи. Думаешь мы не знаем, кто ты такой?» Вечером, когда мы легли спать, Иван, по кличке «Рябой», казак, поднял всех и сказал: «Кто будет выяснять, кто есть кто, повесится на этом крюке», — и указал на крюк в потолке. Больше столкновений не было.

Работали на разных тяжелых работах: переносили грузы, рыли дренажные траншеи и др. Кормили плохо. Буханка на неделю. Но мы воровали все, что попадалось.

Немцы относились к нам «нейтрально», а некоторые помогали нам. Конвоиры попадались все время хорошие: немцы из Польши, Чехии. Иногда они брали долю из ворованного.

Имение, где мы работали, находилось в селе Вайгвиц, возле Бреслау. Владелец (граф) в имении не жил, но иногда приезжал. И в каждый приезд заходил к нам в конюшню. Распрашивал. Говорили, что он был на фронте. Его брат, чье имение рядом, участвовал в покушении на Гитлера. Повесили. А «наш граф», якобы с женой-еврейкой, улетел в Англию.

Весной 1945 г. до нас стали доноситься звуки канонады. И нас погнали на Запад. Прошли почти через всю Германию. Дошли до Эрфурта. Определили на работу к богатому бауэру-крестьянину. При приближении американских войск нас погнали на восток, но нас настигли американские танки. Свобода!

Жили недалеко от «международного» (сербы, французы и другие) лагеря военнопленных. Из этого лагеря нам привозили еду. Повара-французы старались нас хорошо подкормить. На общем митинге оркестр исполнял гимны тех стран, из которых были в лагерях пленные. За исключением — нашего гимна. И мы, советские военнопленные, пели «Интернационал» — все стояли.

Американцы привезли нас в советскую зону. Там нас пешком направили на восток в пересыльный лагерь. Прошли проверку Смерш у пьяного капитана и получили справки на право получения дома паспорта. Но в Ковеле справки забрали и, до прибытия железнодорожного состава, велели рыть землянки.

Повезли нас в Запорожье, в стройбат. Работали на строительстве шлакоблочного завода. Через некоторое время штаб батальона исчез, и мы стали просто рабочими «Запорожстали».

Летом 1946 г. мне удалось получить отпуск. Я уехал домой и там получил вызов из института. В Запорожье мне дали расчет. И я начал заниматься на втором курсе института, который закончил в 1949 г. В том же году я и жена получили направление в школы города Антрацит в Луганской обл. Там и проработали до 1988 г.

А в 1994 г. перехали в Израиль. Сын Борис — кандидат технических наук. Мой внук на работе в отделе космоса при Генштабе — капитан. Дочь Алла — инженер-электрик. Внучка служит врачом в армии. Такова сага моей семьи. Мог бы написать больше, но уже не хватает сил.

Эммануил Николаевич Сосин. Рассказ о плене

В плену 1941–1945 гг.

Э.Н. Сосин окончил военное училище за 12 дней до начала войны, — в его взводе были западные украинцы, и они, кстати, совершенно не понимали, что он еврей!

Первый раз попал в плен еще в июне 1941-го — с группой прикрытия полка. Попали в плен в коротком контактном бою. Оказался в лагере и лазарете — Сенно под Псковом. Немцы не кормили, пищу приносили местные жители.

Охраны практически не было, никто не считал это огромное, дурно пахнущее море людей. Можно было уйти. И они ушли втроем, а через месяц, в августе, когда пошли дожди, даже добрались до своих.

Пограничники отвели их в палатку для приговоренных к смерти дезертиров. Допрашивала их женщина с браунингом.

Второй плен — в мае-июне 1942 г., практически случайно, в качестве «языка». Первый лагерь в Нелидово — Сычевка, далее: Смоленск, Вязьма, Борисов и Каунас.

Евреев-военнопленных сгоняли в концлагерь Каунас, в VI Форт — со всего Западного фронта. Целый день там возили фуру с кирпичами.

Некоторых немцы так и не признали в качестве евреев, например, его товарища Полякова. Беда в том, что выдавали «свои». После выдачи еще проверяли врачи-военнопленные, но в присутствии немцев и полицаев. Проверяли не только на обрезание, но и на особенности речи.

Полицаи-украинцы были в униформе, русские полицаи — без. Лично Сосина спасло то, что один главный полицай оказался земляком, москвичом с Мещанской улицы, — он сорвал с него желтую звезду (сзади) и «отправил» в Германию.

Не регистрировали нигде. В Германии был в шталаге IX А (Ziegenheim). Там же были англичане, американцы и др. После освобождения в 1945 г. Сосина в течение пяти лет проверял КГБ, но сейчас, после обращения в архив в поисках документов о пребывании в плену, ему ответили, что никаких документов нет.

Записал П.М. Полян.

Алексей Иосифович Цирюльников. «…Овес его и спас — ели зерна»

В плену 1941–1945 гг.

Родился в 1921-м в Ленинграде. В 1940 г. закончил среднюю школу. В сентябре призвали в армию. Попал в учебный батальон на западной границе в войска НКВД, потом школа радиотелеграфистов во Львове. Служил в 77-м полку по охране железнодорожных сооружений, на бронепоезде в районе г. Станислава.

21 июня 1941 г. на лекции о международном положении им говорили, что войны в 1941-м не будет. На 22 июня была намечена сдача норм ГТО.

Вместо сдачи норм попали под авиаобстрел, сбили один «Юнкерс-88», экипаж из четырех немцев взяли в плен, из них двое раненых.

Попали в окружение, бронепоезд двигаться не мог. Пошли на восток пешком, пробиваться. Натер ноги в новых сапогах, сидел на обочине. Его догнали румыны — отпустили, потом прятался в стогу. Проверяли штыками немцы, но не попали. Ночевать нигде не оставляли, на гражданскую одежду обменял свою форму. И так он дошел до Проскурова. В плен все же попал, но только в середине октября.

«Большевики и евреи, вперед!» — двое вышли вперед, и их расстреляли.

А остальных погнали в деревню, на станцию Ермолинцы (ночлег в пакгаузе, потом несколько дней грузили ящики с продуктами). Оттуда пешком погнали в Проскуров, в лагерь в конюшне.

На регистрации Цирюльников взял имя своего воронежского друга — Меняйлова Алексея. Работали на строительстве дороги, а он сам на аэродроме, ухаживал за лошадьми (по приказу обер-лейтенанта Ланге). Овес его и спас — ели зерна. Недели через две в лагере начался тиф — лафа кончилась. Голодно, холодно — трупы под навесом, оттуда их относили в овраг. В ноябре спрятался среди трупов — но поймали полицаи и отвели, но не в лагерь (там беглых расстреливали), а в полицию. Оттуда — уже с гражданскими и как гражданского — его отправили в Германию.

Транзитный лагерь под Брестом. Снова повезли и привезли в Австрию, в район Линца (Линц-1). Там его зарегистрировали как остарбайтера, там побывал он и в штрафлагерях. Там же провел он всю оставшуюся войну на строительстве азотного завода и на металлургическом заводе Герман-Геринг-Верке (там он был как в отделении Маутхаузена).

Освободили их американцы, но приехала и советская комиссия. В сборном репатриационном пункте Цирюльников поработал месяца так два-три. Потом проверочный пункт, две недели на фильтрацию, там он заявился под своей старой фамилией.

Снова его мобилизовали, и в Пуркендорфе под Веной он служил еще год. Летом 1946 г. демобилизовался.

Записал П.М. Полян.

Семен Моисеевич Цукерман[42]. «…Плохое уже позади»

В плену 1941–1945 гг.

Уважаемый Арон Шнеер, благодарю Вас за эту ранее не раскрытую страницу истории военнопленных-евреев, униженных и раздавленных военной машиной, а затем сломленных советским режимом. Хотя в их судьбах было не меньше подвигов, чем на войне.

История жизни моего отца написана мною по маминым рассказам. Слава Богу, она сохранила хорошую память и здравый ум. Вся моя семья — мама Цукерман Геня Марковна, я Псурцева Софья Семеновна и мои сыновья Псурцев Александр и Псурцев Владимир — благодарим Вас за этот кропотливый и сложный труд.

Мой отец Цукерман Семен Моисеевич родился 20 мая 1922 г. в селе Соколец Минковецкого района Хмельницкой области (ранее Каменец-Подольской обл.). Единственный ребенок в семье.

Примерно за две недели до начала войны был призван в армию. Еще не принял присягу, находился в г. Белосток, как внезапно на рассвете 22 июня началась бомбежка. Армия бежала на восток. Около Минска попали в окружение. Отца ранило в ногу, когда он очнулся, он уже был в плену у немцев вместе со своей частью. Так началась другая жизнь.

Побывал отец в разных странах: Германия, Франция, Норвегия, возможно, и в других. Несколько раз отец пытался бежать, был пойман, несколько раз был под расстрелом.

Впервые от расстрела ему удалось спастись чудом. А случилось это так. Франция. Бордо. Несколько тысяч пленных, раздетых догола, выстроены в шеренгу. Немцы обходят строй и приказывают евреям выйти из строя вперед. Мой отец прошел обряд «брит-мила» (обрезание), было легко определить, кто он. С каждой минутой смерть приближалась. Тогда друзья отца, стоявшие с двух сторон, придумали, как спасти его. Они предложили отцу кричать что есть силы, когда немцы приблизятся, а вдруг повезет. Так он и сделал. «Что за шум?» — спросили немцы. Им сказали: приступ аппендицита. «Убрать его из строя, он мешает работать», — приказали проверяющие. Отца вывели из строя и одели.

На этот раз смерть обошла его. Видно, тогда же было придумано новое имя и фамилия, а может быть, и с первого момента плена. Так он стал Сальнык Васыль — украинец. Но потом фамилия изменилась на русскую — Санников Василий.

Перед моими глазами всегда стоит в памяти одна фотография, привезенная из плена. На фотографии лагерь военнопленных, открытая могила. Четверо мужчин, почти скелеты, абсолютно голые, закапывают только что расстрелянных. Среди четверых мой отец. К сожалению, когда мы в 1990 г. уезжали в Израиль, либо не взяли ее, либо уничтожили. В 1995 г. я ездила на Украину в Днепропетровск, искала фотографию, хотела передать ее в музей, но не нашла.

Конечное место плена была Норвегия. Работы каторжные, изнурительные, но не оставляла мысль бороться с нацистами. На одном из многочисленных болот Норвегии, в самом центре болот был островок, к которому вела узкая тропа. Там на островке находился большой склад оружия и боеприпасов. Созрела мысль взорвать его. Главным организатором этого плана считался мой отец. Возможно, были и другие. Трудно сказать. Диверсия удалась. Склад был взорван. Исполнителей поймали и повели на расстрел. Сейчас можно лишь предположить, зачем они пошли на это в плену. Возможно, они понимали, что так и так не выживут, а так как терять было нечего, то хоть что-то полезное сделают. Автомат уже был направлен на моего отца, как послышались крики посыльного: «Не стрелять, не стрелять. Комендант приказал привести этого храбреца». Уже к этому моменту стало известно, что диверсант — еврей. Возможно, кто-то выдал его, спасая свою жизнь. Отца вернули, умыли, одели и даже накормили. Привели на допрос в комендатуру. На вопросы коменданта отец отвечал смело, с достоинством. На вопрос, как он — еврей — остался жив, отец ответил, что ему неизвестно его происхождение, так как он рос и воспитывался в детском доме. Видимо, комендант поверил в это. […] Комендант был норвежец. Вероятно, увидев перед собой достойного человека, расстрел заменил каторгой, отправив отца на взрывные работы. Таким образом отец остался жив.

Спустя годы, после войны, на экраны кинотеатров вышел художественный фильм «Судьба человека». Несмотря на то, что отец никогда нам, детям, не рассказывал о себе и своей жизни, в те годы это считалось позором — быть военнопленным. Был отец достаточно закрытым в этой теме, посмотрев фильм, я помню, он заплакал и сказал, что этот фильм о нем.

После окончания войны пришли союзники (англичане) и освободили военнопленных. Всех из России отправили в Советский Союз, в Ленинград, где их тщательно проверяли. «Чистых» пленных освободили. В том числе и отца.

Вернувшись из плена в 1945 г., отец стал разыскивать свою семью и многочисленных родственников. Узнал, что все евреи его местечка расстреляны фашистами. Так он остался один.

По освобождению из плена отца отправили на тяжелую работу землекопом на строительство автозавода в Днепропетровск. И вновь надо было доказывать, что ты человек. Многие годы за ним наблюдали и проверяли. Видимо, благодаря своему сельскому происхождению он был человеком физически сильным. Работы не боялся. Работал хорошо и умел организовать других. По натуре лидер. Вскоре он стал бригадиром, затем выучился на каменщика. Для военнопленных построили большой барак, где они все вместе жили. Днем работали, а вечером пили, ругались, дрались, почувствовав свободу. Однажды в заводской столовой отец познакомился с мамой. Услышав еврейскую фамилию «Цукерман», еврейскую среди бывших военнопленных, мать заинтересовалась его судьбой. В изможденном, хулиганистом парне почувствовала интересного человека, прониклась к нему жалостью и влюбилась. Перед свадьбой поставила условие. Мама имела высшее образование. Окончила до войны педагогический техникум, а во время войны работала и училась в институте на двух факультетах: математическом и историческом. Так вот условие такое: «Ты должен учиться, чтобы мы были на равных». Папа сдал экстерном экзамены и поступил в строительный техникум. Так четыре с половиной года вечерами после работы учился. Быстро рос по служебной лестнице от мастера к прорабу, затем работал начальником дорожного участка треста «Днепровскпромстрой», а затем директором асфальтобетонного завода. […] Для города отец сделал много важных объектов: цех шинного завода, новый мост через Днепр, домны заводов Петровского и Ленина, за что был представлен к ордену. Когда в обкоме партии увидели фамилию Цукерман Семен Моисеевич — награду отдали его заместителю — русскому. А отца премировали дачным участком в шесть соток.

[…] Однажды, возвращаясь с коммунистического ленинского субботника, 15 апреля 1972 г., на котором он работал на равных со своими рабочими, отец приехал ко мне домой и умер на моих глазах от инфаркта в возрасте 49 лет, не дожив месяц до пятидесяти лет. Он думал, что плохое уже позади и сейчас он только начнет жить…

Бейнес Менделевич Штейнгардт. Реабилитирован посмертно

Непростой путь в партизаны прошел капитан Штейнгардт. Он активный участник оборонительных боев на Днепре и в районе Рогачева.

«В конце июля 1942 г. части 21-й армии, где служил Бейнес, оказались в окружении, и он попал в плен (здесь он стал Николаем Никитиным). Через десять дней он бежал из лагеря военнопленных и добрался до Минска. Николаю Никитину удалось наладить связь с подпольным комитетом, который поручил ему объединить действовавшие в районе Минска отдельные партизанские группы. Никитин создает одну из первых партизанских бригад. Ее бойцы провели ряд успешных операций: подорвали три воинских эшелона, 32 автомашины, разгромили восемь важных объектов врага, уничтожили десятки гитлеровских солдат и офицеров. 14 июля 1942 г. бригада Никитина в течение дня вела ожесточенный бой с крупными силами эсэсовцев в Александровском лесу близ Узды. Отбив 21 атаку, партизаны нанесли врагу большие потери. В сентябре 1942 г. бригада Никитина разгромила немецкий гарнизон в Ушачах и очистила от оккупантов районный центр. Затем партизаны совершили беспримерный рейд по лесным просторам на север Белоруссии. Они прошли с боями более тысячи километров. В ноябре бригада Никитина вышла за линию фронта, где соединилась с частями 4-й ударной армии»[43].

Существенно уточняет детали биографии и дополняет рассказ о дальнейшей судьбе Н. Никитина его дочь в своем письме, присланном в Яд Вашем:

Мой отец, Штейнгардт Бейнес Менделевич, воспитывался в детском доме. Там ему дали фамилию Никитин Николай Михайлович. В начале войны мы жили в г. Замбров — Польша. Нам удалось бежать. А отец со своей дивизией, будучи командиром автобата 13-й стрелковой дивизии, отступил в сторону Белоруссии. Контуженным он попал в плен. Ему удалось бежать из плена, лесами пробраться в Минск, и здесь он стал одним из организаторов партизанского движения. Был командиром партизанской бригады, которая дала немцам первый серьезный бой на Долгом Озере в Александровском лесу Минской обл. Так как их партизанский отряд состоял в основном из бывших военных, бежавших из плена, они с боями прошли всю Белоруссию и вышли за линию фронта в районе г. Клин. Там отца арестовали, обвинив в измене родины. Он отсидел в Магадане 15 лет, умер в июне 1957 г., не дожив двух месяцев до реабилитации. В настоящее время его портрет находится в музее Великой Отечественной войны в Минске[44].

Михаил Пинхасович Ягудаев. «Власовец» Сафаров.[45]

Ягудаев Михаил Пинхасович родился в 1910 г. в Узбекистане. До войны жил в Ташкенте, ул. Кафанова, Карташевский тупик, д. 13. Был призван в Красную Армию 26 июня 1941 г.

В 1942 г. родители получили извещение о том, что Ягудаев пропал без вести в районе Смоленска.

В 1944 г. к родственникам Ягудаева обратился сотрудник органов безопасности и предъявил для опознания несколько фотографий, среди которых была фотография Михаила.

Оказалось, Михаил жив и просил обратиться к его сестре Раисе, проживавшей с двумя дочерьми — Тамарой и Соней — в Ташкенте. Михаилу была собрана посылка и передана через этого сотрудника, который рассказал историю Михаила.

Ягудаев М.П. попал в плен к фашистам и, чтобы скрыть свое еврейство, назвался татарином по имени Сафаров Мавлян. Под этим именем он оказался в армии Власова. В первом же бою Михаил сдался частям Красной Армии и был отправлен в лагерь.

Как сообщили родственникам, Михаил получил 25 лет лагерей.

Свидетельства очевидцев

Павел Андреев. Из книги «Война глазами солдата»[46]

<…>

Нас построили в шеренгу и стали пересчитывать. Из караульного помещения вышел офицер. На нем была красивая, черного цвета форма с красно-белой повязкой на рукаве и фашистской свастикой. В руках то ли трость, то ли плеть, я так и не понял. Действовал он ею, как учитель указкой. Переводчик сказал, чтобы все находящиеся в строю командиры и комиссары вышли на пять шагов вперед. Фашистский офицер говорил резко и угрожающе. В таком же тоне переводил переводчик: «Командиры и комиссары, не вышедшие из строя, будут расстреляны на месте». Вышедшим из строя приказали построиться в шеренгу около караульного помещения. Снять шинели и вещевые мешки. Офицер начал осматривать рукава гимнастерок, отыскивая политруков по нашитым на них звездочкам. У некоторых от звездочек остались лишь еле заметные следы. Попадая в плен, эти люди точно знали, что их ждет, поэтому пытались замаскироваться под рядовых бойцов. Но фашисты хорошо знали об этих уловках, поэтому осматривали подозреваемых пленных особенно тщательно.

<…>

Затем начался поиск евреев. Зная, что добровольно никто не сознается в своей принадлежности к этой национальности, эсэсовец проходил вдоль шеренги и направлял трость на того или иного человека, выкрикивая: «Юда». Заподозренных оказалось человек восемь. Не все среди них, конечно, были евреями, но фашистов это не волновало.

<…>

Петр Петрович Астахов. Из книги «Зигзаги судьбы. Записки советского военнопленного и советского ЗЭКа»[47]

<…>

Мы были первыми, кто переступил порог этого лагеря. Территория его была в квадрате сто на сто, обнесена колючей проволокой с вышками и прожекторами по углам. С левой стороны от входа крытое, похожее на склад помещение, высотою в два этажа. Несколько ворот были открыты днем и закрывались на ночь…

Для ежедневных проверок утром и вечером во дворе в центре отвели громадную площадь, где одновременно могли быть построены все пленные лагеря — 500–600 человек. После утренней проверки пленных отправляли на работу, после вечерней — запирали в барак.

В первый день всех военнопленных выстроили во дворе, пришло лагерное начальство, устроили «смотрины» прибывшим. Начальник лагеря в новой «с иголочки» форме был похож, как мне тогда показалось, на генерала. Шел в сопровождении переводчика и солдат охраны. На плохом русском языке переводчик от имени коменданта лагеря обратился к построенным пленным.

Он ознакомил с внутренним распорядком лагеря, сказал, что с завтрашнего дня все прибывшие пленные пойдут на работу. Предупредил всех, чтобы каждый знал свою команду и чтобы потом выходили на работу только с теми, куда их определили в первый день.

Утром и вечером пленные будут получать паек, они должны соблюдать дисциплину и порядок. За нарушение будут наказываться карцером и лишением хлеба. Пленные, намеревающиеся бежать, будут расстреляны.

Было похоже, что комендант ознакомил присутствующих со всеми строгостями режима, но команда «разойдись» не была подана, и строй продолжал стоять.

Наконец фельдфебель вновь обратился к пленным:

— Выйти из строя всем коммунистам, офицерам и евреям! — четко звучал его голос перед затихшим строем пленных.

«Kommunisten, Ofizieren und Juden», — несколько раз повторил фельдфебель и, видя, что строй стоит и не реагирует на его команду, обратился уже к переводчику, чтобы тот перевел следующие его слова:

«Es wird schlimmer… Mussen Sie sich selbst anmelden lassen».

(Хуже будет… Вы сами должны об этом заявить!)

После некоторых колебаний из строя вышло несколько человек и остановились, ожидая команды.

Через минуту они направились в сторону сарая, где их ожидали немецкие солдаты. Там встали, положили пожитки на землю, поснимали верхнюю одежду и в нательном белье вошли в сарай.

Их было четверо-пятеро — не запомнил. Через несколько дней там оказалось еще несколько человек. Были среди них командиры, переодетые в солдатское, и евреи, узнать которых не составляло труда.

Не знаю, что заставило этих людей добровольно сдать себя в руки лагерных властей? Может быть, надежда на то, что «добровольное признание смягчит наказание»? Но этого не случилось, расстреляли всех.

Казавшийся неминуемым расстрел на передовой совершился здесь в лагере, на глазах сотен пленных, не веривших тому, что происходит. Это была та самая правда о расправах над коммунистами, евреями и комсоставом Красной Армии, которую передавали сводки Информбюро.

Голодных и обессиленных их вывели из сарая, поставили деревянные козлы, перевитые колючей проволокой, и заставили перепрыгивать через них. Потом, пробежав мимо кухни и обогнув ее, они бежали дальше к открытым воротам, выходящим за зону, к вырытой яме. Там, у ямы, их ожидал избавляющий от мук и позора выстрел в затылок…

Вся эта операция-трагедия завершалась удивительно четко и спокойно по заранее продуманному плану, без криков о пощаде и помощи. Она закончилась братской могилой — ее тут же забросали землей пленные.

<…>

Геннадий Бедняев. Из книги «Операция „Осколок“»

…Нас согнали в колонну длиной в несколько километров и по майской жаре, истекающих потом, погнали в сторону Феодосии. Я шел крайним слева… <…> Левее и чуть впереди шел фашист с автоматом наперевес. Он внимательно вглядывался в бредущих, периодически упирался стволом автомата в плечо того, кто казался ему евреем, а на самом деле, может, и не был, и выкрикивал: «Иуда, век!», что означало: «Еврей, выходи!» Звучала короткая очередь… Мы содрогались и шли дальше[48].

Николай Александрович Бондарев. В украинских лагерях для военнопленных[49]

<…>

…Огороженный колючей проволокой загон на колхозном поле, где уже находились к тому времени много пленных. Среди них находились и раненые. Зверства, избиения и надругательства начались в первые же дни: политработники в форме, евреи и похожие по внешнему виду расстреливались здесь же на месте. Малейшие попытки и подозрения о побеге, приближение к колючей проволоке также карались расстрелом. Не щадили и раненых и совсем обессиленных. Люди продолжительное время были без еды и воды.

Через некоторое время часть пленных из этой загородки перегнали в г. Кременчуг, в лагерь (бывшие воинские склады, огороженные проволокой). Вот и зверства и издевательства здесь продолжались. Виденное и испытанное нами здесь трудно описать полностью. Например: немецкие солдаты и офицеры отбирали в первую очередь пленных еврейской национальности и похожей внешности и с этими пленными устраивали «развлечения». Один пленный становился на четвереньки, другой садился ему на спину, а третьему давали в руки дубину и заставляли в таком виде «бегать» по двору, подгоняя ударами дубинки. Ослабевших под хохот «зрителей» расстреливали. Придумывались и другие «развлечения». Очень много было убито за то, что некоторые пленные, не выдержав голода и отсутствия воды, подползали к дождевой луже около проволоки. И если это замечалось караульным солдатом, «провинившийся» расстреливался и часто несколько человек для устрашения тоже расстреливались.

В Проскурове (теперь Хмельницком), куда нас перегнали из Кременчуга, было запланированное, осмысленное уничтожение пленных. В этом огромном лагере (большое поле, обнесенное проволокой и разделенное на секции) пленные умирали от голода и болезней (главным образом от дизентерии). Кормили здесь только «супом», сваренным из немытых овощей, собранных на ближних полях. Каждое утро можно было видеть вереницу двуколок с наваленными на них трупами, которые затем сбрасывались в общие траншеи. Здесь погибло много и много тысяч пленных.

В Каменец-Подольске, куда я попал вскоре вместе с большой группой из Проскурова, погибло также много пленных из-за такого же «питания», болезней и издевательств. Смертность здесь была еще из-за антисанитарных условий, невероятной вшивости и болезней, связанных с нечеловеческими условиями пребывания здесь. Особенно мне запомнились издевательства, побои одного «зверя» — полицая по фамилии Бабаев, который до смерти избивал пленных…

Таурбек Давлетшин. Из неопубликованной книги «Люди вне закона (Записки советского военнопленного в Германии)»[50]

<Ноябрь 1941 г., Тильзит:>

…Перед полуднем появилось несколько полицейских, это были уже не казахи и вообще не пленные. Они построили пленных в два ряда, лицом к лицу и, медленно проходя между ними, смотрели каждому в лицо. Впереди шел старший полицейский, человек огромного роста, за ним следовали его помощники — они искали среди пленных евреев и других нужных им лиц. Остановившись против одного пленного, полицейские стали расспрашивать его:

— Откуда?

— С Украины.

— Как фамилия?

— Зенько.

— Зенькович? — полицейский уставился на него. Пленный растерялся и стал заикаться.

— Нет, Зеньк… Зенько.

— А как имя?

— Михаил.

— Моша?

— Нет, М… М… Миша.

— Жид?

— Нет, украинец.

— Украинец? Расстегни штаны, мы тебе сейчас скажем, кто ты!

Маленький худенький еврей, лет 23-х, испугался насмерть, стал весь бледный, не знает, что делать. В палатке наступила гробовая тишина, сотни глаз смотрели на него: расстегни штаны — все равно узнают. Впрочем, были случаи, когда евреи скрывались под видом мусульман, в частности, до самого Берген-Бельзена среди татар скрывался один еврей, который так и не был открыт немцами и умер от поноса. Но были, наоборот, и другие случаи, когда неосведомленные немцы, по одному наличию обрезания, мусульман принимали за евреев и расстреливали.

Полицейские так прижали пленного, что ему было некуда деваться и он сознался, что он еврей. Старший полицейский, обратившись к своим помощникам, произнес недовольным тоном:

— Я же вам сказал, что нужно тщательнее проверять вновь прибывающих. Чего вы смотрели? Вывести его за лагерь!

Двое полицейских повели еврея «за лагерь», и больше он не вернулся…

Николай Копылов. Из книги «Мои скитания»

<…>

Нас построили посреди дороги, около рва. К каждому в нашей колонне подходил офицер, осматривал, а похожих на евреев сталкивал в овраг. В их число попал и я. Сверху кричали:

— Микола, ты же украинец, скажи им.

Я несколько раз прокричал:

— Я украинец, я не еврей!

Наконец меня услышал офицер, спросил:

— Ты не еврей? — Позвал переводчика. Тот оказался моим земляком и заговорил со мной чисто по-украински. Переводчик сказал, что я действительно украинец. Я быстро вскарабкался наверх, а тех, в овраге, сразу же расстреляли. В шоке, с тяжелым сердцем, поплелись мы дальше — вслед за нашей страшной судьбой[51].

<…>

Александр Сергеевич Малофеев. Из Неопубликованных воспоминаний[52]

[В шталаге Саласпилс] люди умирали сотнями ежедневно от холода, голода и пуль охранников. В лесном лагере началось людоедство. У только что умерших срезали мякоть и варили на кострах. Говорят, что первыми начали татары. За это немцы расстреливали. Пищу в тот лагерь носили с нашего лагеря. Часто с нашего лагеря мы наблюдали, как в вырытой траншее между лагерями немцы группами расстреливали наших пленных. Их иногда даже заставляли прохаживаться перед траншеей, и стреляли по движущимся.

Из лагеря забирали политработников и евреев и уводили. Проходя по территории лагеря, немцы останавливали похожих на евреев, заставляли раздеваться и, «определив», что это еврей, здесь же стреляли. Много таким образом было убито мусульман с Кавказа. Из моряков увели ст. лейтенанта Пожарского и сержанта Молочевского, и они больше к нам не вернулись. В лагере немцы охотились за отдельными евреями. Так было с Мишей Васильевым — военфельдшером с зенитной батареи, которого остановил немец после раздачи пищи, направил на него автомат и приказал снять штаны. Я в это время возвращался со своим супом в барак. Миша позвал меня. Я со страхом подошел. Немец начал меня спрашивать: «Это иуда?» «Что Вы, герр солдат, разве еврей сможет служить во флоте? Они любят более легкую работу. Это флотский доктор», — сказал я солдату, а сам оробел: а вдруг Миша снимет штаны, солдат узнает, что он еврей, и заодно и меня пустит на тот свет. Но солдат, к моему удивлению, внял моим сведениям, ткнул Мишу носком под зад и стал меня расспрашивать, на каком корабле я сдался в плен. Я ему понес такую несуразицу, какую мне позволяло знание немецкого. Но Миша был спасен и все время держался со мной.

Кроме лесных работ, рядовых брали для рытья траншей, где расстреливали евреев из Рижского гетто и военнопленных Красной Армии.

[В шталаге IX А Цигенхайн] среди нас был и еврей Леонид Портнов из Одессы, которого все тщательно охраняли от посягательств на его жизнь со стороны немцев.

М.Ф. Нефедов. В Кировоградском лагере[53]

…В течение двух-трех дней немцы отобрали военнопленных-евреев. Многих выдали свои же товарищи. Немцы всех пленных евреев изолировали, кормили один раз через день, всячески издевались, избивали палками, камнями. Иногда отбирали группу (всего их было человек 70), гоняли ее по территории бегом до потери пленными сознания, пока те не падали на землю. Некоторых тут же пристреливали, остальных уводили обратно. Но в течение примерно недели в ходе издевательства расстреляли всех.

Борис Николаевич Соколов. Из книги «В плену»[54]

В шталаге 326 Хемер.

Как раз во время акции[55] нужно было сводить меня в комендатуру для продолжения прописки. Был солнечный зимний день. Со мной пошла хозяйка. В комендатуре после яркого солнца казалось темно. Мадам предложили стул, я стоял. Писарь почему-то долго возился с моей карточкой. Стоявший тут же офицер стал пристально в меня вглядываться, а затем мотнул головой: «Jude?» — «Nein» — спокойно и как-то равнодушно ответила мадам. Офицеру было достаточно, он кивнул писарю, тот приложил штамп о дальнейшей прописке, и мы вышли из комендатуры… В этот раз на меня взглянула смерть. И не такая, как на войне, где либо да, либо нет. Не суматошная, а значит, легкая. В пылу стрельбы, беготни, криков, да еще на людях. А холодная и бездушная смерть клопа, которого просто давят ногтем. Тут же в комендатуре хозяйке дадут другого работника, а тебя за воротами лагеря пристрелят в затылок, не спрашивая никаких объяснений.

<…>

Национально-политическая проверка. Нас выстраивают на плацу в две шеренги, каждая в один ряд. Между шеренгами расстояние шагов десять. Приказано всем снять шапки, стоять смирно и смотреть прямо в глаза. Прямо в глаза. Смотреть в глаза тем, которые уже идут с края. Сначала они проходят быстро, как бы примериваясь. Их четверо. Передний — невысокий плотный офицер с широким красным лицом и крошечными глазами со строго внимательным и колючим прищуром. На всех четверых фуражки с высоко заломленным верхом и блестящим серебряным черепом. На мундирах черные петлицы со светлыми буквами SD — Schuetzdienst (Охранная служба)[56]. Сбоку шаг в шаг с ними идут автоматчики и русская полиция.

Второй раз они идут очень медленно, цепко вглядываясь в застывшие лица. Впечатление такое, что не только нам, но и стоящим навытяжку впереди шеренг лагерным немцам от их присутствия тоже не по себе. А для нас попасть к ним означает немедленный перевод в штрафной блок, а там скорее всего прощанье с жизнью. Здесь рассказывают, что ищут евреев, но, случается, вытаскивают и других. Евреев за три года выловили основательно. И тем не менее, несмотря на вот такие неоднократные выловы, доносы своих и прочие меры, среди нас евреи все же имеются.

Как мне кажется, еврея обнаружить сейчас нелегко. В массе наголо остриженных, плохо или совсем небритых, истощенных, грязных лиц национальные признаки выражены слабо. Можно бы узнать по характерному для еврея маслянистому блеску глаз, но на ярком солнце это не видно.

Кругом полная тишина, так как жутковатое чувство идущей рядом и, может быть, именно за тобой смерти охватывает всех. Вдруг как щелчок затвора в гнетущей тишине раздается резкое — Ab! Из стоящей перед нами шеренги высокий бледный немец, идущий третьим, как бы выдергивает одного из нас…

…Теперь проверяют другим способом: смотрят не на лица, а ищут подвергнутых обрезанию… Мы выстраиваемся в очередь к узкой двери в коридор, в конце которого выход на улицу… Все мы, стоящие в очереди, держим на ладони собственный член, сейчас похожий на мокрую грязную тряпочку. Именно по нему и определяется наша благонадежность. Офицер, придерживая пенсне и одновременно указательным пальцем той же руки слегка щуря глаз, немного наклонился вперед. На его лице застыла брезгливая гримаса, но тем не менее он очень внимателен. След операционного ножа в раннем детстве не удается скрыть никому. Однако ни чувство протеста, ни чувство иронии не возникает ни у кого.

…У многих наступило известное успокоение. Наступило именно потому, что контроль стал определенным, в противоположность контролю по лицам, когда подозрение могло пасть на многих. Среди русских нередко встречаются люди, имеющие в облике нечто восточное, отчего иногда таких людей принимают за евреев… Кстати сказать, черты восточного облика у многих резче проявляются при истощении, возбуждении, болезни, а также при определенном освещении.

…Вдруг сбоку подскакивает немолодой щуплый солдатик и, пристально и зло глядя мне в лицо, бросает:

— Вот скажу сейчас немцу, что ты еврей.

Опять меня подводит мое «заметное», то есть интеллигентное, такое необычное здесь лицо… Сейчас это смертельно опасно. Одно слово, и оборвется тонкая нитка жизни, никаких апелляций и выяснения не будет…

…Так это или не так, но только смерть моя еще раз прошла мимо. На этот раз совсем-совсем близко. Дунула из пустого рта холодком, пошевелив мне кожу на голове. Хитро подмигнула пустой глазницей и ушла. Дескать, я не спешу. Поживи еще, помучайся…

Иван Терентьев. Первая ночь в Гомельском дулаге[57]

<…>

Зашла туча, и пошел дождь. Нам, русским, было разрешено зайти в конюшни, а евреев поставили около заборов конюшни так, чтобы вода с крыши текла прямо на них. И так я первый раз увидал, на какие варварства способны немецкие фашисты.