ЛЕОН ПОЛЯКОВИСТОРИЯ АНТИСЕМИТИЗМАЭПОХА ЗНАНИЙ |
I. ГЕРМАНСКИЕ СТРАНЫ
Я никогда не встречал ни одного немца, который бы любил евреев", - заметил в конце XIX века Ницше, который со своей стороны составлял блестящее исключение из этого правила. Что касается причин такого положения вещей, то здесь же он предпринял первую попытку ответа на этот вопрос, ссылаясь на политическую и культурную незрелость и неустойчивость немцев своего времени.
"Они из позавчерашнего или послезавтрашнего дня - У них еще нет сегодняшнего дня (...) Немец не существует, он развивается, он "эволюционирует" (...) Он плохо усваивает то, что пережил, и никогда не доходит до конца. Немецкая глубина чаще всего является лишь замедленным и мучительным усвоением".
Без сомнения к этому можно было бы добавить, что усвоение оказалось замедленным еще и потому, что в Германии евреи были более многочисленными, чем в Италии или во Франции. Тем не менее в ходе процесса ассимиляции статистические данные играют лишь второстепенную роль, поскольку во всех случаях речь может идти лишь о самом незначительном меньшинстве. Решающее значение принадлежит комплексам преследования и компенсаторной мегаломании, которые вызываются незрелостью или неустойчивостью. Я уже писал о мистике - политической рационализации этих комплексов; как правило, в литературном и философском планах они находили свое выражение в страхе и ненависти к евреям.
Возьмем для примера самого популярного писателя имперской Германии Густава Фрейтага, чье основное произведение, роман "Приход и расход" ("Soll und Haben". 1855), выдержало пятьсот последовательных изданий и имелось в каждой семейной библиотеке. Главные действующие лица романа немец Антон Вольфарт (Wohlfart - no-немецкн означает "блага, полюй, общественное вспомоществование". (При.м. ред.) и еврей Фейтелъ Итциг воплощают соответственно добродетель и порок. Чтобы как можно сильнее подчеркнуть свои намерения. Фрейтаг окружает Итцига еще полудюжиной евреев, которые за одним ис-юпочением почти столь же отвратительны, как и сам Итциг, в то время как среди множества немцев, действующих в романе, есть лишь один-единственный персонаж такого рода.
Аналогичная примитивная наставительность характерна и для бестселлера номер два немецкой буржуазной романистики "Голодный пастор" Вильгельма Раабе ("Hungerpastor", 1864) . Здесь Фейтеля Итцига зовут Мозесом Фрейденштейном; честолюбивый и алчный подобно своему предшественнику, он обращается в христианство, меняет имя и подтрунивает над своим другом детства добрым пастором Гансом Унвирщем:
"Я имею право быть немцем, когда мне это нравится, и право отказываться от этой чести, когда мне это необходимо... С тех пор как нас больше не приговаривают к смерти как отравителей колодцев и убийц христианских детей, наше положение гораздо лучше вашего, так называемые арии!"
Но можно все же отметить, что другие персонажи романа не представлены в столь жестких черно-белых тонах как у Фрейтага.
После писателей, заполнивших свои произведения евреями, обратимся к тем, кто не проявлял к ним интереса по крайней мере в своем творчестве. У тонкого рассказчика Теодора Фонтане эпизодически встречается профессор рисования еврейского происхождения, описанный с большой симпатией. А в одной из поэм он с дружелюбной благосклонностью говорит об Аврааме, Исааке и других патриархах Израиля, "цвете доисторической знати", пришедших приветствовать его по случаю семидесятипятшгетнего юбилея:
"Все они читали меня. Все они знают меня уже очень давно, и это главное".
Но в то же время он писал своей жене:
"Чем старше я становлюсь, тем более я превращаюсь в сторонника строгого разделения ... евреи сами по себе, христиане сами по себе... Лессинг причинил огромный вред своей историей о трех кольцах" (Здесь имеется в виду драматическая поэма Г. Э. Лессинга "Натан мудрый" и высказанные в ней идеи релипюлюй терпимости и необходимости объединения иудаизма, христианства и ислама, поскольку ни одна из этих).
В "нордических" новеллах его современника Шторма нет ни одного персонажа-еврея; но в переписке с его швейцарским другом Готфридом Келлером имеется характерный пассаж: Шторм выступил резко против "бессовестного еврея" Эберса, который характеризовал новеллу как второстепенный литературный жанр, а гражданин свободной Гельвеции его урезонивал:
"Еврейство Эберса, о котором мне не было раньше известно, не имеет никакого отношения к этому делу. Фон Готгшалл, чистокровный немец и христианин, также не устает повторять, что новелла и роман относятся к низшим жанрам... Мой опыт говорит о том, что на каждого плохо воспитанного и бранящегося еврея приходятся двое христиан, отличающихся теми же качествами, причем они могут быть французами или немцами, швейцарцы также не составляют исключения".
В области философии мнения разделились еще более резко, если это вообще возможно. Мы уже видели, как Кант, Фихте или Гегель критиковали евреев и иудаизм в рамках метафизических систем, которые все еще сохраняли свою лютеранскую основу, хотя и постепенно от нее отходили. Посмотрим теперь, как к этому вопросу подходил Шопенгауэр, который порвал последние связующие нити и объединял евангельское послание с буддизмом, при этом Моисей рассматривался лишь как чуждый, варварский законодатель или "наставник":
"Подобно плющу, который в поисках поддержки обвивается вокруг грубо вырубленной подпорки, приспосабливается к ее искривлениям и точно их воспроизводит, но сохраняет свою собственную жизнь и красоту, радуя нас самым замечательным образом, так и христианское учение, рожденное индийской мудростью, покрыло собой древний, совершенно чуждый ему ствол грубого иудаизма; то, что оказалось необходимым сохранить от первоначального облика иудаизма, это совершенно иное, живое и настоящее, преобразованное христианством..."
Продолжение этого отрывка наводит на мысль, что желчный характер Шопенгауэра не мог смириться с идеей Творца, который доволен своим Творением:
"[В христианстве] Создатель находится вне мира, созданный им из ничего и отождествляемый со Спасителем, а через него с человечеством; он является представителем человечества, которое он искупил, ведь оно пало вместе с Адамом и с тех пор пребывало в мире греха, разврата, страдания и смерти, Именно в этом заключается подход христианства, так же как и буддизма: мир нельзя больше рассматривать в свете иудейского оптимизма, полагавшего, что "все хорошо"; нет, теперь скорее дьявол может называть себя "князем этого мира"..."
Ярость, с которой Шопенгауэр обрушивался на вездесущее "еврейское зловоние" (foetorjudaicus), под которым он подразумевал веру в доброту Создателя и в свободу воли, предполагает, что для этого хулителя классической философии речь шла не об отвлеченных идеях, но о том, что у него, подобно средневековым богословам, "евреи" обозначали всех, кто был с ним не согласен. Он также всеми силами стремился углубить ров. разделяющий поборников Ветхого и Нового Завета:
"Евреи - это народ, избранный их Богом, который является Богом, избранным своим народом, и это не касается никого кроме них и его".
Еще короче:
"Родина еврея - это другие евреи".
При этом Шопенгауэр осуждал евреев, находясь на позициях метафизики и спиритуализма. Но что можно сказать о его "неовиталистском" последователе Эдуарде фон Гартмане, этом философе бессознательного, которого часто цитируют как предшественника Фрейда? После того как в 1875-1880 годах он разработал программ научной религии будущего, Гартман имел смелость предать гласности свое философское отношение к антисемитским кампаниям, бушевавшим в это время в Германии. Он начал с замечания, что эти кампании совершенно неуместным образом препятствуют полной ассимиляции, иначе говоря, исчезновению евреев, а сделанное им в дальнейшем описание народной ненависти к "паразитическому отродью" (Schmarotzerbrut) не лишено интереса.
Разумеется, он не был неправ, когда восклицал, что, по всей видимости, было невозможно заставить сыновей Израиля понять непрочность их положения в германских странах. К тому же он подробно развивал распространенные банальности об их "негативизме", отсутствии у них творческого духа и их скрытом развращающем влиянии.
Еще больший интерес представляет глава, которую он посвятил "расе". В этой главе он поднял вопрос о том, стоят ли евреи выше или ниже немцев в расовом отношении. Он писал, что ответ зависел от сексуального поведения женщин (поскольку мужчины "от природы полигамны"): если еврейки почувствуют притяжение германской мужественности, это будет указанием на неполноценность их расы, - и наоборот. Но он не позволил себе сделать какие-либо выводы, разумеется, из-за отсутствия необходимой информации по этому вопросу. Но даже если еврейские девушки увлекались немцами, заключал Гартман,
"из этого следует только то, что современный вариант иудаизма отмечен неполноценностью сексуального инстинкта. Однако невозможно сомневаться, что этот вариант пришел в упадок и деградировал вследствие исторических обстоятельств..."
Возможно, именно в связи с этими положениями Гартмана Ницше воскликнул:
"Какое облегчение - встретить еврея среди немцев! Какое отупение, какие белобрысые волосы, какие голубые глаза; какое отсутствие духа..."
Возникает соблазн перефразировать это замечание: какое облегчение встретить Нищие среди немецких философов! Конечно, он также отдал дань научным бредням своего времени в связи с теориями о "семитской расе". Но отсюда он немедленно делал выводы, которые можно называть парадоксальными только потому, что они противоречили общераспространенным взглядам: некоторые его замечания через сто лет выглядят почти пророческими:
"Чем обязана Европа евреям? - Многим, хорошим и дурным, и прежде всего тем, что является вместе и очень хорошим, и очень дурным: высоким стилем в морали, грозностью и величием бесконечных требований, бесконечных наставлений, всей романтикой и возвышенностью моральных вопросов, - а следовательно, всем, что есть самого привлекательного, самого обманчивого, самого отборного в этом переливе цветов, в этих приманках жизни, отблеском которых горит нынче небо нашей европейской культуры, ее вечернее небо, - и, быть может, угасает. Мы, артисты среди зрителей и философов, благодарны за это евреям* ("По ту сторону добра и зла", §250, пер. с нем. Н. Полилова).
В "Утренней заре" Ницше даже пришел к тому, что в результате необыкновенного развития, в процессе которого речь шла как о добродетелях евреев, "превосходящих добродетели всех святых", так и об их дурных манерах и неутолимой злопамятности восставших рабов, он возложил на них все надежды на возрождение рода человеческого. Таким образом, он неожиданно протянул руку католическим визионерам своего времени - Гужно де Муссо и Леону Блуа;
"Итак, когда евреи смогут показать в качестве собственных произведений геммы и золотые вазы, такие, что европейские народы с их более коротким и менее глубоким опытом никогда не могли и не могут создать, когда Израиль преобразует свою вечную месть в вечное благословение Европы - тогда вернется седьмой день, когда древний бог евреев смажет радоваться самому себе, своему творению и избранному народу - а все мы, мы хотим радоваться вместе с ним!" ("Утренняя заря", § 205, "О народе Израиля"),
Обращаясь таким образом к древнему Иегове, а не к Христу, Ницше воздерживался от того, чтобы сделать последний шаг, т. е. вновь стать христианином перед лицом евреев по образцу Вольтера и стольких других великих мыслителей, которые приберегли для себя эту возможность падения. Но он не был бы Ницше, если бы и в этом вопросе не поменял знаки.
В "Человеческом, слишком человеческом" Ницше обосновывал признательность, с которой Европа должна относиться к евреям, более точно и продуманно:
"... именно иудейские вольнодумцы, ученые и врачи удержали знамя просвещения и духовной независимости под жесточайшим личным гнетом и защитили Европу против Азии; их усилиям мы, по меньшей мере, обязаны тем, что смогло снова восторжествовать более естественное, разумное и, во всяком случае, немифическое объяснение мира и что культурная цепь, которая соединяет нас теперь с просвещением греко-римской древности, осталась непорванной.
Если христианство сделаю все, чтобы овосточить Запад, то иудейство существенно помогало возвратной победе западного начала; а это в известном смысле равносильно тому, чтобы сделать задачу и историю Европы продолжением греческой задачи и истории" ("Человеческое, слишком человеческое", §475, пер. с нем. С, Л. Франка).
В том, что касалось настоящего, Ницше позволял себе "веселые отклонения" по поводу скрещиваний между прусскими офицерами и дочерьми Израиля, которые одарят Бранденбург
"той мерой интеллектуальности, которой так сильно недостает этой провинции". Он с поразительной точностью видел, что в своем большинстве немецкие евреи стремились к слиянию с христианским населением: конечно, он переоценивал их возможности и особенно их внутреннюю сплоченность:
"Очевидно, что если бы они этого хотели или если бы их к этому принуждали, как это, похоже, хотят сделать антисемиты, евреи уже теперь смогли бы добиться преобладания и буквального господства во всей Европе; очевидно также, что они к этому не стремятся и не строят планов такого рода".
Возможно, не существовало человеческого типа, который бы Ницше презирал и ненавидел сильней, чем "антисемитские крикуны" (видное место среди которых занимал муж его сестры Бернгард Фёрстер). Однако следует отметить, что он попадал в двойную ловушку, поскольку и он также приписывал евреям почти сверхчеловеческие возможности и связывал эти возможности с их наследственными особенностями, с их "кровью". В этом отношении он оставался сыном своей эпохи, а также своей страны. Среди его современников было множество тех, кто разделял эти взгляды независимо от происхождения и склонностей.
В 1911 году экономист Вернер Зомбарт опубликовал свой знаменитый трактат "Евреи и экономическая жизнь". Он взялся разрабатывать тему, в которой теоретически игра воображения должна хоть как-то сдерживаться цифрами, Но на самом деле он лишь подхватил вымышленное положение, восходящее к молодым гегельянцам Бруно Бауэру и Карлу Марксу, об идентичности "капитализма" и "иудаизма".
Краткий поэтический порыв Зомбарта резюмирует квинтэссенцию его труда:
"Подобно солнцу Израиль встает над Европой: повсюду, где он появляется, возникает новая жизнь, тогда как в местах, которые он покидает, все, что процветало до этого момента, начинает гибнуть и чахнуть". Немедленно появились многочисленные опровержения, однако они не помешали признанию этого труда.
В следующем году Зомбарт дополнил свое сочинение брошюрой о "Будущем евреев", в которой проблемы капиталистической экономики уступили место вопросам немецкой культуры. Он утверждал там, что евреи держали в своих руках или по крайней мере оказывали решающее влияние на всю национальную культурную жизнь: искусство, литературу, музыку, театр и особенно большую прессу. По его мнению это могло иметь место благодаря тому факту, что в среднем они были гораздо более умными и предприимчивыми, чем немцы.
Превосходство, истоки которого Зомбарт также видел в еврейской "крови", порождало проблему, умалчивать о которой было бы обманом, поскольку речь здесь шла о "самой серьезной проблеме рода человеческого". Но он предполагал решать ее отнюдь не с помощью ассимиляции или [межрасового] скрещивания; каждая группа должна сохранять свою оригинальность и чистоту:
"Мы против наполовину черной, наполовину белой смеси".
Таким образом, Зомбарт выступал за политику апартеида до того, как появился сам этот термин, политику, навязываемую "низшим" большинством "высшему" еврейскому меньшинству.
Возможно, читателю последней четверти двадцатого века будет нелегко понять, как блестящий эрудит Вернер Зомбарт, который был одним из основателей экономической истории, мог смотреть на себе подобных взглядом зоотехника. Но именно это наглядно показывает, до какой степени "ветеринарная философия" Третьего рейха успела "получить права гражданства среди элиты Германии Вильгельма.
Большинство авторов допускали a fortiori психофизиологическую дифференциацию между "семитами" и "арийцами", так что предметом дискуссий оказывались преимущественно соответствующие расовые характеристики, а среди немецких евреев очень многие сами относили себя к категории низшей расы. Часто речь шла о трагически раздвоенном патриотизме, который в эту эпоху определялся формулой:
"Патриотизм евреев заключается в ненависти к самим себе";
эта формула дополняла цитированную выше формулу Шопенгауэра, но не противоречила ей. Мы уже приводили в других местах многие примеры такого рода; сейчас ограничимся наиболее захватывающим из них.
Для нашей темы существенно, что Отто Вейнингер появился на свет в Вене, самом горячем германском очаге антисемитской активности и единственном европейском городе, в котором всеобщие выборы привели к власти в 1897 году антисемитский муниципальный список. В это время Вейнингеру было семнадцать лет; вскоре после этого он приступил к работе над психофилософским трактатом, который принесет ему известность, но не счастье. После тщетных поисков утешения в крещении он покончит с собой в возрасте двадцати четырех лет. Его труд называется "Пол и характер" (Современное русское издание: Москва, "Терра", 1992. (Прим, ред.).
В нем на протяжении пятисот страниц анализируется моральная и интеллектуальная неполноценность женщин: в завершение он выносил еще более суровый приговор евреям с той только разницей, что женщина по крайней мере верила во что-то, а именно в мужчину, тогда как еврей был полностью лишен веры. Если Вейнингер специально уточнял, что иудаизм был в его глазах
"лишь направлением ума, психической структурой, которая могла быть присущей любому человеку, но нашла в историческом иудаизме свое самое грандиозное воплощение",
это отнюдь не подрывало сформулированный им принцип контраста между бесконечностью германцев и пустотой Израиля. Его книга завершалась апокалипсическим призывом;
"Род человеческий ждет нового основателя религии, и борьба приближается к решающей стадии, как и в первом году нашей эры. Человечество снова стоит перед выбором между иудаизмом и христианством, коммерцией и культурой, женщиной и мужчиной, родом и личностью, ничтожеством и ценностью, небытием и божеством. Это два противоположных царства, третьего царства не существует..."
Мессия, приход которого он возвещал, засвидетельствовал ему свою признательность.
"Он был единственным евреем, достойным жизни", - сказал о нем Гитлер в период претворения в жизнь "окончательного решения".
Можно также процитировать молодого германиста Морица Гольдштейна, который также принимал на свой счет распространенные концепции германо-иудейского конфликта, но иначе на них реагировал, хотя и едва ли в менее саморазрушительной манере.
"Становится все более и более очевидным, - писал он в 1912 году в нашумевшей статье, - что немецкая культурная жизнь постепенно переходит в еврейские руки. Это совсем не то, чего ждали и к чему стремились христиане, когда они открыли доступ к культуре париям, жившим среди них... В результате мы столкнулись с проблемой: мы, евреи, оказались в роли распорядителей духовных благ народа, который отказывает нам в правах и способностях, необходимых для осуществления этой задачи".
За этим следовало описание того, как одна сфера за другой или одна муза за другой попадали под это господство, - описание, сходное с тем, которое делали Зомбарт, Гартман и многие другие, т. е. преувеличенное в таких масштабах, которые невозможно оценить, и к тому же в области, где господствует субъективизм, обостряемый до предела игрой противоречивых страстей, той самой Hassliebe ("ненавистью-любовью"), самым показательным примером которой остаются отношения между Рихардом Вагнером и его еврейскими исполнителями и поклонниками.
Со своей стороны Мориц Гольдштейн также поддался вагнерианским миазмам, что особенно заметно в заключении, где он обострял весьма животрепещущую проблему, бросая вызов всем подряд, как немцам, независимо от того, были ли они за или против евреев, так и ассимилированным евреям, которые "затыкали себе уши":
"Мы сражаемся на два фронта. Наши врага - это. с одной стороны, германо-христианские завистники и глупцы, превратившие слово "еврей" в оскорбление, чтобы квалифицировать как "еврейское" все то, что связано с евреями, и таким образом марать и дискредитировать их. Мы не можем недооценивать этих лидеров и их последователей; они более многочисленны, чем сами это думают, и каждый немец, не желающий иметь с ними ничего общего, должен очень внимательно посмотреть, не имеет ли он это общее вопреки собственному желанию.
С другой стороны находятся наши худшие враги - евреи, которые ничего не желают видеть... Это их следует оттеснить со слишком заметных позиций, где они создают ложный образ евреев, это их следует заставить замолчать и постепенно свести их на нет, чтобы все мы, обычные евреи, могли радоваться жизни единственным способом, благодаря которому человек может чувствовать себя гордым и свободным: открыто давать отпор равному противнику".
По духу этой статьи очевидно, что речь идет о воображаемой дуэли, т. е. о
самоубийстве. Гольдштейн писал, что вскоре после публикации этой статьи, вызвавшей
бурные разнообразные реакции, он попытался обратиться к сионизму, но не смог
решиться пойти до конца и испытать связанные с этим тяготы. Тогда он ограничился
тем, что в качестве видного германиста, каковым он являлся, стал руководить
изданием в Берлине собрания классических авторов до тех пор, пока история
не распорядилась по-другому. Вскоре после своей отставки он пережил ужасный
сюрприз, когда увидел, что его эссе 1912 года было полностью опубликовано
в одном из первых официальных антисемитских изданий Третьего рейха "Евреи
в Германии" (1935) под заголовком "Евреи как распорядители немецкой
культуры..."