Обреченные погибнуть

Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне. Воспоминания и документы

Жду Ваших писем!

=ГЛАВНАЯ =ИЗРАНЕТ =ШОА =ИТОРИЯ =ИЕРУСАЛИМ =НОВОСТИ =ТРАДИЦИИ =МУЗЕЙ =ОГЛАВЛЕНИЕ =

Арон Шнеер, Павел Полян. Голоса жертв (Об этой книге)

Часть первая. В немецком плену

Воспоминания и дневники

Виктор (Самуил) Ефимович Кацперовский. Судьба, или Между жизнью и смертью.[13]

Виктор (Самуил) Ефимович Кацперовский родился 3 января 1923 г. в Мелитополе. В 1940 г. он окончил десятилетку и поступил в Институт механизации сельского хозяйства, где проучился около года. 21 августа 1941 г. он был призван в армию, а 20 мая 1942 г. закончил 6-месячные курсы Краснодарского артиллерийско-минометного училища и был направлен на Юго-Западный фронт командиром минометного взвода при кавалерийском полку (Изюм-Барвенковское направление).

Летом 1942 г. в окружение попали части 6-й, 9-й и 56-й армий, сотни тысяч человек. Одним из них был и Кацперовский. Как чистокровный и обрезанный еврей, к тому же не скрывавший своей национальности в своей части, шансы на собственное выживание он оценивал не слишком высоко, но тем не менее он твердо решил побороться за жизнь. И, проведя в плену 1041 день, — он уцелел и тем самым победил.

Непосредственно перед пленением он успел сорвать кубики с петлиц и присыпать в окопе документы землей: но документы, видимо, нашли, потому что на перекличке выкрикнули и его подлинное имя. Он вздрогнул, но лежавший рядом с ним старшина Попов надавил своей рукой на его руку, и он не отозвался. Он скрыл не только национальность и офицерство, но и имя, назвав себя Виктором Андреевичем Карасевым из Ижевска.

Впрочем, об этом он рассказывает и сам в своих воспоминаниях.

Мне остается добавить, что в апреле 1951 г. он женился, а в самом конце 1961 г. ему удалось вернуться в родной город, устроившись на Мелитопольский завод холодильного машиностроения. Здесь он проработал 32 года(!) — вплоть до осени 1993 г., когда он вышел на пенсию и переехал к дочери, эмигрировавшей к этому времени в Германию, в Ганновер. В мае 2005 г. он участвовал в серии юбилейных мероприятий в Берлине, устроенных берлинским объединением «Контакты» в память погибших советских советских военнопленных и в честь оставшихся в живых.

Павел Полян.

В начале лета 1941 г. в мире уже полным ходом полыхало пламя 2-й мировой войны. Чувствовалось, что вот-вот в эту мировую бойню будет втянут и Советский Союз. И долго ждать не пришлось. 22 июня 1941 г., в 11 часов утра радиостанция им. Коминтерна сообщила, что с важным сообщением выступит нарком иностранных дел В.М. Молотов. Все, кто мог, собрались к этому времени возле репродукторов и ждали этого выступления. Из него мы узнали, что 22 июня в 4 часа утра фашистская Германия внезапно напала на Советский Союз.

Война.

После окончания выступления Молотова все соседи вышли наружу и собрались посредине двора. Все были в каком-то оцепенении, притихшие. Но постепенно разговорились, подбадривая себя тем, чем нас всегда кормила советская пропаганда — непобедимостью Красной Армии, нерушимостью советских границ и т. д. Да и само выступление Молотова заканчивалось словами: «Враг будет разбит, победа будет за нами».

Но время шло, и фашистские полчища все дальше углублялись на территорию СССР, и в частности на Украину, захватывая новые города и территории. По всем дорогам двигался поток беженцев, на лошадях или пешком стремясь уйти как можно дальше в тыл. В печати и по радио сообщалось о небывалой жестокости фашистов, которые на своем пути уничтожали все еврейское население, цыган, коммунистов и комиссаров. Уже с первых дней войны население Мелитополя, по решению местных властей, начало рыть во дворах траншеи-бомбоубежища.

Экзамены за 1-й курс были уже позади, и я остался не у дел. Но, к счастью, в это время Лазарь Шапиро предложил мне взяться с ним вместе за ремонт автомашины ГАЗ-АА, принадлежавшей мельнице, расположенной рядом с нашим двором. Предложение я принял, и у меня появилась возможность избежать безделья, да к тому же еще и подзаработать. Стоимость ремонта оценивалась в 1200 рублей, из которых Шапиро мне предложил 400. Я согласился, и мы приступили к ремонту. В то время мы и не предполагали, что фашистская армия будет так быстро наступать. В конце июля ремонт был закончен. В это время вблизи города иногда начали появляться одиночные вражеские самолеты, а в городе объявлялась воздушная тревога. В то время за городом располагался военный аэродром, на котором до 1940 г. базировались соединения истребителей, а с 1940 г. — соединения бомбардировщиков, так что немцам было что у нас искать и бомбить.

Немцы захватывали все большую территорию Украины и стремительно продвигались вперед по всей европейской части Советского Союза. В нашей семье встал вопрос: если хотим остаться в живых, нам необходимо эвакуироваться. Многие горожане к тому времени уже эвакуировались, многие заводы начали отправлять на Восток свое оборудование вместе с семьями своих работников. Отец достал в своей организации лошадь с повозкой. Примерно 15 августа он пригнал ее к нам во двор и сказал, что надо собираться и ехать. Но мне невольно пришлось охладить его пыл, сообщив ему, что я военнообязанный и что со дня на день жду повестку из военкомата. И если я уеду, то меня могут посчитать дезертиром. Папа меня понял, и мы стали ждать, что будет дальше. Я чувствовал себя виноватым перед родителями и своим братом, что из-за меня они не могут сделать то, что решили, то есть как можно скорее уехать подальше от приближающегося врага.

Наконец, 21 августа утром я получил повестку, согласно которой к 18.00 вечера я должен был явиться на сборный пункт военкомата. Начались сборы. У меня не было вещмешка, куда нужно было уложить пожитки на дорогу. Пришла моя тетя Маруся — жена маминого родного брата Изи, семья которой жила от нас через дорогу, на два двора дальше. Пока тетя Маруся шила вещмешок, мама готовила мне на дорогу кое-что из продуктов и одежды.

Вместе со мной повестку получил и Шурка Моисеенко, мой сосед через двор. Пока родители собирали нас в дорогу, мы с Шуркой купили чекушку, и я впервые в своей жизни выпил водку, хотя и в небольшом количестве. Теперь мне было все дозволено, ведь я шел на ВОЙНУ, из которой мог и не вернуться. Зная, что у отца в столе имеются папиросы и табак, я попросил его дать мне немного на дорогу. Этим я впервые как бы признался отцу, что курю. Папа посмотрел на меня (а что он мог еще сказать?), достал из ящика пять пачек папирос «Броненосец „Потемкин“» и несколько пачек табака.

Я был готов к отправке.

С этого момента кончилось мое детство, а мне было только 18 лет. Начиналась моя юность. Но какая она будет и будет ли вообще, никто не знал. Попрощавшись со всеми соседями двора, я отправился на сборный пункт. Меня провожали родители, которые находились там до тех пор, пока наша сформированная колонна не двинулась в путь в направлении города Бердянска. Конечным пунктом, куда мы должны были прибыть, было село Борисовка под Бердянском. По дороге мы двигались нестройной колонной, ночевали в степи под скирдами соломы. Время-то было летнее. Поля, сады и огороды были полны овощами, фруктами, поэтому мы не испытывали в них недостатка, заглядывая на привалах на колхозные и совхозные поля.

Шли не спеша и 120 км прошли почти за четыре дня. Утром 25 августа мы были уже в Бердянске и успели сфотографироваться на базаре на пятиминутке и получить фото на память. На этой фотографии запечатлены ребята из моей 3-й школы, которую они закончили только 2 месяца назад. Мы хорошо знали друг друга. К вечеру мы прибыли в село Борисовку, где в качестве казарм нам предоставили животноводческие постройки, полы которых были застелены свежей соломой.

Зачислили нас в 7-й запасной артиллерийский полк. Обмундирования, по причине его полного отсутствия, нам не выдали. Занятия проводились только строевые и политические. Какая-либо техника отсутствовала. Складывалось впечатление, что никто и не знал, что с нами делать. Вероятно, перед военкоматами стояла задача увести молодежь призывного возраста как можно дальше в тыл, чтобы она не попала в руки врага.

В селе Борисовка мы пробыли около двух недель, после чего вышли маршем на город Ростов. Это был трудный марш. Нам предстояло пройти пешком более 550 км. На марше у нас была своя полевая кухня, так что о пище нам думать не приходилось. Это расстояние мы преодолели за девять ночей. Шли только по ночам. Выходили часов в 8–9 вечера и приходили к месту, где проводили день, часам к 9-10 утра. В отдельные ночи мы проходили до 70 км. Многие засыпали на ходу и падали из-за сильной усталости. Днем же не всегда удавалось поспать. На походную кухню в течение дня надо было трижды выделять людей для подноски воды, чистки картошки и других овощей, а также заготовки и рубки дров. Для того чтобы три раза поесть, сон прерывали трижды в течение дня.

Идя по степным дорогам, мы видели, сколько людей на лошадях или пешком с ручными повозками отправлялись подальше в тыл. Колхозники и работники совхозов гнали табуны лошадей, стада коров и овец. Бедные коровы ревели от боли, так как некому было их вовремя подоить.

Некоторые ребята с трудом переносили марш. Особенно трудно было тем, кто страдал куриной слепотой. Их приходилось вести за руку: в ночное время они ничего не видели. Я был худой и легкий и поэтому переносил марш сравнительно легко. Да и занятия спортом сказались: я, как и другие, очень сильно уставал, мне так же, как и всем, хотелось спать, но трудности этого марша я преодолел без особых усилий.

Под Ростовом мы остановились в одном из сел и разместились в таких же «животноводческих» казармах, как и в селе Борисовка под Бердянском. Командование решало вопрос о том, куда нас девать. И недели через две нас повели в Ростов на железнодорожную станцию, где погрузили в вагоны и отправили в Сталинград.

Там нас разместили в одном из зданий Сталинградского тракторного завода. Казарма представляла собой большое помещение, оборудованное наскоро двухэтажными нарами. Нам сообщили, что при заводе организовывается бронетанковое училище и что мы будем зачислены его курсантами.

Тем не менее через несколько дней всех направили на медкомиссию, на которой отбирали в различные рода войск. После медкомиссии мне пришлось расстаться с Шуркой Моисеенко, с которым я вместе призывался. У него не было среднего образования, и он не попал в училище.

Через несколько дней после медкомиссии нас отвели на вокзал, погрузили в вагоны и отправили в город Краснодар. Почти на всем пути нас преследовали и бомбили немецкие самолеты. Дни были пасмурные, с частыми дождями и низкой облачностью, и они спускались так низко, что обстреливали и бомбили скопления эшелонов на вокзалах на бреющем полете.

Первая крупная станция на нашем пути от Сталинграда был Сальск. Еще в начале пути, на одном из полустанков, я решил проехать не в крытом вагоне, в котором мы ехали, а в полувагоне, загруженном тюками соломы. В углу одного полувагона не было тюка, и я влез на это место. Было неудобно, и на следующем полустанке я вернулся в свой вагон. Только мы въехали на станцию Сальск, как налетели немецкие самолеты и на бреющем полете начали бомбить и обстреливать станцию. Наш эшелон остановился, и мы бросились врассыпную, кто куда. Во время бомбежки вагон с тюками соломы загорелся и продолжал гореть до тех пор, пока не закончилась бомбежка. Затем он был отцеплен от состава и потушен. Оказалось, что по пути следования один гражданский мужик влез в вагон с тюками соломы как раз в то место, где ранее ехал я. Этот мужик сгорел, и из вагона извлекли обгоревший труп.

А ведь на его месте мог бы оказаться и я! СУДЬБА!!!

Все собрались по своим вагонам и двинулись дальше. Всю дорогу шел небольшой дождик. Это была последняя декада октября 1941 г. Как только мы въехали на станцию Тихорецкая, внезапно появились немецкие самолеты и начался обстрел и бомбежка станции. Мы стали разбегаться кто куда, не зная, где можно скрыться. Я поднял голову, посмотрел вверх и увидел, что на меня (так мне казалось) летят сразу несколько бомб, и я понял, что мне пришел конец. Передо мной оказался какой-то заборчик, и только я заскочил за этот заборчик, как по другую его сторону раздалось несколько взрывов. В это время на вокзале было громадное скопление разных эшелонов: с боеприпасами, с горючим, с ранеными, с эвакуированными, с различным оборудованием, воинские эшелоны и др. Очень много людей погибло во время этого налета. Как только стих гул самолетов, я выглянул из-за ограждения, за которым спрятался, и в нескольких метрах от него увидел несколько зияющих неглубоких воронок. Как оказалось, заборчик, за которым я спрятался, был бетонным ограждением входа в привокзальный туалет, и это-то меня и спасло. Второй причиной спасения было то, что бомбили небольшими 50-килограммовыми бомбами.

И в этом случае мне удалось выжить! СУДЬБА!!!

В Краснодарское зенитно-артиллерийское училище мы прибыли 30 октября 1941 г. и были зачислены курсантами этого училища. Наконец, мы попали в человеческие условия обитания. Нас обмундировали и разместили по казармам. Мы были довольны, что попали не в пехотное училище, которое было здесь же, недалеко от нашего. С первых же дней начались интенсивные занятия. Наше училище располагалось недалеко от затона реки Кубань, на берегу которого стояла батарея из четырех зенитных орудий калибра 85 мм, и обслуживали эту батарею курсанты училища.

Мы изучали тактику, устройство зенитных орудий, устройство автомобиля, так как орудия эти были на автомобильной тяге, а также строевую подготовку и др. Мы прозанимались по этой программе недели две, как вдруг прибыл новый приказ наркома обороны, в соответствии с которым училище переквалифицировалось на противотанковое артиллерийское. В училище срочно были доставлены противотанковые орудия калибра 45 мм, и мы приступили уже к их изучению. Но и это решение было не окончательным!

Примерно недели через две был получен новый приказ наркома обороны. Училище переквалифицировалось в минометно-артиллерийское! Срочно были доставлены минометы разных калибров: 52 мм, 82 мм, 107 мм, 120 мм, и мы начали теперь их изучение.

На фронте обстановка была очень тревожная, враг продвигался все дальше и дальше. Наше училище несколько раз поднималось ночью по тревоге, и мы занимали оборону на подступах к городу на случай высадки парашютного вражеского десанта. Во время учебы в училище часто устраивались учебные тревоги, в основном в ночное время.

Недели через две-три после нашего приезда в Краснодар некоторым из наших ребят удалось установить связь со своими родителями. И остальные ребята, пользуясь этими связями, также смогли связаться со своими родителями и родственниками. Так я узнал, что мои родители находятся в эвакуации в Сталинградской области, и наладил с ними переписку. Мне удалось разыскать и моего дядю Изю, который жил со своей семьей в Ижевске, куда была эвакуирована швейная фабрика, на которой работала его жена — тетя Маруся. Их адрес в Ижевске, кинотеатр «Спартак», ул. Ленина, 10, я запомнил на всю оставшуюся жизнь. В будущем он мне пригодился.

20 мая 1942 г. мы закончили училище. Каждому из нас присвоили звание младшего лейтенанта. Группа, в которую я попал после окончания училища, получила назначение на Юго-Западный фронт, на который мы должны были прибыть 25 мая. В группе было 8 человек. Добирались к фронту по железной дороге, попутным автотранспортом и пешком. За день до того, как мы должны были прибыть в штаб армии, мы остановились на ночь в одном небольшом селе, чтобы где-нибудь переночевать. Мы попросили одну хозяйку пустить нас на ночлег, что она с удовольствием и сделала. Она была одна с маленьким ребенком и очень боялась оставаться сама, поэтому была рада нашему присутствию. Спать мы должны были на полу, потому что другого места не было. А хозяйка с ребенком ложилась спать под кровать, считая, что кровать сможет защитить ее от бомб. Мы разобрали свои вещмешки и устроили общий ужин, пригласив и хозяйку.

Поужинав, мы вышли покурить. Курили скрытно, так как в прифронтовой полосе открыто курить в темное время суток запрещалось. Мы видели, как возле одной из хат, находившейся недалеко от нас, стоял мужик и открыто курил цигарку из махорки, которая в темноте хорошо светилась. Мы не придали этому значения.

Покурив, мы пошли укладываться спать. Расстелив шинели на полу, мы улеглись на одну ее половину, а второй прикрылись. Поговорив немного перед сном, постепенно затихли. Все время слышался гул немецкого самолета, который в ночное время выискивал для себя цели. Мы уже перестали обращать внимание на этот гул, как вдруг услышали вой падающих бомб, и тут же раздались взрывы. Нашу хату как будто подбросило вверх, с потолка посыпалась штукатурка, куски окон влетели вовнутрь. Все, что осталось на столе после ужина, перемешалось с этим мусором. Пока мы выскочили из хаты и побежали в огород подальше от нее. Когда все стихло, мы вернулись обратно и увидели, что сброшено было всего две бомбы. Одна упала на расстоянии примерно двух метров от одной стены хаты, а другая примерно в метрах в четырех с другой стороны хаты. Сложилось такое впечатление, что самолет пролетел точно через середину хаты. Бомбы и на этот раз были небольшие, наверное, не более 50 кг, а дом был деревянный. Это, возможно, нас и спасло от более тяжелых последствий. Но как-то удивительно было, что на деревню было сброшено всего только две бомбы, и именно на ту хату, в которой остановились на ночлег восемь молодых командиров Красной Армии. Не наводчиком ли был тот мужик, которого мы видели открыто курящим?

Так это или не так, но опять пронесло. СУДЬБА!!!

На следующий день мы прибыли в штаб 9-й армии, откуда нас откомандировали в соответствующие подразделения. Я и мой одноклассник Алик Михлин, с которым я в 1940 г. закончил 10 классов, были откомандированы в 127-й каваллерийский полк 30-й кавалерийской дивизии 5-го кавалерийского корпуса командирами минометных взводов в минометной батарее.

Прибыв на батарею, мы представились ее командиру лейтенанту Семонину. Он, в свою очередь, представил нас помощнику комбата лейтенанту Рамоданову и политруку батареи лейтенанту Кулику. Приказом комбата я был назначен командиром 1-го минометного взвода, а Михлин — командиром 2-го. Так началась наша боевая жизнь.

У меня во взводе было три миномета калибра 82 мм, у Михлина — два миномета того же калибра. Численный состав взвода вместе с помощником командира взвода, старшиной взвода и телефонистом составлял 21 боец. О нашей боеготовности к отражению атак противника можно было судить хотя бы по тому, что на 21 бойца во взводе было только семь винтовок и один автомат ППШ, который был закреплен за помкомвзвода.

Ни мне, ни Михлину личного оружия не выдали — по причине его отсутствия. Полк наш был каваллерийский, следовательно, по штатному расписанию за мной закреплялась лошадь и обслуживающий ее солдат-коневод. Лошади были далеко не кавалерийские, изъятые из колхозов, совхозов и др. хозяйств. Через несколько дней после того, как мы немного обжились, комбат предложил проехаться на закрепленных за нами лошадях.

Надо было узнать, что собой представляют эти лошади. А если учесть, что ни я, ни Михлин ни разу в жизни не ездили верхом, то надо было еще и освоить езду на них. Выехав на одну из лесных дорог, комбат пришпорил свою лошадь, моя лошадь помчалась без всякого воздействия с моей стороны за его лошадью. Чем быстрее ехал комбат, тем быстрее ехал и я. Попытка остановить свою лошадь, натягивая поводья, не увенчалась успехом. Моя лошадь бежала до тех пор, пока комбат не остановился. Как потом стало известно, лошадь комбата и моя лошадь были взяты из одного хозяйства, где они долгое время работали в одной упряжке, и если бежала одна, то и вторая мчалась за ней. В результате такого выезда я хорошо набил себе задницу, так что несколько дней пришлось помучиться. После этого случая мы не раз выезжали в штаб полка, но комбат не гнал свою лошадь, да и у меня уже копился опыт верховой езды.

Позиция нашей батареи располагалась в лесу в ложбине. Для визуального наблюдения приходилось выбираться из лощины. Мне это не особенно нравилось, но я был человеком новым и высказывать свое мнение по этому поводу не собирался, так как понимал, что расположение батареи выбирал комбат, а утверждал комполка. Их наблюдательные пункты и были выдвинуты вперед. Ведя наблюдения за противником, они передавали свои команды на батарею для исполнения. Телефонист батареи находился у меня во взводе, и я должен был обеспечить передачу команд и во второй взвод. Фамилию телефониста не помню, а звали его Тимофей.

До 21 июня 1942 г. на нашем участке фронта было относительно спокойно. Только иногда слышалась вдали канонада и работа «катюш». С 22 июня немцы по всему Юго-Западному фронту перешли в наступление и начали стремительно продвигаться вперед. Весь фронт, который прикрывали три армии — наша 9-я, 6-я и 56-я, — был прорван немцами. Наши войска, не успевая сменить позиции организованно, попадали в плен или несли громадные потери.

Немецкие части приближались к нашим позициям. Наша батарея, получив по телефону приказ комбата открыть беглый огонь в направлении командного пункта командира полка, немедленно приступила к его выполнению. Но сама по себе эта команда означала, что судьба наша уже решена. Весь лес вокруг нас гудел от выстрелов, которые в еще большей мере усиливало лесное эхо. Уже непонятно было, где враг. Я выслал помкомвзвода вперед, чтобы увидеть, где находится враг, но он тут же был убит, и целая вражеская свора со своими криками на непонятном для нас языке ринулась в ложбину на позицию нашего взвода, забрасывая нас гранатами. Спасаясь от разрыва гранат и ружейных выстрелов, все кинулись в блиндаж, но тут же были накрыты немцами. Мы оказались в их руках. Последовала команда «руссен раус», «хенде хох», и мы вынуждены были им подчиниться.

Так, в составе своего взвода, я попал в плен.

Плен.

Мне стало предельно ясно, что наступил конец моей жизни. Более реальной ситуации для такого заключения, по-моему, и быть не могло. Я в руках врага, который ненавидит мою нацию, стремится всеми силами ее полностью уничтожить и своими действиями на всем пути своего продвижения доказывает это массовыми расстрелами и уничтожением любыми способами.

Но как же не хотелось умирать! Ведь мне было всего 19 лет!

Но даже в этом, казалось бы, безнадежном положении я не пал духом и старался бороться за жизнь. Я не знал, как и по каким признакам немцы определяют, кто еврей, а кто нет, но я понимал, что мне надо уничтожить все, что давало возможность им вычислить меня. В первую очередь я поспешил извлечь из карманов все свои документы и спрятал в углу блиндажа, присыпав их землей. Затем я сорвал с петлиц кубики, чтобы своим званием не привлекать к себе их внимания. Мне тут же надо было забыть свою фамилию и имя. После всего этого я уже ничем не отличался по своему внешнему виду от рядовых бойцов.

Нас выгнали из блиндажа. Кругом стояла непривычная тишина, был теплый летний день 23 июня 1942 г., ярко светило солнце, и в голове никак не укладывалось, что я должен расстаться со своей жизнью. Меня все еще не оставляла мысль, что кто-нибудь из моих бойцов может меня выдать и для этого я сам накануне дал им в руки карты.

Когда я принял взвод, никто не знал, кто я по национальности. Бойцы ко мне обращались или как к «товарищу командиру», или как к «товарищу младшему лейтенанту».

Однажды во время беседы со своим взводом кем-то был затронут вопрос о евреях. Кто-то отзывался о них положительно, кто-то отрицательно. Не помню, как это получилось, но меня что-то задело, и я сказал им, что я по национальности тоже еврей. И вот теперь, оказавшись в плену, я очень пожалел о своем признании. По своему составу мой взвод был интернациональным. Половина состояла из нацменьшинств, остальные были русские и украинцы. Я оказался в ловушке, из которой выхода не видел. Но идти к немцам и объяснять им, что я еврей, я тоже не собирался. Я решил: что будет, то и будет.

Я не знал, как именно будут обращаться с нами немцы. Будут ли нас переписывать по фамилии или что-то еще. Если будут переписывать, то мне необходимо придумать себе новую фамилию и новое имя, сославшись на то, что где-то мои документы затерялись, хотя и это могло меня выдать, что я еврей. Но что еще я мог придумать? Мне надо было еще сочинить легенду, откуда я родом, где меня призывали в армию и т. д.

Место рождения не должно было находиться на оккупированной территории, а где-то далеко в глубоком советском тылу, чтобы немцы не могли нигде навести обо мне какие-либо справки. Тут-то мне и пригодился адрес моего дяди, который вместе со своей женой и со швейной фабрикой был эвакуирован в сентябре 1941 г. в Ижевск.

Одновременно я ломал себе голову над тем, какую фамилию и имя себе придумать, чтобы они не были особенно выделяющимися. Я перебирал все знакомые мне фамилии по школе, по институту и остановился на фамилии одного знакомого мне студента — Карасева Виктора. С этого момента я стал совсем «другим человеком». Об этом я немедленно сообщил Михаилу и Тимофею, которым я доверял свою жизнь. И они одобрили все мои решения.

Немного о моем имени. Когда я появился на свет, родители дали мне имя маминого родного брата, которого звали Самуил и который в 1918 г. погиб на фронте в боях с теми же немцами (какое, однако, совпадение, какие одинаковые судьбы!). По еврейскому обряду после рождения мне сделали обрезание, оставив на мне «клеймо» на всю жизнь. И если я смог избавиться от своих документов, выбросив их, поменять имя и фамилию, то факт обрезания мне скрыть нигде и никак не удастся. (Здесь же я хочу подчеркнуть, что никогда в своей жизни я не упрекал и не обижался на своих родителей за исполнение этого еврейского обряда.) Вот так лихорадочно работала моя голова, выискивая возможные пути к сохранению жизни или, хотя бы, к отдалению ее конца.

Собрав всех пленных на этом участке, немцы погнали нас нестройной колонной на несколько километров в тыл и разместили на громадном поле. Мы оказались на возвышенной части поля, и было видно, что все оно уже было усеяно пленными из других частей и соединений. Ведь в окружение попали тогда три армии, и, как впоследствии сообщали немцы в своих листовках, в этой операции к ним в руки попало 275 тыс. пленных (правдивые это цифры или нет, я не знаю). На поляне мы все уселись на теплой летней земле, приходя понемногу в себя после такого стресса. Для кого-то война закончилась, и они были рады, что остались живы, кто-то очень переживал, что с ним такое случилось, а кто-то, как и я, ожидал, что каждая следующая минута — будет последней в его жизни.

И долго не пришлось ждать. В услужении у немцев было немало предателей — украинских националистов, которые двигались вместе с немецкими войсками и добросовестно им служили. Вот эти предатели и были теми подонками, которые сразу же после нашего прихода на поляну начали ходить между нами с возгласами: «Евреи, коммунисты и комиссары, выходите!»

Все, к кому относился этот призыв, знали, что рано или поздно он обязательно прозвучит. Иначе немцы не были бы немцами. Все с тревогой ждали его, но все равно каждый надеялся на какое-то чудо, думая, что беда его обойдет. Но, как правило, не обходила. В «бой» вступили свои же однополчане, которые начали выдавать своих же коммунистов, комиссаров и евреев. Слышны были отдельные выкрики: «а вот комиссар», «а вот коммунист», «а вот еврей» или «а вот жид». И это были не немцы, а свои! Сколько людей остались бы жить, если бы не эти нелюди?

Обреченным ничего не оставалось, как подчиниться команде и выйти. Тут же их раздевали до нижнего белья, снимали обувь и уводили на расстрел. Это «выкуривание» продолжалось долго, и только после того, когда уже некого было предавать, все затихло. На меня никто из моих пальцем не указал, и я продолжал лежать на земле, облокотившись на правую руку, в окружении бойцов своего взвода. Рядом со мной были Тимофей и Михаил.

Какое-то время стояла тишина. Вдруг в этой тишине я слышу, что один из полицаев вызывает меня персонально по фамилии. Ну, думаю, кто-то меня предал. Сердце заработало на самых высоких оборотах. Ведь это конец. Не меняя позы и стараясь не паниковать, чтобы своим поведением не привлечь к себе лишнее внимание, я говорю Попову и Тимофею, что кто-то меня выдал, а сам продолжаю лежать. Они оба обошли всех бойцов взвода, обращаясь к ним с одним вопросом: «Кто предал комвзвода?» Все ответили, что они не предавали. Этот опрос они вели осторожно, не привлекая к себе внимания. Полицай еще несколько раз походил вдоль рядов и вызывал меня по фамилии, угрожая, что если добровольно не выйду, то будет хуже. Но что могло быть еще хуже? Так и не дождавшись моего добровольного выхода, он прекратил меня вызывать. Тут я подумал, что, шаря в блиндаже, они нашли мои документы и на основании их узнали мою фамилию. Но в лицо они меня не знали, а в такой толпе ходить и выискивать человека — слишком долгая работа. Так мне удалось пройти еще одно испытание в борьбе за жизнь.

Через некоторое время нас колонной погнали по дороге, но мы не знали куда. Шли, понурив головы, в которых был полнейший хаос мыслей из-за неизвестности, что ждет каждого впереди. Мне трудно было надеяться на то, что удастся выжить в этой ситуации, но я, как утопающий, хватался за соломинку, чтобы все-таки выжить. И первое, что я решил сделать — это затеряться в громадной толпе военнопленных, чтобы уйти подальше от тех, кто меня знал, так как эти люди из-за какой нибудь мелочи в трудную минуту могли меня выдать. О своем решении я сообщил своим двум товарищам Тимофею и Михаилу, которым я доверил свою жизнь. Они поддержали и это, но сказали, что останутся со мной. Во время привалов мы втроем перемещались в гуще пленных как можно дальше от тех, кто нас знал. Мы смешались с пленными из других подразделений, где я почувствовал себя на какое-то время увереннее.

Мы прошли километров тридцать и оказались в г. Барвенково. Нас разместили за колючей проволокой, которой была ограждена большая территория. На ней находились развалины мельницы. Ночевали под открытым небом, так как на этой территории никаких укрытий не было. Благо, что было лето.

Оказавшись за проволокой, люди начали постепенно приходить в себя. И первыми начали проявлять себя те, кто после революции воевал в бандах Махно, в армиях Деникина и Колчака, а также те, кого советская власть раскулачила. Перед немцами, охранявшими лагерь, они с радостью и удовольствием выкрикивали слова: «Сталин капут», изливая этим свою радость, что остались живыми. Это были в основном люди, в возрасте от 40 лет и старше, у которых были основания ненавидеть советскую власть.

В лагере нас содержали как скотину. Спали мы на голой земле, и если шел дождь, то укрываться было негде. Кормили нас какой-то похлебкой, в которой можно было поймать отдельные крупинки пшена и проса, а также кусочки очисток от картошки. Складывалось мнение, что лагерную похлебку варили нам из отходов продуктов немецкой кухни. Некоторым везло, если им попадался кусочек мяса; но от живой или еле живой лошади, мы не знали. Мы готовы были есть все, что можно было съесть. Несколько дней нам не давали хлеба. Потом начали выдавать по кусочку примерно в 200–250 граммов в день, который мы с жадностью тут же съедали, несмотря на то что этот хлеб был испечен из муки, смешанной пополам с просяной шелухой.

Мы понимали, что хлебаем похлебку и едим хлеб, к которому не каждое четырехногое животное притронулось бы. Но мы ели, а все же силы нас постепенно покидали. Утром, поднимаясь с нашей «мягкой постели», мы испытывали головокружение и вынуждены были придерживаться друг за друга, чтобы не упасть, пока это состояние не проходило. Туалетов в лагере не было, и место, куда ходили оправляться (если было чем), находилось на открытой площадке, вблизи места нашего нахождения. Если для всех это не имело никакого значения, то для меня это представляло опасность, и я должен был и здесь проявлять осторожность, чтобы не засветиться. Пробыв в этом лагере около двух недель, нас маршем отправили в город Никитовку.

По дороге, проходя через одно село, нам устроили привал возле развалин церкви. В развалинах мы обнаружили громадную кучу очищенной кукурузы. Все кинулись набирать ее, кто во что мог. Мы обрадовались, что появилась возможность хотя бы на некоторое время поддержать свои силы. И всю дорогу мы жевали набранную кукурузу.

В Никитовке нас поместили в лагерь, ничем не отличающийся от того, где мы находились до этого. На следующий день прямо с утра мы попытались опять жевать кукурузу, но не тут-то было. Две недели мы питались только лагерной похлебкой, и жевательный аппарат очень ослаб. Невозможно было ее жевать, так как наступала сильная нестерпимая боль, создавалось ощущение, что во рту сплошной нарыв. Пришлось искать другой способ использования кукурузы. Мы искали любые твердые предметы, в т. ч. и камни, лишь бы можно было ими дробить «зерно жизни». Уже раздробленное зерно, держа некоторое время во рту и смачивая его слюной, мы просто заглатывали, лишь бы оно попало в желудок. В этом лагере кормили так же плохо.

Дней через 8-10 нас погрузили в товарные вагоны и отправили в лагерь военопленных в город Константиновку. В этом лагере похлебку давали нам 2 раза в день, но по качеству она особенно не отличалась от прежних. На кухне работали не немцы, а местные украинцы, а возможно и русские, которые наверняка все питательные добавки, которые должны были попасть в котел, несли к себе домой. Мы уже успели насмотреться, сколько людей в этих лагерях умерли от дистрофии и от постоянного недоедания. В основном это были люди старшего возраста, более слабые здоровьем. Надо было что-то предпринимать, чтобы уйти от этого кошмара. Чашу терпения переполнил один случай, который заставил нас ускорить принятие какого-то решения.

Дело было так. К лагерю на грузовой машине подвезли, наверное, уже издыхающую лошадь. Из лагеря набрали человек 20, чтобы ее сгрузить и приволочь в лагерь. Все 20 человек обступили эту лошадь со всех сторон, после чего, поддерживая ее, чтобы она не упала, и подталкивая, заволокли ее в лагерь на открытое место. Под командой лагерного повара ее тут же зарезали, начали разделывать и отправлять мясо на кухню. Голодные люди набросились на то, что осталось на земле. Они подбирали даже песок, пропитанный кровью и перемешанный с лошадиной шерстью, и все то, что не забрали на кухню. Это была удручающая картина.

Что делать дальше, как быть? Перспектива умереть медленной смертью, каждый день теряя последние силы, ни меня, ни Михаила не устраивала. (Тимофей незадолго до этого от нас откололся, может, пошел искать свое счастье самостоятельно). Поэтому мы с Михаилом приняли решение: при первой возможности, если будут куда-нибудь набирать группу на работу, мы должны к ней примкнуть, чтобы вырваться из лагеря. Мы расположились поближе к воротам, чтобы успеть пристроиться к очередной группе, когда бы ее ни набирали.

Так совпало, что ровно через месяц после моего пленения в лагере прозвучала команда о наборе группы в количестве 100 человек. Не спрашивая, куда и на какую работу набирают, мы вдвоем кинулись к воротам и пристроились к колонне. От желающих не было отбоя, все понимали, что любая работа — это спасение жизни. Немцы не могут голодных заставлять работать, а значит — хоть как-то, но будут кормить. А это значит, что можно еще остаться в живых.

Но, несмотря на всю нашу предусмотрительность, мы с Михаилом оказались в последней шеренге и думали только о том, чтобы при подсчете не оказаться лишними. Начали, отсчитывая, выводить людей за ворота лагеря, и наша шеренга попала в число «счастливчиков». Нас построили в колонну и повели. Не помню, как долго мы шли, но привели нас на окраину одного села, где стоял большой свинарник, который теперь должен был стать нашей «гостиницей», где теперь мы, а не свиньи будем проживать. Полы в свинарнике были застелены свежей соломой, а недалеко от свинарника стоял небольшой навес, под которым несколько женщин возились у печи.

Одно то, что у нас над головой появилась крыша и что мы будем спать теперь не на голой земле, казалось для нас роскошью. После того как мы разместились в своем новом жилище, нас позвали на обед, и впервые за прошедший месяц мы ели затирку из пшеничной муки. Нам объяснили, что пригнали нас сюда на уборку урожая. Мы были на какое-то время спасены от голода.

Из числа пригнанных отобрали тех, кто может работать с косой. Я работал на увязке снопов и укладке их в стога. При работе на уборке у нас не было охраны из немцев. За нами смотрели деревенские полицаи. Мы себя чувствовали свободно и, идя после работы в свое общежитие, по пути заглядывали на соседние поля, выкапывали по нескольку корнеплодов сахарной свеклы и, придя в общежитие, сначала ужинали, а затем принимались печь сахарную свеклу и жарить пшеницу. Так что на какое-то время мы забыли о голоде.

Но нас продолжали мучить насекомые. Пока было тепло, мы обжаривали на кострах свою одежду и как-то с ними боролись. Люди начали роптать, что надо было бы повести нас в баню, где можно было бы не только помыться, но и прожарить одежду. Для меня это было не приемлемо. Общая баня для меня была очень опасна. Но я же не мог ее отменить!

И вот «роптание», в конце концов, до кого-то дошло. Был назначен день, когда всех поведут в баню. Для меня это было равносильно тому, что я должен был идти на эшафот. Моя голова работала над тем, как мне избежать это мероприятие. И я ничего другого не мог придумать, как прикинуться больным. И в день, когда собирались идти на санобработку, я, симулируя сильную боль в животе, не пошел на завтрак и сказал, что живот болит так, что не могу идти. На меня посмотрели с сожалением, что мне не удастся за столько времени искупаться, и оставили меня в покое, не представляя себе причину моего отказа. Для меня это было сверх архиважно, так как в очередной раз на карту был поставлен вопрос моей жизни.

Под навесом у плиты возились две женщины, готовя очередную затирку на обед. Периодически одна из них заходила и спрашивала, как я себя чувствую, буду ли я кушать. Я от всего отказывался и только примерно часа через два вышел из нашего барака и сел под стенкой. Своим поведением я показывал, что мне стало легче. Еще через какое-то время я отошел от барака, разжег из соломы костер и прожарил всю свою одежду, поочередно каждую вещь. По возвращении всех из бани я незаметно смешался со всеми.

И на этот раз мне удалось избежать опасной для меня ситуации. СУДЬБА!!!

Со временем в лагере количество людей значительно уменьшилось. Многие из тех, кто жил на уже оккупированных территориях, ушли домой. Собирался домой в Крым и Михаил. Он предлагал и мне идти с ним, но я отказался. Мы друг друга поняли и расстались друзьями. Я его очень благодарил за громадную поддержку, которую он оказывал мне за все время совместного пребывания в неволе.

Сам я не мог уйти в глубокий тыл, так как жил с постоянной надеждой, что наступление немцев должно захлебнуться и что рано или поздно их погонят назад, и я сумею освободиться от этого страшного кошмара. Я даже не задумывался о том, что может быть со мной после моего освобождения. Теперь я остался один.

Но одному мне оставаться было нельзя. Я понимал, что, будучи один, могу у некоторых типов вызвать какое-то подозрение, а это для меня был бы конец, в чем я вскоре и убедился. Я сблизился с одним ленинградцем по фамилии Лазуков, с которым уже ранее общался. Он был старше меня лет на 10–15, высокого роста. Мы с ним подружились, все делили вместе. Он уже знал мою легенду, что я из Ижевска, Виктор Карасев.

Когда уборка подошла к концу, то из 100 человек, которых пригнали вначале, осталось не более 20, остальные же разбежались. В начале октября эту небольшую группу отвезли в город Дружковку на болторезный завод. На заводе нам показали помещение, в котором мы должны будем жить. Оно состояло из нескольких комнат. Мне и Лазукову показали, в какую комнату идти, и мы направились туда. Открыв дверь, мы оказались на ступеньке, а пол был ниже. Вокруг у стен сидели те, кто уже работал здесь.

Стоя на ступеньке и высматривая, где свободное место, которое мы можем занять, я вдруг услышал возглас с подначкой: «Ты гляди, жида привели, а ну снимай штаны и показывай залупу». Это один мужик в матросской тельняшке, сидевший у противоположной от дверей стены, высказался в мой адрес. Что мне оставалось делать? Я понимал, что, если я сам не разденусь, они меня разденут. Но мне терять уже было нечего, и я попер на него многоэтажным матом, и тут же подключился мой напарник Лазуков, сказав: «Да вы что, ребята, он же сибиряк». И они замолчали, больше ко мне не обращались.

Очередной раз мне пришлось проскочить через смертельный порог. СУДЬБА!!!

Что меня спасло, я и сам не понял. То ли мой выразительный мат высотой в многоэтажное здание, то ли сообщение моего напарника и его внушительный вид. Но я из этого случая сделал для себя вывод, что, глядя на меня, кое-кто все-таки может признать во мне еврея. Но тут я ничего не мог поделать. Мне оставалось только своим поведением доказывать, что я такой же, как и они.

На этом заводе немцы ремонтировали различный инвентарь, повозки, а также ремонтировали и изготовляли двери и окна для своего жилья и служебных помещений. Меня определили в столярную мастерскую, где я помогал выполнять различные столярные работы. В мастерской столярами работали гражданские лица. Так проходило время в работе. Нас не особенно охраняли, и кое-кто из пленных убежал домой.

В феврале месяце Красная Армия успешно наступала и уже подходила к Донбассу. В один из дней в конце февраля 1943 г., захватив станцию Гришино (теперь это город Красноармейск), двинулась танковой колонной на Константиновку, обходя Дружковку, то есть нас, стороной. Днем завязался бой, в котором немецкие самолеты, пикируя, и, наверное, не безуспешно, уничтожали советские танки. К вечеру все стихло.

Но мы считали, что Красной Армии удалось занять Константиновку. Поэтому я и еще один парень из Белоруссии, звали его Валентин, решили бежать в сторону станции Гришино, так как были уверены, что она в руках русских. Был морозный вечер, и мы отправились в путь. Прошагав километров 10–12, мы поняли, что замерзнем, и в первой попавшейся деревне постучали в одну из хат и попросились переночевать. Нас пустили. Мы улеглись, а на рассвете в селе поднялся переполох. Налетела полевая жандармерия. Кого они искали, мы не знали, но нас забрали и увели, считая, что мы партизаны. Нас посадили в сани и повезли в сторону г. Константиновки. Не доезжая до города несколько километров, в одном из сел нас загнали в подвал и заперли. Постепенно глаза привыкли к темноте. Через щели в дверях подвала проникал снаружи свет. Осмотревшись, мы увидели несколько бочек с солениями. Это были огурцы и помидоры. В нескольких небольших нишах стояли бутылки с вишневой наливкой. Два дня к нам никто не заглядывал, и мы не знали, что нас ждет. Для утоления голода периодически съедали по помидору, боясь наесться ими, чтобы не мучиться еще и от жажды, хотя и так очень хотелось пить. Наливку попробовали, но не пили. Боялись, что опьянеем, а мне этого нельзя было допустить.

На третий день открылись ворота, и один немец принес нам в ведре немного супа, видимо, из немецкой кухни. Нам стало ясно, что жандармское подразделение, которое нас захватило в деревне, расквартировано здесь. Мы быстро уплели суп и начали ждать, что будет дальше. На следующий день еду нам не принесли, никто к нам не приходил, и мы опять гадали, что же будет дальше.

А еще через день случилось вообще что-то непонятное. Слышим, кто-то отпирает ворота, затем распахивает их и кричит нам на русском языке: «Бегите ребята, мы тоже убегаем, немцы уходят». Мы не понимали, что произошло. Мы поспешили выбраться из подвала, но были ослеплены дневным светом после почти недельного пребывания в темном подвале. Голова кружилась, и идти куда-нибудь у нас не было сил.

Мы зашли в ближайшую хату. Возможно, тот подвал, где мы сидели, и принадлежал хозяевам этой хаты. Мы попросили их накормить нас чем-нибудь. Хозяйка принялась варить кукурузную кашу. Мы сидели и ждали, когда каша будет готова. Но поесть ее нам было не суждено. В дом зашли два полевых жандарма, вытолкали нас во двор и затем погнали по дороге. Сами они ехали сзади нас на санках и лошадьми подгоняли нас идти быстрее. Мы шли, спотыкаясь и падая, стараясь брать несколько в сторону, чтобы не попасть под лошадиные копыта, поднимались и снова шли. Пройдя, как нам казалось, километра три-четыре, мы оказались на окраине Константиновки возле какого-то штаба. Немцы зашли в него вместе с нами и там, что-то спрашивая, все время употребляли в разговоре слово «партизаны». Слыша это слово, мы вмешивались в разговор, но все, что мы могли сказать, это — «вир нихт партизанен». Кончилось тем, что нашим конвоирам сообщили, что они попали не по адресу. Так нас завозили в пять или шесть штабов, и всюду наши конвоиры попадали «не по адресу».

Уже начинало темнеть, когда в последнем штабе их представитель, видимо, предложил нашим конвоирам грузовую машину, чтобы нас куда-то отвезти. Нам скомандовали залезть в кузов, рядом с водителем сел один из наших конвоиров с автоматом, и мы поехали. Отъехав от города километра три-четыре, машина остановилась, и конвоир скомандовал нам вылезать из машины. Уже почти стемнело. Мы увидели, что остановились в степи, вокруг нет никаких строений, рядом с дорогой пахотное поле.

Нам стало ясно, для чего нас сюда привели. Последовала команда конвоира идти вперед от дороги в поле. Я шел по пахоте, и мозг не воспринимал, что это последние минуты моей жизни. Страха не было, но наступило какое-то безразличие после стольких переживаний. А когда в наступившей темноте мы увидели впереди очертания противотанкового рва, то окончательно убедились, что это конец. Конечно, умирать не хотелось. Ведь немногим более месяца назад мне исполнилось только 20 лет! Кричать и просить о чем-то у конвоира было бесполезно. Взявшись за руки, мы медленно приближались к противотанковому рву. Мы попрощались друг с другом, хотя практически и не знали хорошо один другого. Я еврей, он белорус, но несчастье нас сдружило.

Вдруг последовала команда «хальт» («стоять!»). Мы остановились и, не поворачиваясь, ждали автоматной очереди в спину. Но последовала опять команда конвоира «цурюк» («назад»). Мы, ничего не понимая, тем более после такого невероятного нервного напряжения, повернулись и услышали, что конвоир нас звал, повторяя «ком, ком» («иди, иди»). Он повернулся и пошел в направлении к дороге, где стояла машина. Мы пошли за ним и, подходя ближе к дороге, увидели, что лоб в лоб к «нашей» машине стоит машина типа «пикап». Когда мы подошли к самой дороге, нам скомандовали опять лезть в кузов. Мы с трудом забрались в него. Тогда мы поняли, что нам пришлось испытать самое страшное, что могло быть, — умереть, как беспризорные собаки, где-то в степи. Но мы также не знали, что же ждет нас впереди. Наша машина развернулась и вслед за пикапом поехала обратно в город.

Нас завели в какой-то штаб, — вероятно, тот, который наши конвоиры пытались найти раньше, и после того, как они его не нашли, пытались с нами покончить. Здесь нас допрашивал немецкий фельдфебель. Он задавал вопросы, кто мы, откуда и т. д. Допрос, к нашему удивлению, а возможно и к счастью, велся на чистейшем русском языке, даже без акцента. Это давало нам возможность более четко и подробно рассказать о себе. Мы рассказали, что являемся военнопленными, работали на болторезном заводе в г. Дружковке, где комендантом был обер-лейтенант Арнгайтер (я эту фамилию запомнил на всю оставшуюся жизнь). Более подробно рассказали, в каких лагерях мы были до этого и какие работы выполняли. На все вопросы мы отвечали четко, не задумываясь.

Только в одном мы ему соврали. Мы не сказали, что бежали к своим, а сказали, что, когда немецкие самолеты начали бомбить танковую колонну русских, мы испугались и решили убежать куда-нибудь подальше от места боя. Видимо, он нам поверил, и нас отвели в лагерь, который находился рядом.

Жизнь уготовила нам страшное испытание, мы были всего в нескольких минутах или секундах от того момента, когда наша жизнь должна была оборваться. Откуда взялся этот немецкий офицер? Почему он вмешался в нашу жизнь тогда, когда она должна уже была оборваться?.. Это понять невозможно.

Но… опять СУДЬБА!!!

В лагере мы столкнулись с совсем молодыми ребятами, только-только попавшими в плен. Так продолжилась моя лагерная жизнь. У меня уже был более чем полугодовой опыт пребывания в лагере, и я хорошо знал, что это за жизнь. Для себя я принял решение, что при первой же возможности я должен вырваться куда-нибудь на работу. Долго ждать не пришлось. К этому времени наступление советских войск на Донбасс было приостановлено. Дней через семь-восемь стали набирать команду для работы ку-да-то, и к этой группе мне удалось пристроиться. Нас, человек 70, разместили в грузовых машинах и отвезли в город Новую Горловку. Там разместили в двухэтажном здании — как оказалось, это было здание бывшей школы. Нас покормили почти такой же бурдой, но к ней дали еще 400 гр. черного хлеба (тоже из какой-то смеси). Это было уже что-то. Кормили бурдой три раза в день. Мы разместились в бывших школьных классах на полах, застеленных соломой. Помещения не отапливались, но мы были защищены от дождя, снега и ветра. Это был конец февраля 1943 г. Утром нас подняли рано, дали позавтракать и погнали на товарную станцию, где мы должны были заниматься разгрузкой вагонов с различными боеприпасами, прибывающих на эту станцию, и погрузкой боеприпасов в автомашины для вывозки их со станции на армейский склад, который размещался на территории бывшего хим. завода «Синтус».

Часть людей из нашей команды попадала работать на этот завод. Частенько попадал и я туда же. Работа была очень тяжелая, так как боеприпасы, и одиночные, и упакованные в тару, были довольно тяжелыми, а мы довольно тощими. Особенно трудно было разгружать снаряды крупного калибра — более 200 мм. Два человека в вагоне брали такой снаряд, упакованный в плетеную корзину цилиндрической формы, и укладывали каждому на плечо. Его надо было отнести к месту складирования. Когда снаряд укладывали мне на плечо, я аж приседал под его тяжестью и спешил скорее отнести его к месту укладки, чтобы быстрее освободиться от этой тяжести. Так мы работали каждый день. Придя с работы и поужинав, уставшие, ложились спать.

Через несколько месяцев народ опять начал роптать, что надо помыться, прожарить одежду, так как вши уже совсем заели. Был назначен день, когда мы должны были пройти санобработку.

Для меня вновь наступила крайняя опасность. На этот раз у меня не было возможности как-то выкрутиться, чтобы не пойти, и мне пришлось идти со всеми вместе. На этот раз меня спасла теснота помещений раздевалки и помывочного отделения. Там не было душевых, мылись с помощью тазиков. Кроме тесноты в раздевалке там был еще очень тусклый свет, а в помывочном отделении от горячей воды стоял сплошной туман, и добираться до кранов с водой приходилось чуть не ощупью. Вероятно, до войны это была городская баня, и там мылось одновременно немного людей, а тут пригнали целую ораву, которую надо было вымыть как можно быстрее. Все эти «недостатки» позволили мне и на этот раз выйти из опасной ситуации и за столь длительный промежуток времени, пусть не совсем хорошо, но помыться «настоящей горячей» водой.

Однажды, работая на выгрузке машин на заводе, в момент, когда не было машин под погрузку, немцы предложили разобрать бездействующую деревянную градирню. Видимо, им понадобились дрова. Градирня была невысокая, метров 10–12. Разбирать надо было начинать сверху. Требовалось сначала снять обшивку из досок, а затем разобрать каркас из брусьев. За эту работу они давали целую буханку хлеба.

Предложение было заманчивым, но не каждый мог забраться на такую высоту, а тем более работать на ней. Страховочных средств не было никаких, а рабочим инструментом был только топор. Никто, даже за буханку хлеба, не отважился взяться за эту работу. Я знал, что могу выполнить эту работу, долго стоял и думал, вспоминал, как в детские годы облазил все строения, не было ни одной крыши, где бы я не прошелся по их конькам.

И я решился. Сказал, что я полезу разбирать. Вооружившись топором, который заткнул за пояс, я довольно легко забрался на самую верхушку. Меня только беспокоило, не будет ли кружиться голова, но все обошлось. Сначала отбил самую верхнюю доску и в этот зазор влез левой рукой и зацепился за брус. Теперь правой рукой я мог свободно работать. Строение было старое, пересохшее, и доски легко отскакивали и летели вниз. Мне удалось разобрать верхнюю часть градирни, а нижнюю разбирали уже другие, но буханку хлеба я заработал.

Я поделился с теми, с кем поддерживал хорошие отношения. Так что каждому достался небольшой кусочек. Но зато какой авторитет я завоевал!

Наша тяжелая работа продолжалась до начала августа 1943 г. Красная Армия наступала на всех фронтах и уже приближалась к нам. 2 августа нас спешно погрузили в два товарных полувагона, поезд наш тронулся и начал набирать скорость. После выезда за пределы станции произошло резкое торможение, и поезд остановился. Мы по инерции полетели один на другого. Образовалась настоящая куча-мала. Мы выскочили из вагонов, не понимая, что же произошло. Конвоиры собрали нас и повели в сторону, где стоял паровоз. Мы увидели жуткую картину. Второй вагон влез в первый почти до отказа, третий вошел во второй уже меньше, четвертый в третий еще меньше и т. д. Из стен вагонов торчали снаряды, как гвозди. Громадное количество их валялось на земле. Впереди паровоза было нагромождение шпал высотой более двух метров. Наш состав был комбинированным. За паровозом было прицеплено штук десять вагонов с боеприпасами, за ними два полувагона, в которых размещались мы, а за нами были прицеплены еще полувагоны, груженные бочками с бензином. Оказалось, что кем-то был разобран путь, и поезд, еще не успев набрать скорость, пропахал железнодорожную насыпь, нагромоздив впереди себя громадную кучу шпал.

Но не эта картина удивила всех. Удивительно было то, что ни один снаряд, ни одна мина при таком ударе не взорвалась. Это можно было объяснить только каким-то чудом. И трудно себе представить, что было бы со всеми нами, если бы снаряды начали взрываться и все вокруг гореть.

Но опять пронесло. СУДЬБА!!!

Наступление Красной Армии на этом фронте продолжалось. А нас погнали этапом на Константиновку, затем на Гришино. Здесь нас продержали несколько дней, затем усадили в грузовые машины и повезли. Мы долго ехали. Проехали г. Днепропетровск. Проезжая по его главной улице, видели много развалин и обгоревших остовов зданий. Дальше проехали г. Верхнеднепровск, затем станцию Верховцево и остановились в г. Пятихатки. Здесь нас разместили в небольшом лагере. 18 октября нас вновь посадили в машины и повезли дальше. 21 октября мы приехали в районное село Михайловку (примерно в 30 км от г. Кривой Рог). Здесь нас разместили в помещении свинарника. В этот же день понадобилось несколько человек, чтобы привезти солому, которая заменила бы нам матрацы. С немецким конвоиром мы поехали на хутор Корниловка, примерно в 1,5 км от Михайловки. Пока конвоир решал с кем-то вопрос, где взять солому, мы смогли познакомиться с некоторыми жителями. Они даже успели нас за это время подкормить.

Советские войска продвигались в это время очень быстро. И в первый ночлег в Михайловке мы слышали канонаду, звучавшую со стороны Кривого Рога. Это значило, что нас увозили на запад, а Красная Армия нас догоняла.

Тогда я опять решился бежать. Я поговорил с одним из своих товарищей, его звали Николаем, и на следующий вечер, когда стемнело, мы рванули с ним на уже знакомый нам хутор Корниловку. Нам предстояло пересечь асфальтированное шоссе, через которое почти беспрерывно двигалась немецкая техника. Мы залегли недалеко от дороги, выжидая подходящего момента. В это время, как назло, ярко светила луна. Переходить дорогу во весь рост было опасно, поэтому, выждав момент, когда дорога опустела, мы по-пластунски переползли через нее и оказались в поле.

Дорогу на хутор мы уже знали, поэтому направились к той хате и к той семье, с которой были уже знакомы. Нас приняли, обогрели, подкормили, чем смогли, и мы начали советоваться, как нам быть дальше. Мы сказали, что хотим укрыться на хуторе до прихода Красной Армии. От хозяйки мы узнали, что их хуторской полицай очень боится прихода советской власти, так как служит у немцев. В то же время хозяйка сказала, что ничего плохого людям он не делал. Я сказал ей: «Пусть тогда он поможет нам здесь укрыться, а когда придет сюда вновь советская власть, мы, как говорится, за него постоим, сказав, что он, мол, помог двум пленным убежать из немецкого плена». Мы абсолютно не представляли, что с нами будет, когда Красная Армия нас освободит, но почему-то верили только в хорошее. Хозяйка пошла к полицаю на переговоры, не говоря ему, что мы уже здесь. Мы с нетерпением ждали ее возвращения, и когда она пришла, то сообщила нам, что полицай согласился нам помочь.

Ночь и день мы пробыли у этой хозяйки. В течение этого дня полицай нашел семью, которая согласилась нас припрятать у себя. Когда стемнело, он отвел нас к новой хозяйке. Эта семья состояла из двух человек: матери и дочери. Мы долго сидели и разговаривали. Узнали от дочери, что она была комсомолкой. Ее звали Мотей, а имя и отчество матери я позабыл. Но случилось так, что под Кривым Рогом наступление наших захлебнулось. Прошла уже почти неделя, как мы жили у этой хозяйки. Как-то раз она мне говорит: «Слушай, Витя, оставайся у нас, будешь как сын, а Николай пусть перейдет к кому-нибудь другому».

Мне об этом трудно было сказать Николаю, но в этом мне помогли сами немцы. Утром в хутор заехала машина с полевой жандармерией и с несколькими украинскими полицейскими. Они никого не ловили, а через громкоговоритель, разъезжая по хутору, объявили: «Всем лицам мужского пола к 10 часам утра собраться возле деревянного сарая на краю хутора. Кто попытается скрыться и будет найден, будет расстрелян, а хата будет сожжена». Мы поняли, что нам надо идти вместе с хуторскими мужиками. Мы уже были одеты в гражданскую одежду, и в ней отправились к месту сбора. Всем сказали зайти в сарай, после чего нас заперли. Зная, что творят немцы с населением, мы думали, что в этом сарае они нас и сожгут. В сарае мы пробыли остаток дня и ночь. На утро 1 ноября нас повели этапом в город Вознесенск.

13 ноября нас привели в этот город и там определили в лагерь, где находились гражданские лица только мужского пола. Дней через десять нас погрузили в вагоны и отправили в неизвестном нам направлении. 27 ноября 1943 г. нас привезли в г. Перемышль, это был уже польский город. Нас выгнали из вагонов и направили на приемный пункт. На следующий день нам устроили баню и санитарную обработку, во время которой один немец (а может быть, поляк) каким-то раствором смазывал все волосяные покровы на теле каждого. Я опять шел как на эшафот, но проскочил.

Затем была баня и прожарка одежды. Мне вновь удалось выдержать и это испытание.

После всего этого нас всех пропустили через настоящую медицинскую комиссию, похожую на ту, которую проходят допризывники во время призыва в армию. Комиссия состояла из нескольких врачей. На осмотр мы заходили раздетые, в чем мать родила. Каждый врач осматривал по своей части. Внимательно проверяли, чтобы никто не проскочил с венерическими заболеваниями. Врач-венеролог тщательно осматривал и ощупывал половые органы. Что я мог думать и испытывать в это время? Я прекрасно понимал, что мне пришел конец. Более безвыходного положения я не представлял. Но вот врач что-то сказал, и я не сразу сообразил, что он зовет следующего. Я, сам не свой, двинулся на выход, уверенный в том, что сейчас кто-то придет и меня уведет. Оделся, сидел и ждал своего последнего часа. Закончилась комиссия, все уже оделись, и поступила команда выходить. Мне все еще не верилось, что такое испытание я мог пройти. Но колонна выстроилась, и поступила команда двигаться в лагерь.

Опять вмешалась СУДЬБА!!!

Чем еще мог я объяснить, что уже в который раз мне удается выкрутиться из, казалось бы, безвыходных ситуаций? Какой ангел-хранитель так заботился обо мне? Ведь прошло уже почти полтора года, как я находился в плену, и сколько раз уже попадал я в безвыходные ситуации. И каким же должен быть человек, чтобы все это выдержать?..

Германия.

Еще до начала комиссии дошли слухи, что нас будут отправлять на работу в Германию. Для меня это было наихудшим вариантом, но я ничего не мог изменить и положился на свою судьбу, которая пока еще меня не подводила.

На следующий день рано утром нас загнали в вагоны и отправили в Германию. 30 ноября нас привезли в Дрезден.

Когда я узнал, что нахожусь в Дрездене, я вдруг вспомнил о своей случайной находке — медальоне с видами архитектурных памятников г. Дрездена, который еще за несколько лет до начала войны я нашел у нас во дворе. Откуда он взялся? Может быть, это тоже было предусмотрено в моей судьбе, побывать в Дрездене, и потому судьба до сих пор меня оберегала? Слишком много совпадений оказалось в моей жизни.

В Дрездене отобрали небольшую группу человек в 16, в которую попал и я, и отправили в г. Фрейталь. Это был небольшой городишко, окраины которого сливались с окраинами Дрездена. Через Дрезден везли нас в открытой машине, и мне удалось увидеть этот город во всей его красе. Красивые дома в готическом стиле, красивые улицы и площади, чистые и ухоженные. Ничего подобного в своей жизни мне еще не приходилось видеть. Несмотря на мое душевное состояние, я не мог не обратить внимание на эту красоту.

Привезли нас в небольшой рабочий лагерь, принадлежавший чугунно-литейному заводу фирмы «Кениг-Фридрих-Аугуст-Гютте». Этот завод имел два литейных цеха: один чугунно-литейный, второй — цех алюминиевого литья. В лагере уже жили и какое-то время работали восточные рабочие, привезенные из Бердянска, причем все молодые ребята в возрасте в основном от 15 до 18 лет. Несколько человек были постарше и несколько, которым было уже за 50. Двое из этих пожилых были из моего города Мелитополя, но мы не были знакомы. Всего в лагере находилось примерно человек 70 рабочих.

Так началась моя жизнь на немецкой земле. Почти все «остарбайтеры» работали на вспомогательных работах, и эти же работы пришлось выполнять и мне. Более слабые работали в стержневом отделении, где работа была значительно легче, а остальные находились на работах по подготовке литейной земли — очень трудоемкая и тяжелая работа. Но еще труднее было работать на заливке чугуна в литейные формы, когда втроем приходилось перетаскивать расплавленный чугун в ведрах весом до 100 кг.

Заводской лагерь имел три деревянных помещения: спальный барак с двухэтажными деревянными кроватями; барак, где размещалась столовая и место для проведения свободного от работы времени, и бытовое помещение, где размещались, с одной стороны, умывальник, а с другой — туалет. В лагере ежедневно дежурили надзиратели из числа гражданских лиц пенсионного возраста. Их задача заключалась в том, чтобы следить за нашим поведением и выполнением всех правил внутреннего распорядка. Уйти из лагеря было просто, но уходить было некуда.

В литейном цехе работа была не только тяжелая, но и грязная. А для этого была хорошая баня, где было не менее двадцати душевых установок и раздевалка. Но для меня эти условия мало подходили, так как я не мог вместе со всеми купаться. Мне надо было как-то выкручиваться в этой ситуации. Не идти мыться — плохо, идти со всеми — еще хуже. Первое время я высиживал в комнате ожидания, пока основная масса рабочих не помоется и не уйдет. А когда людей оставалось немного, тогда шел и я, стараясь становиться под душ подальше от других. В общем, выкручивался как мог.

В бараке для отдыха был установлен приемник, по которому шли немецкие передачи. Он находился в деревянном футляре, и на передней его стенке было отверстие против ручки, регулирующей громкость. Как-то, засидевшись немного позже, я стал свидетелем того, как один из парней, выждав, когда многие ушли спать, стал на скамейку, полез ножовочным полотном в щель между ручкой громкости и внутренней стенкой футляра и, поворачивая ручку настройки волны, поймал Москву, и мне удалось в этот день услышать последние известия.

После этого я никогда рано не уходил спать, а дожидался последних известий. Когда проводилась эта операция, мы обязательно выставляли дозорных. Слушая эти передачи, мы были в курсе об успешном продвижении советских войск и войск союзников.

Среди молодых ребят были и такие, которые шастали по городу и выискивали, где и что можно украсть, и в первую очередь продукты. Так однажды они обворовали продуктовый магазин, в котором выкрали не продукты, а продуктовые талоны, по которым продукты в магазине уже были отоварены немцами. Я об этом, наверное, никогда бы и не узнал, если б случайно, поправляя матрац на своей кровати, не обнаружил под ним бумажный пакет, в котором были завернуты эти талоны. Ко всем проблемам, которые приходилось мне ежедневно решать, чтобы скрывать свое происхождение, прицепилась ко мне еще и проблема с талонами. Я невольно подумал, а что было бы со мной, если б немцы нашли их под моим матрацем. Думаю, что где-то меня сгноили бы. В лагере было два человека, которые были назначены старшими и через которых к нам поступали различные указания от наших надсмотрщиков. Оба они были из Бердянска, никому ничего плохого не делали и вели себя со всеми по-панибратски. Я решил обратиться к одному из них, Василию Кальцеву, который должен был хорошо знать, кто это мог бы сделать. Привел его к своей кровати, поднял угол матраца, достал пакет, развернул его и показал содержимое. Попросил его, чтобы он забрал его с собой, пообещав, что я никому об этом говорить не буду, а он пусть уж поступает, как найдет нужным. Я мог бы его, конечно, и сам выбросить, но подумал, что тот, кто спрятал, мог бы мне за это отомстить. Что Кальцев сделал с этим свертком, я никогда не интересовался. И даже тогда, когда через много лет я встретился с ним в своем городе Мелитополе, где он работал помощником директора городского аптечного склада. И дальнейшие наши случайные встречи заканчивались только приветствиями на ходу.

В 1944 г. в Дрездене все чаще начали звучать сигналы воздушной тревоги, и у нас во Фрейтале также. Иногда были слышны раскаты далеких бомбардировок. Руководство фирмы решило строить бомбоубежище. Возле завода были идеальные условия для строительства бомбоубежища в каменистом кряже, проходившем за заводом.

Работа началась. Два немецких рабочих-взрывника бурили днем шурфы в каменой толще кряжа, закладывали взрывчатое вещество и поздно вечером производили взрывные работы, после чего двое наших рабочих в течение ночи должны были убирать весь каменный мусор, образовавшийся после взрывов.

Я начал думать, как бы и мне попасть на эту работу, которая дала бы мне возможность отдалиться от всей массы рабочих. Долго я ждал этой возможности. И вот однажды от одного из рабочих узнал, что ему надоело работать все время в ночной смене. Я начал подбивать клинья ко второму напарнику, и мне удалось получить его согласие работать с ним. А потом попросил старшего, чтобы меня перевели из цеха на работу по строительству бомбоубежища. Это мне тоже удалось сделать. Мне стало немножко легче. В ночное время, когда нас всего двое, а в бане двадцать душесеток, мне легче было скрываться от посторонних взглядов.

Так прошел 1944 год, и наступил год 1945. Советская армия на всех фронтах теснила немцев. Уже действовал второй фронт. По немецкой земле успешно продвигались войска союзников. В антигитлеровской коалиции уже было решено, как будет поделена Германия после окончательного ее разгрома. С этой целью, чтобы СССР не достались уцелевшая немецкая промышленность, а также города и другие населенные пункты, они решили их по возможности уничтожать.

13 февраля 1945 г. под вечер раздался сигнал воздушной тревоги. Мы находились в лагере. Услышав сигнал, все повыходили на улицу, начали прислушиваться. Услышали нарастающий гул самолетов, который все приближался. Нам некуда было деваться, и мы уселись возле водосточной канавы, чтобы в случае бомбежки хотя бы улечься в нее. Волна самолетов пронеслась над нами, и вскоре мы услышали сплошной гул разрывов в Дрездене. На Дрезден сбрасывались зажигательные бомбы различного калибра. Город запылал, а самолеты все шли волна за волной, и мы их хорошо видели. Погода была пасмурная, и отсветы от пылающего города отражались облаками. Стало светло, можно было даже читать, и пролетающие над нами самолеты были ясно видны.

Так продолжалось несколько часов, потом все стихло, но ненадолго. Вскоре послышался опять нарастающий гул самолетов, но от этого гула казалось, что земля дрожит. Приближались стаи американских летающих крепостей, которые спешили добить этот исторический город-красавец, город-памятник архитектуры. Самолеты продолжали идти волна за волной. Бомбежка продолжалась до 6 утра. На город сбрасывались тяжелые бомбы, чтобы как можно больше разрушить город. На следующий день после бомбежки говорили, что американцы, кроме тяжелых бомб, применяли так называемые люфтмины. Говорили, что одна такая мина сносит целый квартал. От бомбежки стоял такой грохот, что мы даже не слышали, когда и на наш городишко была сброшена, возможно, такая же люфтмина.

На следующий день мы смогли в этом убедиться, побывав на месте трагедии. Один из кварталов был полностью снесен. Кто-то из ребят увидел несколько оторванных досок под самой крышей и нашего барака. Мы поняли, что наш барак уцелел потому, что находился в ложбине, и воздушная волна прошла над ним, а значит, и над нами. На утро после бомбежки из города хлынул поток беженцев. Немецкая пресса сообщила, что в эту ночь погибло 104 тысячи человек.

На следующий день после бомбежки весь лагерь погнали на разборку завалов. Перед нами предстала страшная картина. Мы с трудом пробирались по этим завалам. Железнодорожные пути были искорежены, а рельсы, как изогнутые спирали, торчали вверх на высоту 10–15 метров. Всего лишь более года назад, когда нас везли в лагерь через Дрезден, я любовался его красотой, красотой деяний рук человеческих. А теперь, глядя на эти развалины, на несчастных немцев, бредущих по дорогам, уходящих подальше от этих развалин, где они потеряли жилье, а может быть, и близких им людей, я думал о том, что вот и они, то есть немцы, сами почувствовали то горе, которому они подвергли миллионы людей во всем мире.

Освобождение.

Каждый день чувствовалось приближение фронта. И вот 15 апреля началась эвакуация нашего лагеря. Мы со своим небольшим скарбом в сопровождении наших надзирателей двинулись в путь. Нас повели через город Дрезден почему-то на восток, навстречу наступающим советским войскам в сторону польской границы. В одной из деревень недалеко от города Пирна нас поместили в хозяйских постройках одного бауэра.

Мы тут же начали хозяйничать. Вскрыли кагат с картошкой и начали заниматься самообслуживанием. Наши надзиратели ку-да-то сбежали, и мы остались без надзора. Фронт все ближе продвигался к местам нашего обитания. Мы решили здесь дождаться прихода нашей армии. Что и произошло через несколько дней. Мы услышали, что артиллерийская стрельба из дальнобойных орудий ведется через нашу деревню. Мы (в количестве восьми человек) облюбовали пустующий дом и там притаились. Это было вечером 7 мая.

На следующий день рано утром мы увидели, что в село заехало несколько советских самоходок. Для нас стало ясно, что пришла долгожданная свобода. Я подошел к одному капитану и сказал ему, что я военнопленный артиллерист и прошу меня взять в свою часть. Он мне ответил, что им люди не нужны. Этот ответ меня удивил, так как я думал, что освобождаемых пленных они будут с радостью брать для пополнения. Войска двинулись вперед, но часть из них осталась в деревне.

А во второй половине дня мы услышали бешеную стрельбу со всех видов стрелкового оружия. Мы подумали, что в деревне начался бой, но, выглянув из дома, мы увидели, что все солдаты стреляют вверх, обнимают друг друга, целуются и кричат, что войне конец. В этот день был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии. Меня охватила неописуемая радость.

После почти трехлетнего пребывания в фашистской неволе, а точнее, через 1041 день и ночь я оказался на свободе. Я не знал, как выразить эту радость. Умом я понимал, что в моей жизни произошло что-то очень важное, появилась возможность найти своих родителей, о которых почти три года ничего не знал, да и они наверняка считали меня погибшим. А мама, наверное, думала, что у меня сложилась судьба так же, как и у ее родного брата Самуила, который погиб в 1918 г. тоже в боях с немцами.

Нет, мамочка, твой сын Самуил тысячу раз мог погибнуть, но не погиб! Он выжил, хотя и под другим именем, которое, как талисман, носит до сегодняшнего дня вот уже 62 года.

…Мне казалось, что я не хожу по земле, а летаю. Кто не испытал в своей жизни тяжелой неволи, тому трудно будет понять человека, который не только долго был в этой неволе, но также ежеминутно находился в невероятном психологическом напряжении от того, что был не такой, как все, кто его окружал, и от того, что постоянно должен был всех бояться. Даже сейчас, почти через 60 лет, записывая эти строки, я почувствовал сильнейшее волнение от этих воспоминаний, да так, что вынужден был сделать перерыв, чтобы немного успокоиться.

День 8 мая 1945 г. стал, по существу, днем моего второго рождения.

На следующий день войск в деревне прибавилось. Появились части, которые занимались вопросами работы тыла. Обратившись к ним, мы получили точные координаты, куда должны были обратиться далее. Нам следовало отправиться в город Бунцлау (теперь это город Болеславец на территории Польши), где находился полевой военкомат.

Нас было 6 человек призывного возраста, и перед тем, как туда отправиться, мы пошли по немецким домам и обзавелись велосипедами. Не идти же нам более 100 км пешком. Через несколько дней, а точнее, 13 мая, проехав города Пирна и Герлиц, мы прибыли в город Бунцлау и явились в военкомат, где уже собралось более 20 человек с разных мест Германии. Один из офицеров построил нас в одну шеренгу и, подходя к каждому по очереди, собрал и записал сведения о каждом из нас, кто есть кто.

Впервые за три года я произнес вслух свою настоящую фамилию. Имя я решил оставить то, которое сам себе присвоил во время пленения. Оно происходит от слова «Виктория», что означает «победа». Я должен был победить в этой борьбе за жизнь, и я победил. С первой минуты стало символом моей победы над силами зла, которые окружали меня все время и со всех сторон. Как же я мог от него отказаться?

Решил — будь что будет. Хуже того, что я видел за прошедшие три года, не будет.

При опросе в шеренге я сообщил о себе, что был офицером, попал в плен на юго-западном направлении в 1942 г. Через некоторое время после окончания опроса этот офицер вызвал меня по фамилии, вручил список опрошенных и сказал, чтобы я в соответствии с этим списком вызывал всех опрошенных по очереди на комиссию.

Меня несколько удивило проявленное ко мне доверие. Я принял поручение к исполнению. Невольно подумал, что меня решили вызвать последним, когда все уже пройдут комиссию, чтобы подробнее заняться мною. Комиссия закончила работу, а меня так и не вызвали, и я остался в полном неведении, что же будет дальше.

Через некоторое время вышел офицер и, вызывая каждого по фамилии, вручал красноармейскую книжку (эта книжка до сих пор хранится у меня). 15 мая 1945 г. меня направили в запасной 189-й стрелковый полк, а 20 мая мы пополнили 1108-й стрелковый полк 331-й стрелковой дивизии 31-й армии.

Меня направили в минометную роту. Командир роты, капитан (фамилию его не помню, но помню, что она была украинской), очень хорошо ко мне отнесся, и после моего короткого рассказа о себе он понял меня и оставил при себе. Он освободил меня от строевых занятий, нарядов и других работ. Я был у него как начальник штаба. Все распоряжения, команды, необходимые документы по его команде готовил я. Он проявил ко мне человечность, дав время набраться сил.

Полк стоял в лесу. Погода была теплой, я упивался свободой. Мне казалось, что я не хожу по земле, а летаю. Все поручения, которые давал командир роты, мною немедленно выполнялись, и это ему нравилось.

Но наша армия подлежала расформированию и передаче из состава 1-го Украинского фронта в состав 2-го Украинского фронта. 15 июня 1945 г. началась ее передислокация. Мы отправились маршем из Германии в Венгрию. Пройдя несколько населенных пунктов, мы пересекли границу Чехословакии и почти 2 недели двигались по ее территории. Только недавно закончилась война, и командование, видимо, решило сделать так, чтобы этот марш длиною более 1000 км не утомлял людей и не был им в тягость. По два дня мы шли, а на третий день отдыхали. В день проходили 40–50 км, и остановки на ночлег выбирались квартирьерами в самых красивых живописных местах, в большинстве случаев на берегах рек.

Самым трудным был переход через Карпаты. Стояла жара, людей мучила жажда, и если на пути попадался горный ручей с холодной ключевой водой, все бросались к нему, припадали ртами и пили до «не хочу». Для некоторых такое водопитие окончилось трагедией, так как люди были разгорячены от сильной жары. Говорили, что было даже несколько смертельных случаев, в основном среди нацменов.

В течение всего маршрута движения я ни одной капли воды не взял в рот. Мне уже хорошо было знакомо состояние человека, если он в походе напивался воды. В этом случае жажда была невыносимой. Как через Карпаты, так и весь остальной маршрут я прошел без каких-либо проблем. Руководствовался и придерживался правил, после утреннего завтрака выпивал солдатскую кружку чая с хлебом, посыпанным солью, и это давало мне возможность не страдать от жажды в течение всего дня.

От этого марша я испытывал одно удовольствие. 28 июня, пройдя Чехословакию, мы вступили на территорию Австрии. Проходя по городам и селам Чехословакии, я любовался окружающей природой, красивыми пейзажами, архитектурой, т. е. познавал мир. Ведь я был на свободе! Не меньшее удовольствие я получал при прохождении Австрии. Особенное восхищение вызвала у меня столица Австрии Вена, куда мы, перейдя мост через Дунай, вошли утром 2 июля.

Во время марша выдерживался временной график: 50 минут марш, 10 минут привал. В Вене наше подразделение во время привала оказалось напротив здания парламента. Нас предупредили, что при движении по городу мы не должны ложиться или садиться на дороге. Придерживаясь этого указания, мы ели стоя свой сухой паек, выданный нам накануне в связи с тем, что переход через Вену должен был занять длительное время. Затем почти все принялись курить, и так как табак, выданный нам накануне, был очень крепким, многие, не докурив даже до половины, выбрасывали окурки на дорогу.

И тут мы увидели, как вдоль нашей колонны шли австрийцы с тросточками, на концах которых были острые шипы. Они накалывали окурки и отправляли себе в карман. Нас это не особенно удивило, но появление одной молодой девушки, которая ехала вдоль нашей колонны на велосипеде, одетая в коротких трусиках, вызвало бурю восторга, так как в те времена такое увидеть в Союзе было невозможно.

3 июля вечером мы перешли границу и вошли на территорию Венгрии. Пройдя почти через всю ее территорию, 13 июля пришли в г. Надьканиж, где был расквартирован 363-й гвардейский стрелковый полк, в котором я и был зачислен в отдельный зенитно-пулеметный взвод стрелком. Взвод располагался в отдельной большой казарме, в которой размещались не только мы, но и были установлены наши четыре зенитных пулемета.

Командиром взвода был лейтенант Михаил Азбель. С ним у меня сложились какие-то официальные отношения. Да и с остальными он пытался быть строгим. Он был еще очень молод и наверное упивался своей должностью, показывая свое превосходство над остальными. А с личным составом взвода я быстро сдружился. Командир отделения сержант Сергей Транда в свое свободное время сшил мне сапоги.

У меня, наконец, появился постоянный адрес, и в первую очередь я занялся розыском своих родных. Я написал письмо на адрес своего двора, в котором я проживал до войны, надеясь, что кто-то из соседей продолжает там жить. Мои надежды оправдались, и вскоре я получил письмо от своего дяди, которому бывшие мои соседи сообщили обо мне после получения моего письма. К этому времени мой дядя с женой и сыном успели вернуться из эвакуации из Ижевска. Они знали адрес моих родителей, и в свою очередь сообщили им обо мне. Вскоре я получил письмо и от родителей. И только тогда узнал, что они живут и работают в Новосибирске.

Трудно себе представить, что чувствовали мои родители, когда узнали, что я жив. Ведь за три года до этого они получили сообщение, что я пропал без вести. Они прекрасно понимали, что значило тогда быть пропавшим без вести. Как бы то ни было, но я вновь обрел родителей, и у меня появилась надежда на скорую встречу с ними.

В феврале месяце 1946 г. вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о частичной демобилизации из армии военных старшего возраста, и отдельно был пункт о демобилизации студентов 2-го курса вузов. Я относился к этой категории.

Я немедленно написал письмо своему дяде Изе, обьяснив, какие справки нужны были мне из института, и просил его подойти к директору института Георгию Федотовичу Гуливеру с просьбой предоставить для меня нужные справки. Трудность и неуверенность в успехе были у меня в том, что мне нужны были справки, в которых значилось бы мое новое имя, а иначе они были бы бесполезны. Об этом я четко объяснил дяде в своем письме.

Он пошел к директору института. Они и до этого были уже знакомы друг с другом по комсомольской работе в городе. Но больше всего, мне кажется, сыграло в этом деле именно то, что Гуливер не мог не вспомнить, что каким-то образом был обязан моему отцу за то шефство над ним, когда он был еще подростком, что в дальнейшем дало ему возможность занять должность директора института. Кроме того, узнав мою историю, он, как отец, потерявший в эту войну своего единственного сына, на почве чего из-за болезни глаз ослеп, немедленно дал задание, и нужные справки были мне высланы. Они помогли мне быстро демобилизоваться, и уже 4 апреля 1946 г. я по демобилизации отправился из армии в свой родной Мелитополь.

После войны.

В послевоенное время особой дискриминации как человек, побывавший в плену, я не испытывал. Но отдельные факты, отрицательно влиявшие на мою жизнь и связанные с этим, все же были.

В 1947 г. страна отмечала 30-ю годовщину Октября. Мы, студенты, собрались в институте для того, чтобы пойти на демонстрацию. Начали выносить знамена и транспаранты и раздавать студентам. Мне тоже хотели дать транспарант, но я отказался. Этого оказалось достаточно, чтобы многие после праздника перестали со мной общаться, избегали меня, в том числе и мой лучший друг Алексей Иванов. За этим, как оказалось, стояла соответствующая обработка со стороны комсомольской организации, о чем мне позднее рассказал, предварительно извинившись, тот же Иванов.

По окончании института меня распредели в Керченскую машинно-тракторную станцию Крымской области. Мы с женой очень обрадовались тому, что я буду работать в городе, да еще в Крыму. Но вскоре после защиты диплома распределение откорректировали, и меня направили в сельскую местность бывшей Великолукской области. При этом корректировка коснулась одного-единственного человека — меня. И я поехал, ничего не поделаешь.

В 1970 г. передовиков производства награждали юбилейной медалью «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина». Руководство завода внесло в список награждаемых и меня. Но начальство повыше меня из списка вычеркнуло, и только через несколько месяцев, много позже награждения остальных, завод сумел добиться восстановления справедливости.

За всеми этими, может быть, и незначительными самими по себе эпизодами стоит то, что я побывал в немецком плену.


=ГЛАВНАЯ =ИЗРАНЕТ =ШОА =ИТОРИЯ =ИЕРУСАЛИМ =НОВОСТИ =ТРАДИЦИИ =МУЗЕЙ = ОГЛАВЛЕНИЕ =