Эйхман в Иерусалиме. Банальность злаХанна Арендт |
Для многих евреев моего поколения захват, осуждение и наказание Адольфа Эйхмана
представляют собой события уникального значения, они оказали огромное влияние
на наше сознание и взгляды. Что касается лично меня, то этот апрельский день
1961 года, когда мама усадила меня перед телевизором в нашем доме в нью-йоркском
Бруклине, остался одним из самых ярких воспоминаний детства. Я помню, как она
сказала: "Ты должен это видеть. Израиль схватил одного из самых главных
преступников холокоста, его будут судить в Иерусалиме. Суд начинается сегодня".
Впечатление, которое произвела эта сцена на еврейского мальчишку, еще даже не
прошедшего бармицву, трудно переоценить. Я помню ее по сей день, потому что
тогда в нашей семье впервые заговорили о холокосте - о том, что потом стало
в моей профессиональной жизни главным; тот факт, что мой двоюродный дед рабби
Эф-раим Зар, в чью честь и меня назвали Эфраимом, вместе со всей его семьей
погиб "во время войны", упоминался и прежде, но как-то вскользь, между
делом.
Чтобы понять значение процесса, следует воссоздать ту реальность, весьма отличающуюся от нашей реальности. В пятидесятых, шестидесятых и вплоть до конца семидесятых годов о холокосте говорили мало, и уж точно его не изучали, не анализировали, дискуссий о нем тоже не было. Так обстояли дела в Соединенных Штатах, где рос я, но так же обстояли они в Израиле и даже в Европе. Евреям тогда было о чем подумать, и прежде всего они думали о будущем. Воспоминания об этой величайшей трагедии, трагедии почти непостижимого масштаба, загонялись внутрь, о них не говорили, об этом старались забыть, и в результате наше поколение росло, почти ничего не зная о страшной судьбе европейского еврейства.
Первой заметной трещиной в этой стене молчания стал процесс над Эйхманом, хотя его истинное значение мы полностью осознали лишь годы спустя. Так было даже в Израиле, где воздействие процесса было куда более непосредственным. Что особенно важно, процесс вывел на уровень законных свидетельств рассказы выживших, которых - за исключением сражавшихся в гетто сионистов - израильский истеблишмент до тех пор предпочитал не замечать. Тому есть множество причин, но ни особого сочувствия, ни интереса истории тех, кто страдал в гетто, в лагерях, или тех, кто вынужден был прятаться, не вызывали, и они вынуждены были молча претерпевать свои муки. А процесс над Эйхманом выдвинул их воспоминания, их личные истории на передний план, и сделано это было таким образом, что им впервые в жизни было оказано уважение и доверие, которых они заслуживали.
Памятуя об этом, довольно трудно относиться с симпатией к книге Ханны Арендт "Эйхман в Иерусалиме": в ней автор подверг суровой критике сам судебный процесс, в ходе которого рассматривалась степень ответственности этого бывшего члена СС в осуществлении "окончательного решения" и в результате которого он был осужден. По мнению Арендт, суд был на самом деле дурно управляемым показательным процессом, целью которого была пропаганда сионистских воззрений, этот процесс, как считает Арендт, должен был убедить израильтян, что только в Израиле "еврей может чувствовать себя в безопасности и жить достойно", что не могло не поставить в затруднительное положение нееврейский мир. Арендт раскритиковала то, что во время процесса рассматривались только еврейские страдания, а это, по ее мнению, вело к искажению истины и искажению даже самого еврейского измерения произошедшего.
Свое критическое отношение к самому ходу процесса Арендт сопровождает суровой критикой стороны обвинения, которая, полагает она, преувеличила роль Эйхмана, довела ее до совершенно нереальных пропорций в тщетной попытке представить его всесильным антисемитским сверхчудовищем, действиями которого руководило идеологическое рвение, в то время как Эйхман, по ее мнению, был совершенно другим человеком. По Арендт, основная вина Эйхмана заключалась в неукоснительном подчинении морально ущербной бюрократии, взявшей на вооружение идеологию геноцида. Для нее Эйхман был обыкновенным нелепым бюрократом, лишенным воображения и склонным к самообману, он был куда более озабочен своей личной карьерой, чем преданностью идее, и Арендт пытается доказать неуместность суда над ним, приписывая многие из сюжетов и поворотов "окончательного решения" его начальникам и коллегам.
На эти ее суждения блестяще ответил выдающийся историк и эксперт холокоста доктор Якоб Робинсон в своем труде "Выпрямление кривизны" (And the Crooked Shall be Made Straight, Macmillan, 1965), а также историк холокоста Яков Лозовик в книге "Бюрократы Гитлера: нацистская полиция безопасности и банальность зла" (Hitler's Bureaucrats: The Nazi Security Police and the Banality of the Evil, Continuum International Publishing, 2002) - в ней он тщательно исследует деятельность департамента, который возглавлял Эйхман, и его роль в осуществлении "окончательного решения". Например, оба автора указывают на радостное возбуждение, эйфорию, которую испытывал Эйхман ближе к концу войны, когда говорил о том, сколь многих евреев ему удалось уничтожить: он-де "сойдет в могилу, смеясь" от радостного осознания того, что послал на смерть пять миллионов евреев. Также весьма значимым в этом плане было интервью Эйхмана, которое он в 1957 году дал в Аргентине голландскому журналисту фон Сассену: в нем он в открытую заявлял, что "когда я пришел к заключе-нию, что то, что мы делали с евреями, было необходимо, я принялся за работу с фанатизмом человека, считающего себя истинным национал-социалистом… Я всегда работал со стопроцентной отдачей и, отдавая приказы, действовал со свойственной мне энергичностью". Арендт отбрасывает эти цитаты, считая их "похвальбой" склонного к самообману человечишки, но центральная роль Эйхмана в организации и осуществлении определенных этапов уничтожения огромного числа евреев во время холокоста, его рвение в проведении этих операций совершенно очевидны, и это оправдывает усилия, предпринятые Израилем для того, чтобы он предстал перед судом, и подтверждает значение самого этого суда.
Но если критика, которой подвергает Арендт саму организацию процесса, еще и может быть предметом обсуждения, то ее язвительные, абсолютно клеветнические высказывания в адрес евреев - жертв нацистов, и в особенности их лидеров, - куда более серьезный недостаток, даже провал ее книги. Начать с того, что Арендт совершенно ложно и даже чудовищно утверждает, будто "реальные убийства в центрах умерщвления обычно выполнялись руками еврейских коммандос", - под таким утверждением вообще никаких оснований нет. (Да, как правило, сами евреи "сортировали" и "перерабатывали" тела убитых в лагерях смерти, но самих убийств они не совершали.) Что еще более оскорбительно, она фактически обвиняет все европейское еврейство в соучастии в их собственном умерщвлении, она обвиняет почти всех еврейских лидеров в сотрудничестве с нацистами, в пособничестве в уничтожении их собственных общин, заявляя, что "если бы евреи не были организованы и у них не было бы лидеров, хаоса и бедствий было бы куда больше, но общее число жертв вряд ли достигло числа между четырьмя с половиной и шестью миллионами".
Однако, как поясняет Робинсон, подобная характеристика роли еврейских лидеров Европы во время Второй мировой войны абсолютно оторвана от контекста и не отражает реалий жизни евреев во времена холокоста. Прежде всего, без внимания оставлен куда более серьезный феномен, который в значительной степени повлиял на судьбу европейских евреев - активное сотрудничество с нацистами нееврейского населения почти всех европейских стран, а этот фактор в немалой степени способствовал массовому убийству евреев. К тому же, вопреки утверждению Арендт о том, что именно юденраты составляли списки депортированных, большинство отправленных в лагеря смерти евреев отбирались вовсе не по составленным еврейскими офи-циальными лицами спискам. В некоторых местах, таких как Варшава или Львов, евреев депортировали просто улица за улицей, в других евреям приказывали под страхом смерти являться на сборные пункты. Короче говоря, не еврейские лидеры были ответственны за их смерть, а совокупность других факторов, что Робинсон и поясняет в специальном памфлете, который он опубликовал в ответ на обвинения Арендт:
"Выжил или нет еврей во время холокоста, зависело от условий той страны или района, где он проживал: открытости границ, доступности убежищ, дружелюбия партизан или борцов сопротивления (зачастую в России и Польше евреев убивали сами местные партизаны); эффективности взяток, потребностей немецкой военной машины в рабочей силе; прихотей и капризов местных наци; а в конечном счете - и это немаловажно - от чистой случайности. Нормальный человеческий разум не мог принять тот факт, что действительной целью на-цистов было полное уничтожение, немцы же прилагали все усилия, чтобы на время успокоить евреев, притупить их бдительность".
В заключение я должен сказать еще об одном моменте, на который я не мог не обратить внимания. Ханна Арендт, несомненно, была блестящим политическим философом, и ее вклад в эту область знания поистине неоценим. Несомненно, это одна из причин широкого интереса публики к ее репортажам с процесса, опубликованным сначала в виде серии статей в журнале New Yorker, по которым затем была написана эта книга, изданная Viking Press. К сожалению, ее исторические исследования периода холокоста не соответствуют уровню ее познаний в выбранной ею области философии, что в конечном счете привело к теориям и утверждениям не только неточным, но чрезвычайно обидным и оскорбительным как для жертв, так и для тех, кто остался в живых. Но если анализ событий и исторической последовательности открыт для дискуссии и интерпретации, то отношение Арендт к предмету разговора не оставляет сомнений в ее образе мыслей. Ее книга, к сожалению, пронизана пренебрежением к жертвам холокоста и их лидерам, к государству Израиль, к самому процессу. И хотя к Эйхману она также не испытывает никакого уважения, порою он все же пробуждает у Арендт нечто вроде сочувствия к человеческим слабостям. Однако странно, что она никогда не проявляет никакого сочувствия к тем, кто его действительно заслуживает - к самим жертвам и к тем, кто старался привлечь их мучителя к суду.
Чтобы как-то объяснить то, что написано в этой книге, предпринимались попытки анализа психологических особенностей самой Арендт, об этом уже тоже много написано. Мне кажется, что "Эйхман в Иерусалиме" - если смотреть на книгу в исторической перспективе - есть произведение глубоко ошибочное, однако оно ни в коей мере не является продуктом хорошо известной неприязни, предрассудков и чувства превосходства, которые испытывают многие светские немецкие евреи к своим восточноевропейским собратьям. К сожалению, в ней присутствует и нечто от характерной еврейской ненависти к себе. Но это не значит, что ее не стоит читать, однако, чтобы достичь более объективного понимания как самого холокоста, так и значения иерусалимского суда над Эйхманом, мы должны столь же внимательно отнестись и к критике произведения Арендт. Тот факт, что приговор был вынесен в зале суда, находившемся в Иерусалиме, столице незадолго до того созданного еврейского государства, добавило дополнительное измерение к волнению и удовлетворению, которые испытывали миллионы евреев во всем мире, в том числе и моя мама.
Доктор Эфраим Зурофф, директор израильского отделения Центра Симона Визенталя