ЛЕОН ПОЛЯКОВ ИСТОРИЯ АНТИСЕМИТИЗМА ЭПОХА ЗНАНИЙ

Руссо

Если попытаться применить к Жан Жаку Руссо ту же экзистенциальную матрицу, которую мы использовали в случае Вольтера, то мы сразу же увидим, что многие составные части совпали таким образом, чтобы благоприятно настроить его к сыновьям Израиля. Кальвинистская семья и окружение, неспокойная совесть, болезненная чувствительность, жажда справедливости, неприятие успеха, ненависть к "удобной философии счастливых и богатых".

Мы уже знакомы с тем, как человек превращает свою жизнь в наркотик, избегая себе подобных и подчас балансируя на грани мании преследования. Мы не станем глубже вникать в старую проблему взаимосвязи гениальности и безумства. Для наших целей достаточно констатировать, что в противоположность обвинителю Вольтеру, предпочитавшему считать себя невиновным, Жан Жак Руссо всю свою жизнь признавал себя виновным до такой степени, что даже путал раскаяние со свободой воли в ходе своих усилий доказать реальность Высшего Существа:

"Я раб из-за своих пороков, я свободен благодаря своим угрызениям". Он требовал всего лишь доброжелательно выслушать доводы евреев.

В интересном отрывке из "Исповеди савойского викария", где под видом сравнения трех великих монотеистических религий на самом деле он ограничивается противопоставлением триумфа церкви и скорби синагоги, выступая в защиту этой последней, поскольку ее откровение кажется ему "самым достоверным", но настоящая причина, возможно, заключается в ее угнетенном положении. Обратите внимание на следующие строки:

"В Европе существуют три главные религии. Первая допускает одно откровение, вторая - два, а третья - три. Каждая презирает и проклинает остальных, обвиняет их в ослеплении, ожесточении, упрямстве, лжи.

Разве беспристрастный человек осмелится выбирать между ними без того, чтобы предварительно не взвесить со всем тщанием их доказательства и внимательно выслушать их доводы?

Та из них, которая допускает лишь одно откровение, самая древняя и выглядит наиболее надежной; та, что допускает три откровения, самая молодая и выглядит наиболее последовательной; та, что допускает два откровения и отбрасывает третье, возможно, является наилучшей, но, конечно, именно против нее направлены все предрассудки нашего времени...

Наши католики поднимают громкий шум по поводу авторитета церкви. Но что же они выигрывают на этом, если требуется такой же огромный комплекс доказательств для подтверждения этого авторитета, как другим сектам для непосредственного утверждения своих учений.

Церковь постановила, что имеет право принимать решения. Разве это не убедительное доказательство? Основываясь на этом, вы сможете понять все наши споры.

Много ли вы знаете христиан, давших себе труд внимательно познакомиться с иудейскими аргументами против христианства? Если кто-либо и читал что-нибудь по этому поводу, то в христианских книгах. Конечно, это не самый лучший способ понять доводы своих противников.

Но что можно здесь сделать? Если бы кто-то отважился опубликовать у нас книги, открыто защищающие иудаизм, то мы бы покарали автора, издателя и книготорговца. Такая политика достаточно удобна и надежна, чтобы всегда преобладать. Приятно опровергать оппонентов, не осмеливающихся подать свой голос.

Те из нас, кто готов вступить в диалог с евреями, ушли вперед не слишком далеко. Эти несчастные ощущают себя в полной зависимости от нас. Гнет тирании, направленной против них, делает их пугливыми. Они знают, как легко христианское милосердие превращается в несправедливость и жестокость: что они могут осмелиться сказать, не навлекая на себя опасность обвинения в богохульстве.

Жадность усиливает наш порыв, а они слишком богаты, чтобы не быть неправыми. Самые образованные, самые просвещенные всегда оказываются самыми подозрительными. Вы можете обратить в свою веру каких-нибудь несчастных, которым платят за клевету на своих бывших единоверцев; вы можете заставить говорить презренных старьевщиков, которые пойдут на это, чтобы угодить вам; вы будете торжествовать по поводу их невежества или подлости, в то время как их мудрецы молча улыбаются на вашу глупость.

Но разве вы верите, что там, где они почувствуют себя в безопасности, над ними так же легко будет взять верх?

В Сорбонне ясно как день, что предсказания о приходе Мессии относятся к Иисусу. Среди раввинов Амстердама столь же ясно, что они не имеют к нему ни малейшего отношения. Я никогда не поверю, что хорошо познакомился с доводами евреев, пока у них не будет свободного общественного положения, собственных школ и университетов, где они смогут говорить и вести дискуссии в полной безопасности. Только тогда мы узнаем, что они могут сказать".

Следует обратить внимание на последний аргумент. К тому же можно задать себе вопрос, не являлся ли Руссо тем, "кто готов вступить в диалог с евреями", как он сам это формулировал. Его биографы ничего не сообщают по этому поводу, но это вполне возможно. Во время своих странствий Руссо мог встречать на дорогах старьевщиков, о которых он говорит.

Возможно, он сталкивался с ними в приютах для новообращенных, и этот скромник мог видеть во время своего пребывания в Венеции тех таинственных мудрецов, которые "молча улыбаются на вашу глупость". Когда он скрывался в Монморанси, то говорил, что не хочет больше ничего читать, соглашаясь сделать единственное исключение для "Федона" Мендельсона, "потому что это было сочинение еврея".

Однако в той же "Исповеди савойского викария" Руссо проявляет себя настоящим сыном своего времени, выражая свой ужас по отношению к жестокому еврейскому Богу воинств:

"Итак, если [Божество] учит нас только абсурдным и бессмысленным вещам, если внушает нам только чувство отвращения к себе подобным и страх к самим себе, если создает образ Бога сердитого, ревнивого, мстительного, пристрастного, ненавидящего людей, Бога войны и битв, всегда готового разрушать и испепелять, всегда говорящего о мучениях и карах, похваляющегося тем, что обрушивает кары даже на невинных, то такой жестокий Бог совершенно не привлекает мое сердце, и я воздержусь оттого, чтобы оставить естественную религию и обратиться в эту.

Вы хорошо видите, что необходимо обязательно сделать выбор. Ваш Бог не для нас, сказал бы я его последователям. Тот, кто начинает с того, что выбирает себе один народ и отворачивается от всего остального рода человеческого, не есть общий отец человечества..."

Помимо этого Жан Жак многократно высказывается о евреях древности в традиционной манере:

"самый подлый из народов",

"низость этого народа, чуждого всех добродетелей",

"самый подлый из народов, которые когда-либо существовали".

Наконец, теологическое посредничество смущало этого апостола религии сердца как и многих его современников. Отсюда это знаменитое восклицание:

"Сколько людей между Богом и мной!"

Но Руссо испытывает бесконечное восхищение законодателем Моисеем. В малоизвестном сочинении он приписывает Моисею заслугу учреждения цельной системы управления, выдержавшей испытание временем. Если абстрагироваться от устаревших обобщений, то нельзя не признать, что его оценка сохраняет свое значение:

"[Моисей] подготовил и осуществил удивительное предприятие - сплочение в единый народ неорганизованной массы несчастных беглецов, лишенных мастерства, вооружения, таланта, добродетели, мужества, которые не владели ни единственным клочком земли и составляли на ее лице группу чужаков, Моисей осмелился превратить эту толпу бродяг и рабов в политическую общность, в свободный народ.

Пока эта толпа скиталась по пустыне, не имея даже камня, чтобы преклонить голову, он [Моисей] дал им эту стабильную организацию, выдержавшую испытание временем, судьбой и завоеваниями, которую не удалось разрушить и даже изменить за пять тысяч лет и которая жива и сегодня во всей своей мощи, даже хотя единства народа более не существует.

Чтобы не допустить того, чтобы его народ не растворился среди других народов, он дал ему нравы и обычаи, несовместимые с нравами и обычаями других народов; он перегрузил его обрядами и специальными церемониями; он стеснил его тысячами разных способов, чтобы постоянно держать его в напряжении и чтобы он постоянно оставался чужим среди других народов; все те узы, которыми он скрепил членов своего сообщества, одновременно служили преградами, отгораживавшими их от соседей и не дававших смешиваться с ними.

Именно таким образом этот странный народ, подолгу находившийся в рабстве и в рассеянии, казалось, почти уничтоженный, но всегда обожествлявший свои законы, тем не менее, сумел уцелеть вплоть до нашего времени, разбросанный среди других народов, но не смешавшийся с ними, так что его обычаи, законы, обряды не исчезли и сохранятся до конца света вопреки ненависти и преследованиям со стороны остального человечества..." ("Размышления об управлении Польшей").

На другой странице, до сих пор не опубликованной, в результате своеобразного самоотождествления он пишет, что, несмотря на разрушение их родины и ужасающие условия их жизни, евреи остаются в своих гетто по-своему свободными гражданами:

"... удивительное и поистине уникальное зрелище представляет собой этот изгнанный народ, не имевший своей земли почти две тысячи лет, народ, смешавшийся с чужестранцами, не сохранивший, возможно, ни одного прямого потомка первоначальных поколений, народ, рассеянный по земле, порабощенный, преследуемый, презираемый всеми народами, но сумевший сохранить свои особенности, законы, обычаи, а также патриотическую любовь к своему первому обществу, хотя казалось, что порвались все скреплявшие его связи.

Евреи показывают нам поразительный пример: законы Нумы, Ликурга, Салона давно мертвы; гораздо более древние законы Моисея живы до сих пор. Афины, Спарта, Рим погибли, не оставив потомков в этом мире, разрушенный Сион не утратил своих потомков.

Они разбросаны среди всех народов, но никогда не смешиваются с ними; у них нет больше лидеров, но они по-прежнему составляют народ; у них нет больше родины, но они по-прежнему ее граждане..." (Мы приносим благодарность уважаемому хранителю архива библиотеки Невшателя М. Ж. Бьяди, который любезно предоставил нам копию этой страницы.)

Не менее оригинальным выглядит и мнение Руссо о "еврейском мудреце", т. е. об Иисусе. Совершенно естественно, что в этом контексте он отвергает свидетельства евреев:

"из лона самого яростного фанатизма возникла самая возвышенная мудрость, и простота самых достойных добродетелей увенчала самый презренный народ на земле".

Однако историческая миссия Иисуса, как Руссо ее себе представляет, странным образом похожа на ту, которую в следующем столетии сумеют осуществить апостолы сионизма;

"Иисус, которого не признавал этот век, потому что он не достоин познать его, Иисус, который умер, потому что хотел создать знаменитый и добродетельный народ из своих презренных соотечественников..."

(По ироническому замечанию Гримма "Руссо был христианином подобно тому, как Иисус Христос был иудеем".) Руссо развивал эту мысль следующим образом:

"Его благородная цель заключалась в том, чтобы возвысить свой народ, снова сделать его свободным, народом, который был бы достоин этой свободы. Именно с этого следовало начинать.

Глубокое изучение законов Моисея, усилия, направленные на то, чтобы пробудить в сердцах воодушевление и любовь к этим законам, показали поставленные цели в той мере, в какой это было возможно, чтобы не встревожить римлян. Но его подлые и трусливые соотечественники вместо того, чтобы слушать его, возненавидели его именно за его гений и добродетель, которые служили упреком их недостойности..."

В целом нет ничего удивительного в подобных взглядах этого вечного нонконформиста, презиравшего модных философов, которых он называл "яростными проповедниками атеизма и крайними догматиками", заклятый враг Вольтера, которому он бросил:

"Месье, я вас ненавижу".

Помимо естественной симпатии преследуемого мыслителя к преследуемому народу, эти взгляды отражают сейсмографическую чувствительность человека, который, возможно, был первым, кто предчувствовал опасность "философской инквизиции, более тонкой, но не менее кровавой, чем прежняя".

Следует заметить, что у Руссо не было преимуществ атакующего и что на фоне неустанной пропаганды Вольтера его защитительные речи не всегда были достаточно весомы, тем более что борьба была неравной. Арсенал занимательных и разнообразных псевдоаргументов гораздо легче увлекает воображение, чем доводы разума и добродетели.

Одна из самых забавных реликвий века Просвещения - это экземпляр "Эмиля" с пометками Вольтера. Тридцать одно замечание, по большей части презрительные, относятся к "Исповеди савойского викария", составляющей третий том "Эмиля", но они сгруппированы по разным местам таким образом, что можно предположить, что наш герой [Вольтер], заявлявший, что "невозможно читать этот абсурдный роман", пропустил то место, где Руссо выступает в защиту иудаизма.

Удивительно, что возникает сожаление по поводу этой небрежности, которая, вероятно, лишила потомков литературного фейерверка. Полтора века спустя Шарль Морра попытался выступить в качестве "Вольтера, просвещенного антисемитским гением Запада", чтобы высказать всю правду "авантюристу, вскормленному библейскими истинами", как он называл несчастного Руссо:

"Он вступил [в цивилизацию французов] как один из этих бесноватых, исторгнутых из чрева пустыни, одетых в рубище, которые бродили по улицам Сиона с меланхолическими завываниями; вырывая на себе волосы, разрывая свои лохмотья, смешивая свою еду с отбросами, они марали своей ненавистью и презрением каждого встречного... Его ничто не могло и не должно было сдерживать. Он прибыл из одного из тех уголков мира, где уже на протяжении двух столетий бурлили всевозможные смеси иудео-христианской анархии..."

В этой связи можно спросить себя, какое воздействие производили во Франции и по всему миру из поколения в поколение диатрибы Вольтера и защитительные речи Руссо. По самой природе вещей эти речи, похоже, обладали силой убеждения, не меньшей, чем обвинения Вольтера. Следует также иметь в виду, что мы воспроизвели здесь все тексты одинокого странника, в которых он прославлял имя Израиля, но лишь маленькую часть тех, где господин из Ферне подвергает это имя уничижению.

Можно думать, что влияние речей Вольтера, или, точнее, их слушателей, было тем больше по той причине, что Вольтер вошел в историю не как антисемитский подстрекатель, а как поборник терпимости, глашатай демократии, и именно здесь источник его авторитета. Комментаторы, издатели и преподаватели обычно избегают упоминаний об антиеврейских остротах и произведениях защитника Каласа. Тем не менее, эти тексты продолжают существовать и, конечно, в подходящий момент находят себе применение, поддерживая огонь "антисемитского духа Запада", духа, который, возможно, является лишь специфическим выражением отношений человека Запада с Богом.