ХАДАССА БЕН-ИТТОЛОЖЬ, КОТОРАЯ НЕ ХОЧЕТ УМИРАТЬ"ПРОТОКОЛЫ СИОНСКИХ МУДРЕЦОВ":СТОЛЕТНЯЯ ИСТОРИЯ |
|
ГЛАВА 8: СЛЕДЫ ФРАНЦУЗСКИХ ПАЛЬЦЕВ НА РУССКОЙ ПОДЕЛКЕ
МОРИС ЖОЛИ - ПОРТРЕТ БУНТАРЯ
Как бы реагировал Морис Жоли, думала я, узнай он, что в будущем о нем станут вспоминать не столько как о политическом бунта-Ре, каковым он и был, сколько как о человеке, невольно внесшем вклад в создание самой знаменитой в истории подделки? Что бы он сказал, узнав о попытках выдумать для него еврейское происхождение и даже еврейское имя? Как бы расхохотался он, если бы смог попасть в зал бернского суда, где самым серьезным образом утверждалось, будто его настоящее имя - Моисей Иоэль!
Как разинул бы от изумления рот, если б узнал, что в 1937 году, в Италии, священник по имени Джовани Прециози напишет, что Морис Жоли был наполовину евреем, франкмасоном и революционером! Все ложь! - воскликнул бы он. Как бы он взъярился, услышав нечестивые намеки на то, что это он списал свою книгу с "Протоколов сионских мудрецов" - за три десятка лет до того, как "Протоколы" вообще появились на свет.
Мог ли он вообразить, что его имя войдет в историю в контексте, ему совершенно чуждом, да еще через много лет после того, как имя Наполеона III, бывшего истинным предметом его книги, выветрится из людской памяти, переместившись в исторические трактаты? Когда я гляжу на фотографию Жоли - голова высоко поднята, плечи вызывающе расправлены, - мне кажется, что я вижу огонь в его глазах. Он был человеком большой храбрости, думаю я, одиноким бойцом, который с готовностью рискнул личной свободой и даже принес ее в жертву, чтобы открыть глаза соотечественникам. Он был единственным, кто объявил войну могущественному монарху и заплатил за это.
Будучи хорошо знакомой с французским судопроизводством, мало изменившимся с наполеоновских времен, я почти зримо представляю себе сцену, разыгравшуюся 28 апреля 1865 года в Cour согrectionel de la Seme. Cour correctionel - это суд низшей инстанции, в котором жюри из трех судей, без присяжных, разбирает уголовные дела. Я воображаю, как этот гордый, разгневанный человек с неистовым взглядом стоит перед облаченными в черные мантии судьями, обвиняющими его в антигосударственном подстрекательстве и приговаривающими к заключению на 15 месяцев и штрафу в 200 франков.
14 февраля 1866 года Мориса Жоли вновь вернули в ту же камеру тюрьмы "Сен-Пелажи", в которой он уже ожидал сначала суда, а потом рассмотрения его апелляций в Апелляционном и Кассационном судах. Теперь, после подтверждения его виновности и утверждения приговора высшим судом страны, ему предстоял спокойный год, в течение которого он сможет размышлять и писать. С учетом времени досудебного содержания под стражей ко времени освобождения 14 мая 1867 года он провел в тюрьме два года.
Жоли был спокоен, убеждения его не переменились. Тюрьма не укротила его. Она дала ему возможность думать и писать. Теперь он мог вернуться к обычной жизни. Ему было 36 лет.
В экипаже, который вез его в Париж, Морис, слушая мерный цокот конских копыт, вдруг понял, что потерял два драгоценных года жизни И все-таки сожалений он не испытывал. Если бы пришлось, он сделал бы то же самое снова. Да, суд запретил его книгу, однако содержание ее, благодаря освещению процесса в печати, не осталось незамеченным. Он не собирался прекращать борьбу. Он не питал иллюзий и не был уверен, что ему не придется снова попасть за решетку. Люди, хорошо его знавшие, никогда не сомневались, что Морису еще предстоит схлестнуться с властями. Его с самого детства считали бунтовщиком и смутьяном, и с той поры он не изменился, как видно хотя бы из автобиографии, написанной им в 1870 году, во время еще одной отсидки в тюрьме, на сей раз завершившейся его оправданием.
Буржуазная семья Жоли, жившая в Лон-ле-Санье, не знала, как справиться с этим непокорным, буйным ребенком. Родственники его занимали почетные, престижные посты. Отец Мориса был членом законодательного собрания департамента Юра, дед - казначеем Корсики, а затем генеральным секретарем Военно-морского министерства в Неаполе.
Морис же, с самого своего рождения в 1829 году, нарушал все установившиеся в его семье нормы поведения. Ко времени, когда он наконец завершил в Париже образование, ему пришлось сменить пять университетов. Сразу после приема в возрасте 30 лет (1859 год) в парижскую коллегию адвокатов, он начал литературную деятельность, которая не прерывалась до конца жизни.
Вскоре стало ясно, что рутинная адвокатская практика - не для него. Как было принято в те дни, он усвоил сатирический стиль, набрасывая критические литературные портреты знаменитых адвокатов и судей, выставляя напоказ особенности их поведения, представлявшиеся ему нечестными или ханжескими. Его памфлет "Парижская адвокатура, политическое и литературное исследование" был забавен, хорошо написан, живо обсуждался коллегами Мориса в ко-
247ридорах Дворца правосудия, но определенно не снискал ему новых друзей в среде юристов. Продолжавшееся и после освобождения из тюрьмы участие в политической жизни поставило его под надзор властей - факт, который не делал его книги привлекательными для издателей. Жоли, никогда не покидавший тропы войны, судился с десятью газетами, отказавшимися печатать его критические статьи, и выиграл восемь процессов из десяти.
Но в тот прекрасный весенний день 14 мая 1867 года он, возвращаясь в Париж, любовался живописными окрестностями, жадно пил свежий воздух, которого ему так не хватало в тюремной камере, и мысленно обращался к роковому вечеру на набережной Сены, с которого все и началось.
В Париже стоял холодный, дождливый осенний вечер. Кроны деревьев расцвечивали город в желтые и золотые тона. В воздухе ощущалась терпкость, предвещающая приближение зимы. Люди по большей части спешили по домам, чтобы укрыться от холода, но для Мориса Жоли то была наилучшая погода для долгой бодрящей прогулки вдоль реки. Ему требовалась ясная голова, необходимо было привести в порядок взбаламученные мысли.
Друзья тревожились за него. Даже те из них, кто разделял его политические взгляды, не думали, что он в состоянии изменить что-либо. Они предупреждали Мориса, что его ждут неприятности. Нынешний режим не терпит смутьянов, твердили они. Наполеон III - опасный деспот, он ведет Францию к краху, с этим не поспоришь, но обличать его в книге - это чистой воды безумие. Да ничего она и не изменит, публика слишком тупа, чтобы понять, что происходит, и слишком смирна, чтобы хоть как-то реагировать. Книгу его запретят, предупреждали друзья, а сам он окажется за решеткой.
Как они были правы, думал теперь Морис. Действительно, книгу запретили, а он провел два года в тюрьме. Стоило ли оно того, размышлял Морис, глядя в окно экипажа, сделал бы он все это снова? Да, сказал он себе, снова, и снова, и снова, ибо нужно что-то делать, чтобы переломить ход событий, а иных орудий у него не было - он умел лишь писать.
Память вновь вернула его в тот вечер на берегу Сены. Целый год он обдумывал книгу, которая показала бы безобразное посягательство императорских законов на все ветви власти и пропасть, которую они разверзли, уничтожив гражданские свободы. Но он знал французскую публику. Для серьезной, строго аналитической книги читателей не найдется. Его сограждане обладают саркастическим темпераментом, говорил себе Морис, необходимо найти литературную форму, которая затронет их воображение. Нужно еще и замаскировать подлинный смысл книги, но тут нет ничего нового. Со времени установления империи французам приходилось маскировать любые нападки на существующий порядок.
Он проходил мимо Понт-Ройяль, когда вспомнил вдруг прочитанную недавно книгу "Диалог о пшенице" аббата Галлиани. То был разговор мертвеца с живым человеком о текущей политике. Чем больше Морис думал о нем, тем более привлекательной казалась ему мысль придать своей книге форму аллегорического диалога. Он может заставить живых людей - или уже скончавшихся - рассуждать о современной политике. Да, но диалог между кем и кем? - задумался он.
Поскольку реальных людей использовать невозможно, участников диалога придется изобрести, но кто ими станет? Кто мог бы представить его собственные идеи, его мысли? Кто является полным противником всего, что олицетворяет Наполеон III? И тут его осенило - Монтескье! Нечего и думать, лучшего участника диалога не сыскать. Сам он целиком и полностью разделял взгляды этого человека, разделял настолько, что легко мог преобразиться в него, влезть в его шкуру. В своей книге он буквальным образом сольется с Монтескье, они станут одним человеком.
А кто же будет его оппонентом?
Кто мог бы выступить в защиту всего дурного и порочного, что есть в политике Наполеона III?
Кто способен отстаивать эту политику, не имеющую никакого отношения к морали и верности закону, политику, которая служит лишь слабым прикрытием стремления к неограниченной власти; кто в своем пренебрежении к демократии не питает никакого уважения к правам личности, выдвигая теории, которые служат тиранам, внушая им, что они могут безнаказанно дурачить своих подданных?
Короче говоря, кто мог бы создать теорию, в основе которой лежит положение "кто силен, тот и прав"?
Он сосредоточился на воображаемой сцене, разыгрывающейся на небесах (или в аду? - вдруг пришло ему в голову), сцене, в которой тихо текут мудрые речи Монтескье. Но, как Морис ни напрягался, ему не удавалось налепить на вторую из воображаемых фигур личину, отличную от личины ненавистного монарха. Прилагая огромные усилия, он пытался думать не столько о лице, сколько о теории власти. Он повторял про себя слова, которые вложил бы, если б смог, в уста правителя Франции.
Справиться с оппозицией ему ничего не стоит, говорил правитель, он может даже заручиться для этого поддержкой народа. Чтобы наслаждаться абсолютной властью, достаточно контролировать печать, полицию и распределение рабочих мест. Можно произвести на народ впечатление несколькими легкими военными победами, а после натравить одних людей на других, используя ту или иную умело насаждаемую ложь. Люди быстро уверятся, что он - их спаситель, а не угнетатель. "Беда ваша в том, что вы с уважением относитесь к людям, - сказал бы он Монтескье, - вы не понимаете, какие они тупицы".
Кто, кроме Наполеона III, мог бы произнести это, размышлял Морис Жоли, и так же внезапно, как имя Монтескье, в голове его возникло еще одно имя. Теперь у второго участника воображаемой сцены появилось лицо, лицо прославленного Макиавелли. Кто же другой, думал Морис, способен стать наилучшим олицетворением омерзительной политики Наполеона III?
Его охватила такая уверенность в правильности сделанного выбора, что он ощутил вдруг внутреннее умиротворение, которого не испытывал уже долгое время.
Когда книга была закончена, Жоли перебрался в небольшую женевскую гостиницу, где перечитал рукопись и написал короткое предисловие, озаглавив его "От современника". Книга его, писал он, применима к любому правительству, но фактически персонифицирует совершенно определенную политическую систему. "Мы слишком запуганы, чтобы увидеть в истинном свете некоторые вещи, которые маячат перед нашими глазами", - писал Жоли.
Внизу страницы он размашисто вывел: "Женева, 15 октября 1864 года". Он чуть не проставил следом свое имя, но вовремя вспомнил, что должен остаться анонимом. Именно поэтому книга Жоли и получила в дальнейшем название "Женевский документ".
По возвращении во Францию Жоли нашел печатника Бурдье, которого уверил, будто это перевод с английского, автора зовут Макферсон. Однако книга оказалась написанной слишком хорошо, а смысл ее - слишком прозрачным. Прочитав первые три диалога и поняв, что речь идет о Наполеоне III, печатник дальше читать отказался. Прибыль прибылью, однако и жизнью рисковать ему тоже не хотелось.
Это новость одновременно и хорошая и плохая, сказал Морису Жоли один из друзей. Похоже, что публика книгу поймет, но не окажутся ли власти не глупее печатника? Тот же друг посоветовал издать книгу без имени автора, и лучше всего в другой стране. Жоли подождал, когда у него появится несколько свободных дней, и отправился на поиски издателя в Бельгию.
Морис Жоли надеялся, что даже если французские власти заметят книгу, у них не найдется доказательств его причастности к ней - издание анонимное, неподписанное, вышедшее за границей. Увы, будучи человеком более чем осведомленным о жесткой тактике своего правительства, он оказался настолько наивным, что не ощутил грозящей ему опасности. К полному его изумлению, Мориса прямо при въезде во Францию арестовали, посадили в тюрьму и обвинили в подстрекательстве и возбуждении ненависти и презрения к французскому правительству.
В решении суда говорилось, "что это сочинение не является ни отвлеченной, ни теоретической критикой и не содержит политических доводов, внушенных духом искренности; что автор обвиняет правительство Франции в использовании постыдных средств для достижения ханжеских целей и осуществления вероломных планов; вводит общество в заблуждение, унижает характер нации и подрывает нравственность... и наконец, что, по собственным словам автора, содержащимся на предпоследней странице его книги, он сочинил "этот свод чудовищных высказываний, от которых в ужасе отшатывается разум, этот труд, каковой лишь ад способен был довести до конца".
"По этим причинам, - говорилось в решении суда, - Морис Жоли, совершивший преступление, состоящее в возбуждении ненависти и презрения к правительству, приговаривается к пятнадцати месяцам заключения, штрафу в 200 франков и конфискации всех экземпляров "Диалогов в аду".
15 июля 1887 года консьерж дома № 5 на набережной Вольтера, в котором жил Морис Жоли, вызвал полицию, поскольку уже два дня не видел своего жильца. Мориса обнаружили сидящим в кресле с поникшей головой и висящими по сторонам руками. У его ног валялся револьвер. На письменном столе полицейские нашли рукопись неопубликованной книги и прощальное письмо самоубийцы, обращенное к матери, сестре, брату, другу и двум членам коллегии адвокатов.
Дерзка в руках один из уцелевших экземпляров книги Жоли, я испытывала грусть оттого, что она так и не приобрела широкой известности. По прошествии 130 лет политическая мысль ее все еще остается злободневной, мудрость содержащихся в ней идей по-прежнему воодушевляет сознание, а изящество слога не перестает радовать читателя. И хоть она не содержит ничего, кроме беседы автора "Монарха" и автора трактата "О духе законов", читателю действительно открывается внутренний мир двух этих людей, разговаривающих на пустынном адском берегу, который Жоли избрал для их странной встречи и который Макиавелли упоминает в начале беседы.
Здесь двадцать пять диалогов, в которых каждый из собеседников излагает собственные воззрения, хотя говорит по преимуществу Макиавелли. Его доводы занимают большую часть из 324 страниц книжки небольшого формата, между тем как голос Монтескье все слабеет и слабеет, и в конце концов он ограничивается только короткими вопросами и выражающими изумление замечаниями. И лишь в последней отведенной ему строке он восклицает: "О Боже, что же вы себе позволяете!"
Трагический факт состоит в том, что книга Жоли была использована не только для создания Библии антисемитов, но стала также, на самый дьявольский манер, руководством для диктаторов. Жоли хотел показать миру, насколько опасным может оказаться абсолютистское правление; он хотел показать своему народу, насколько непрочной может быть демократия и как легко диктатору воспользоваться ее слабостью - все, что ему требуется, хотел сказать автор, это экономический кризис, удобный враг, на которого легко натравить общество, и фашист, изображающий из себя спасителя этого самого общества. Жоли не сознавал, что неумышленно создает не столько оружие, которым можно воспользоваться для борьбы с диктатурой, сколько схему построения опаснейшей теории и тактики, которые, в сущности говоря, станут одной из основ наиболее гнусных преступлений против человечности, совершенных в следующем столетии.
Героем его книги стал не Монтескье, но Макиавелли. Именно его голос звучит в ней отчетливо и громко. Именно его высказывания выглядят наиболее убедительными. Народ, которому предназначалась эта книга, почти не заметил ее - в отличие от провозвестников зла. Фальсификаторы воспользовались ею для создания "Протоколов", Гитлер прибегнул к столь подробно изложенному Жоли рецепту Макиавелли, чтобы выработать собственный план достижения мирового господства и оправдать самое масштабное в истории человечества, наилучшим образом спланированное и приведенное в систему массовое истребление мужчин, женщин и детей.
Каким образом, сказал коллегам доктор Винер, фальсификаторы наткнулись на книгу Мориса Жоли, как они надумали объединить придуманную Германом Гедше фантастическую сцену на пражском кладбище с великолепным текстом "Диалогов" Жоли, все это так и осталось неразрешенной загадкой. Ясно одно, повторял он, сделать это без деятельной помощи и поддержки своих французских единомышленников русские не смогли бы.
Изучив полученные из Франции сведения, Георг понял, что представлять суду "Протоколы" как создание одних только русских фальсификаторов не следует ни в коем случае. Судья должен увидеть в этой книге наследие исчезнувшего режима, используемое европейскими антисемитами в собственных целях, но уходящее корнями не в одну лишь европейскую культуру. Его необходимо убедить в том, что, хотя сама подделка была выполнена агентами русской полиции, так называемый "еврейский заговор" представляет собой прежде всего выдумку антисемитски настроенных европейских интеллектуалов.
Мысль о том, что религия евреев обязывает их уничтожить христианское общество, не нова, необходимо, однако, доказать в суде, что подобные антисемитские идеи, как бы ни были они вредны сами по себе, превратились в куда более смертоносное оружие, угрожающее обществу в целом. Необходимо продемонстрировать, как эта международная клевета, используемая нарождающимися нацистскими партиями, становится политической бомбой, в создании которой французский интеллектуальный антисемитизм объединился с грубой, кровавой российской ненавистью к евреям.
Теперь Георг согласился с Винером: теория политического заговора вознамерившихся овладеть миром евреев, развитая по преимуществу французами, была обнародована русскими, а вслед за тем принята и остальным миром.