В сердцевине ада: Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима

Жду Ваших писем!

=ГЛАВНАЯ =ИЗРАНЕТ =ШОА =ИСТОРИЯ =ИЕРУСАЛИМ =НОВОСТИ =ТРАДИЦИИ =МУЗЕЙ = СИОНИЗМ = =

П. Полян. И в конце тоже было слово… (вместо предисловия)

…Последние евреи догорали.

Сияло небо, словно высший Зритель

Хотел полюбоваться на Конец.

И. Кдценелъсон. Сказание об истребленном народе

Холокост нельзя рассматривать <…> как большой погром,

как случай, когда история в своем движении поскользнулась.

Никуда не деться, приходится рассматривать Освенцим

как последнюю станцию, на которую Европа прибыла

после двух тысячелетий построения этической и моральной культуры…

И. Кертеш. Из Нобелевской речи

Дорогой находчик, ищите везде!

3. Градовский. Письмо из ада

1

Залман (Залмен [4] ) Градовский родился в 1908 или в 1909 году в польском городе Сувалки недалеко от Белостока. Его отец Шмуэл Градовский владел магазином одежды на улице Лудна. Он обладал очень хорошим голосом и служил кантором главной городской синагоги, а также учителем талмуда. Мать Сорэ - скромная, гостеприимная женщина. Ее дед, раввин Авром-Эйвер Йоффе, был выдающимся знатоком и толкователем Закона (гаоном) и почтенным талмудистом, автором книги "Махазе Авраам" ("Видение Авраама"), а отец - Иегуда Лейб - автором другого толкования - "Эвен Лев" ("Камень сердца") [5] .

Все три сына - Залман (Хаим-Залман), Авром-Эйвер и Мойше - учились в ломжинской иешиве. Двое старших занимались общественной работой - они были лидерами в молодежных организациях (в частности в союзе "Слава юношей Сувалок"). Залман также участвовал в объединении, которое снабжало кошерной едой еврейских солдат польской армии, служивших в Сувалках.

Залман получил еврейское и общее образование, знал европейские языки и европейскую литературу, много читал на идиш и по-польски [6] . (И. Выгодский в предисловии к первому изданию "В сердцевине ада" на идиш, вышедшем в 1977 году в Иерусалиме, усматривал в текстах Градовского следы стилистической близости с произведениями популярного польского писателя и журналиста начала XX века Стефана Жеромского (1864-1925). ) У него была явная склонность к писательству. Залман обладал волевым и амбициозным характером, был физически силен и в то же время сентиментален.

Незадолго до начала Второй мировой войны Градовский женился на Соне Апфельгольд [7] , портновской дочке из местечка Лунно под Гродно, с которой случайно познакомился в Лососно около Гродно. На фотографии, сделанной, видимо, вскоре после свадьбы, у обоих (но особенно у Залмана) нежное выражение лица, какое бывает только у молодоженов, еще не познавших ни счастья, ни морщин родительских чувств, но уже полностью к ним приготовившихся. Соня хорошо пела, и ее глубокий грудной голос, украшавший молитву, совершенно созрел и для колыбельных.

Когда разразилась война и Сувалки оказались под угрозой немецкой оккупации, супругам уже было не до детей. Они сочли за благо стать беженцами и перебраться к свекру - в Лунно, сулившее им безопасность. Местечко находилось в 40 км к юго-востоку от Гродно и было не под немцами, а под Советами.

Лунно расположилось на удивление живописно - на берегу Немана и в окружении лесов. Оно как бы срослось в одно целое с другим местечком - Воля, отчего их иногда и воспринимали и называли как синонимы, а иногда и объединяли топонимически (Лунно-Воля) [8] .

(Этимологически Лунно - слово балтского происхождения, означающее "трясина, низинная местность"; в русском языке не склоняется (в польском склоняется). В настоящее время здесь проживают около 1000 человек, среди них нет ни одного еврея. О евреях напоминают только фрагменты кладбища, в 2000-е годы приведенные в порядок американскими волонтерами, да памятный знак, установленный в начале 2006 года: "Вечная память 1459 жителям местечка Лунно, безвинно убитым в годы Великой Отечественной войны". Надпись на идиш, так что о еврейском происхождении этих жителей догадаться нетрудно, но прямого указания на это в тексте надписи, как и в старые советские времена, все же нет

(См.: Новый час. Минск, 2007, № 4).

См. сайт "Было когда-то местечко под названием Лунно", созданный Р. Маркус: www.shtetlinks.jewishgen.org/lunna. ) Cлавилось местечко своими сапожниками и портными да еще частыми пожарами. Событиями всемирно-исторического значения летопись Лунно не перегружена: в 1812 году через него на восток прошла армия Наполеона, а в Гражданскую войну веком позже здесь на короткое время стоял со штабом Лев Троцкий.

Перед войной в Лунно насчитывалось около двух тысяч жителей, большинство - около трехсот семей - евреи. В целом местечко было из бедных, но Апфельгольды были одними из самых зажиточных: тестю Градовского, портному по основной профессии, принадлежали также продуктовый магазин и лавка канцелярских товаров.

Сам Градовский работал здесь конторским служащим, но, ощущая в себе и литературное призвание, и тоску по Земле обетованной, писал в высокопарном стиле статьи о своей любви к Сиону. Его зять - писатель-коммунист Довид Сфард [9] (кстати, единственный из всей семьи, кто, подавшись в Москву, уцелел! [10] ) - вспоминал позднее об идеологических спорах с Градовским и о его первых литературных опытах, которые тот приносил ему на суд [11] .

Палестина была давней мечтой Градовского, туда он стремился перебраться всей семьей. Один из его шуринов, Волф, уже было согласился, но другой шурин, Сфард, все колебался и тянул с решением. На размышления он взял себе год, но никто и не подозревал, что этого года про запас ни у кого из них уже не будет…

В сентябре 1939 года на Польшу с двух сторон напали сразу оба заклятых соседа - Германия и Россия. Лунно располагалось восточнее линии Керзона и досталось Советам. Полтора года новая власть "воспитывала" польскую элиту, а заодно и миллион с лишним новообретенных евреев, но Залмана Градовского и его семьи эти репрессии не коснулись. К моменту нападения Германии на СССР ему было тридцать два или тридцать три года.

Граница была так близко, а немцы наступали так стремительно, что ни о какой эвакуации на восток и речи быть не могло. И хотя все предчувствовали эту войну и ждали ее, но никто и подумать не мог, что Красная Армия сдаст Гродно так легко и так быстро. Тихо и без боя немцы вошли в город уже 23 июня, на второй день войны! [12]

Лунно-Воля была оккупирована 25 июня [13] , и в первый же день здесь были расстреляны несколько евреев по подозрению в связях с советской разведкой. В начале июля в Лунно был создан юденрат под председательством бывшего главы общины Якова Вельбеля. Юденрат, по определению, был призван не столько защищать евреев, сколько быть инструментом оккупационной политики по отношению к ним. Эта политика заключалась в управлении жизнью евреев, в обеспечении немецких интересов рабочей силой, в получении различных сборов и контрибуций и только после этого - в их уничтожении. В числе членов юденрата был и Залман Градовский, он отвечал за санитарно-медицинские вопросы [14] .

В сентябре 1941 года все евреи из Лунно-Воли были согнаны в гетто, располагавшееся в Воле [15] . За все время существования гетто каких-то чрезвычайных событий в нем не произошло, очевидцы припоминают только убийство одного еврея-сумасшедшего и "ведерную повинность" - когда замерз водопровод, каждого еврея обязали принести по три ведра воды из Немана.

В окружной столице, в Гродно, было на порядок больше евреев и на порядок больше проблем. 29 июня в Гродно прибыла Einsatz-kommando № 9 и сразу же принялась "за дело": назавтра в городе уже был сколочен юденрат во главе с директором еврейской школы Давидом Бравером. Даниил Кловский [16] в книге "Дорога из Гродно" пишет, что поговаривали, будто бы Бравер и немецкий комендант Гартена [17] - старые приятели, когда-то вместе учились в одном университете в Германии, и что, мол, благодаря этому гродненских евреев оккупационные власти первое время "не слишком притесняли". Однако это "не слишком притесняли" не могло быть не чем иным, как самоиронией [18] (Ср.: "Безвыходность, готовность снести любое унижение и обиду, это жизнь без собственного достоинства. Ходить - только по тротуарам, только съежившись и только с желтыми звездами, нашитыми одна на груди, другая на спине. Они прожигали рубашку, они опаляли кожу как жгучие клейма, как выставленные напоказ знаки <…> позора" (Кловский, С. 26). Кловскому, например, даже стало казаться, что он стал меньше ростом. ) : уже в июле 1941 года здесь расстреляли первых восемьдесят евреев [19] .

(См., например, Rabin D, Encyclopedia of Jewish Diaspora. Memorial Book of Counties and Communities. Vol. IX. Jerusalem, 1973. P. 521. Впрочем, Гиммлеру, посетившему вместе с Гейдрихом Гродно именно в эти дни, деятельность айнзатцкоммандо показалась преступно "пассивной" (Klein Р. Die Einsatzgruppen in der besetzten Sowjetunion, 1941-1942. 1997. S. 321). )

Дома, среди своих, - последнее место, где еврей, хотя бы немножечко (пусть и ненадолго), еще ощущал себя человеком. Но в конце октября 1941 года для многих наступила пора попрощаться и со своими жилищами: немцы выгородили в Гродно два гетто. Первое, "украшенное" сторожевыми башнями, располагалось в самом центре города, в пределах улиц Переца, Виленской, Найдуса и Замковой, а второе - на Скидельской и соседних с ней улицах [20] . Всего в Гродно перед войной жили около тридцати тысяч евреев - цифра немалая, хотя и не идущая ни в какое сравнение с Белостоком, Лодзью, Люблином или Варшавой. Около двадцати тысяч было приписано к первому и еще семь-восемь тысяч ко второму гетто.

Каждый прожитый в гетто день мог оказаться для любого еврея последним - по приказу коменданта, обершарфюрера СС Курта Визе, их вешали или расстреливали за малейшую провинность. Рассказывали, что он и сам любил поупражняться в стрельбе по движущимся живым мишеням с желтыми нашивками на груди [21] . А потом выяснилось, что точно так же вели себя и Стреблев с Хинцлером - коменданты второго гродненского и третьего - келбасинского - гетто [22] .

Линия фронта удалялась от Лунно и Гродно так стремительно, что уже начиная с 17 июля они попали в зону гражданского управления, став частью Рейхскомиссариата Остланд. Но 18 сентября 1941 года город Гродно вместе с северными и юго-восточными окрестностями был включен в состав так называемого Белостокского дистрикта, который, в свою очередь, еще 15 августа был передан под внешнее управление гауляйтера Восточной Пруссии Э. Коха, то есть де-факто (но все-таки не де-юре) присоединенного к рейху [23] . Эта административная деталь на протяжении более чем года служила лучшей защитой проживавшим в округе евреям: в то время как большинство восточнопольского, белорусского и украинского еврейства уже систематически расстреливалось айнзацгруппами СД - "белостокских" раскидали по гетто и долгое время почти не трогали [24] .

(Впрочем, до присоединения к Восточной Пруссии - "трогали", и еще как. Так, 9.7.1941 г. по приказу Гиммлера, посетившего в этот день Белосток, и по письменному приказу Баха-Залесского, подразделениями полиции безопасности здесь были расстреляны от 1200 до 3000 евреев-мужчин (Ogorreck R.Die Einsatzgrappenunddie "GenesisderEndlosung". Berlin, 1996. S. 122-123). )

Но в конце 1942 года добрались и до них. Между 2 ноября 1942 года и началом марта 1943 года немцы проводили во всем Белостокском дистрикте акцию Judenrein [25] - одну из операций по зачистке оккупированной территории. Еврейское население из 116 городов и местечек этого дистрикта сгонялось в пять крупных транзитных полугетто-полулагерей, располагавшихся в Белостоке (в казармах 10-го уланского полка польской армии), Замброве, Богушеве, Волковыске и Келбасине [26] - гродненском пригороде, что всего в нескольких километрах от Гродно по Белостокскому шоссе [27] .

У лагеря в Келбасине своя предыстория. С 21 июля и по ноябрь 1941 года здесь велось строительство - и одновременно эксплуатация - огромного (площадью около 50 га) лагеря для военнопленных [28] . Военнопленным поначалу было еще хуже, чем евреям, - в лагере содержались до 36 тысяч человек, половина погибла непосредственно в лагере. До сентября 1942 года этот огороженный колючей проволокой барачный лагерь функционировал как дулаг, то есть транзитный лагерь исключительно для военнопленных. Но затем, ненадолго, его превратили в так называемый лагерь для военнопленных и гражданского населения. А это означало, что сюда на короткие сроки в отдельные бараки загоняли и гражданских - перед тем как отправить их куда-нибудь на работы или, если обнаружатся среди них партизаны, евреи или окруженцы, расстрелять.

Третьей сменой этого лагеря в ноябре 1942 года и стали евреи: здесь, в бывшем дулаге, разместилось одно из пяти областных "транзитных гетто". Евреи в таких гетто задерживались совсем ненадолго: по мере заполнения бараков и поступления вагонов их обитателей систематически отправляли в Аушвиц. Однако немцы и юденрат с его полицейскими деликатно называли это "эвакуацией" и говорили об отправке евреев на какие-то работы в Германию. Начальником лагеря был обер-шарфюрер СС Карол Хинцлер, сильный, атлетического сложения человек. Как и у многих эсэсовцев в схожем положении, в его натуре постепенно брал верх садист: он лично избивал и убивал узников - безо всякой причины, просто так.

Первыми в Келбасин стали свозить евреев из окрестных местечек - Индура, Сопоцкина, Скидлы и еще многих-многих других [29] . Понятно, что и евреям из чуть более отдаленной Лунно-Воли также было не миновать этой судьбы. 1549 евреев оттуда были депортированы в Келбасин 2 ноября 1942 года, среди них и Залман Градовский со своими домашними [30] . Барак, в котором разместили их и еще три сотни человек, был наполовину вкопан в землю: в сущности, это была большая землянка. Окна забиты, и внутри всегда, даже днем, стоял полумрак. Теснота, смрад, грязь - и в то же время холод и земляночная сырость пробирали насквозь, отопления и электричества не было. "Сколько же людей здесь успело перебывать! - наверняка думал каждый, кто сюда попадал. - И где они - все те, кто тут был до нас?"

Остальные условия в Келбасине были соответствующие: так, единственный источник воды - ручной колодец - находился вне лагеря и почти ежедневно выходил из строя. Впрочем, для питья эта вода все равно не годилась. Из еды - пайка 170 граммов почти несъедобного хлеба плюс пара картофелин на человека, через день - теплая тюря-суп.

В лагере появились и распространились болезни, люди заболевали, быстро превращаясь в дистрофиков и доходяг (таких в концлагерях называли еще "мусульманами"). Для тифозников была устроена больница. В ней работал доктор Яков Гордон, его имя еще встретится в этом повествовании. Кладбище заменяла огромная открытая яма, куда сбрасывали трупы умерших, слегка пересыпанные известью.

Возможно, что в Келбасине, как и в Лунно, Градовский входил в состав санитарной команды [31] . В этом угрюмом лагере он и его близкие провели около месяца. Раз или два в неделю с близлежащей станции Лососно - той самой, где Градовский познакомился со своей женой, - уходили эшелоны с "эвакуированными". Места "эвакуации" предусмотрительно не назывались, особенно Треблинка, к этому времени уже ставшая притчей во языцех. Аушвиц же к этому времени еще не завоевал своей "славы". Когда 5 декабря [32] - на третий день Хануки - объявили о новой "эвакуации", жена Залмана Градовского, прекрасная певица, вдруг затянула Maoz Zur - песню, подобающую этому дню [33] .

Охрана построила евреев из Лунно в колонну по пять и вывела за ворота Келбасино. На станции Лососно их погрузили в поджидавший поезд, и охрана вернулась в Келбасин, где уже ждали следующие [34] . Сам Келбасинский лагерь закрыли 19 декабря, в нем к этому времени оставались только гродненские евреи числом самое большое на один эшелон - около 2000 человек. В основном все из "полезных евреев" - представителей профессий, потребных в местном хозяйстве, и членов их семей. Для слабосильных и больных даже подали подводы! [35]

Эшелон с Градовским, проследовав через Белосток, подошел к Варшаве, но налево, в направлении Треблинки, не повернул. Треблинка была у всех на слуху, ее все боялись. Но радоваться было решительно нечему: миновав Катовиц, поезд прибыл в Аушвиц. Произошло это 8 декабря 1942 года.

В Аушвице их "встречали", и на рампе [36] - этом эсэсовском чистилище - произошла заурядная в таких случаях селекция: слабые и не пригодные к труду женщины, старики и дети до 14 лет - всего 796 человек - составили две длинные шеренги слева (отдельно женщины с девочками и отдельно пожилые или слабые мужчины с мальчиками), а остальные 231 человек, крепкие и здоровые мужчины, - еще одну шеренгу, но покороче, справа [37] .

(Мужчины получили номера от 80764 до 80994 (Czech, 1989. S. 354). По воспоминаниям Э. Айзеншмидта, получившего первый из этих номеров, селекцию прошли 315 человек, одни мужчины, в том числе его отец и один из братьев (Greif, 1999. S. 240). Интересно, что Я.А. Гордон, получивший при регистрации № 92627, сообщает не о трех, а о четырех селекционных шеренгах во время "обработки" эшелона, с которым он сам прибыл в Аушвиц 22.1.1943 г.: прошедшие селекцию трудоспособные мужчины и трудоспособные женщины составляли две разные шеренги (см. его показания от 17.5.1945 - АРМАВ. Dpr.Hdll. Process Hoss. F.la. S. 158-176). )

Тех, кто оказался слева, затолкали, не церемонясь, в крытые брезентом грузовики, и в тот же день все они - а стало быть, и мать, жена, две сестры, тесть и шурин Градовского - погибли. Грузовики привезли их в местность чуть ли не идиллическую - внешне напоминавшую польский хуторок. После разгрузки всех заставили раздеться в легкой постройке и, дав по кусочку мыла, запустили в переоборудованную из крестьянского дома "баню" с на удивление массивными дверями и небольшим круглым окошком - на самом же деле в газовню.

С недоумением все смотрели наверх, на совершенно сухие краны, - обещанную воду все никак не пускали, а когда невидимые им люди в газовых масках вбросили сверху в "душевую" какие-то зеленоватые пористые кристаллы, жить им оставалось всего несколько минут, - правда, очень мучительных.

(Циклон Б (Zyklon В) - пестицид и инсектицид, разработанный немецким химиком еврейского происхождении Фрицем Хабером (1868-1934) - "отцом немецкого химического оружия" и открывателем нитроудобрений, лауреатом Нобелевской премии по химии за 1918 г. Производился фирмой "Degesch" (Deutsche Gesellschaft fur Schadlingsbekampfung mbH), отделением фирмы Degussa. Представлял собой пропитанные синильной кислотой гранулы инертного пористого носителя зеленоватого или голубоватого цвета (диатомитовая земля, прессованные опилки). При вбрасывании гранул в помещение газовых камер и при температуре не ниже 12 °C (отчего помещения газовых камер немного протапливались даже летом) происходило испарение паров синильной кислоты. Для убийства 1000 человек требовалось не больше 4 кг вещества. В Аушвице Циклон Б использовался и по первоначальному назначению - как дезинфицирующее средство против вшей. ) Этот незримый, без цвета и запаха, газ - Циклон Б [38] не знал жалости: перекрывая (буквально) человеческим тканям кислород, пары синильной кислоты начинали свое действие с невыносимой горечи во рту, затем царапали горло, сжимали грудину, вызывая головную боль, рвоту, судороги и одышку. Так что можно было только позавидовать тем, кто оказывался ближе всего к упавшим сверху кристаллам - вслед за короткими судорогами счастливчик терял сознание и уже не чувствовал, как наступал паралич всей дыхательной системы! Искореженные страданием, вцепившиеся друг в друга, окровавленные и перепачканные испражнениями трупы извлекали, грузили на вагонетки и сбрасывали в огромные и никогда не остывавшие ямы-костры… Не забыв, разумеется, перед тем заглянуть им в рот и вырвать золотые зубы, а у женщин - еще и выдрать сережки и срезать волосы.

2

…Отныне в живых из всей семьи оставался только он один - Залман Градовский, человек из правой шеренги [39] . (По свидетельству Э. Айзеншмидта, в члены "зондеркоммандо", из числа их земляков из Лунно, кроме него и Градовского, попали также Нисан Левин, Кальман Фурман, Залман Рохлин и Берл Беккер. Общение в бараке, однако, не сводилось к принципу землячества. Вечерами велись долгие беседы втроем со Шлоймэ Де-Геллером, светловолосым адвокатом из Волковыска, и Лейбом Лангфусом, худощавым и длинным магидом из Макова. Он старался соблюдать кашрут, что было несложно: свинины не предлагали. На Пасху 1944 года они даже пекли мацу, раздобыв муку на кухне у советских военнопленных (Greif, 1999. S. 276-277). ) Крепкий и здоровый, он был нужен рейху пока живым.

Всю их шеренгу пешком отконвоировали в Биркенау, в гигантский новый лагерь, расположенный в нескольких километрах от старого. Там их ожидали "формальности": регистрация в 20-м блоке (для чего всех отобранных на рампе заставили выстроиться по алфавиту) и получение номеров, затем - в так называемой сауне - татуирование номеров, состригание волос, душ и полная перемена одежды и обуви, и уже после этого - ночевка в холодном 9-м блоке [40] .

На следующий день поздно вечером - еще одна селекция и, как оказалось, это был отбор в "зондеркоммандо": из их партии взяли от 80 до 100 человек (а всего в новую "зондеркоммандо" - около 450 человек). Всех разместили во 2-м блоке [41] - вместе с остававшимися в живых старожилами "зондеркоммандо". А утром 10 декабря, то есть фактически без соблюдения трехнедельного карантина, конвоиры-эсэсовцы с собаками уже выводили "новеньких" на работу… [42]

Итак, не спрашивая на то согласия, Градовскому "оказали доверие" и включили в лагерную "зондеркоммандо". Это была совершенно особая команда, почти сплошь состоящая из заключенных евреев и обслуживавшая весь конвейер смерти (только самое убийство немцы не могли доверить евреям и оставляли за собой). Именно члены "зондеркоммандо" извлекали трупы из газовен, сбрасывали их в костры или загружали в муфели крематориев, ворошили их пепел и хоронили, выкапывали и перезахоранивали бренный пепел сотен тысяч людей, убитых на этой фабрике смерти. Надо ли говорить, каким потрясением для Градовского и его товарищей было осознание их новой "профессии". Особенно угнетала, конечно же, их собственная роль в процессе убийства - их пусть навязанное, но все же принятое пособничество этому процессу.

Есть свидетельства того, что всякий раз, когда "работа" была сделана и "зондеры" возвращались в свой барак, Грановский, как, наверное, и многие другие, мысленно творил кадиш по душам усопших, а если обстоятельства позволяли, то доставал из укрытия талес, закутывался в него, надевал тфилин и читал кадиш уже по-настоящему, плача и всхлипывая. Оба кошмара - кошмар самого убийства и кошмар пособничества ему [43] - мучили и терзали Градовского, в конечном счете, пополнившись мотивом малодушия (см. раздел "Расставание"), стали основным моральным стержнем его повествования. Кажется, он был чуть ли не первым из числа тех, кого впоследствии огульно будут считать и даже называть коллаборантами, кто сформулировал для себя эту умопомрачающую проблему и кто заговорил о ней сам. Этому посвящены, быть может, самые потрясающие строки в его записках.

Замаранный этой "работой", он истово мечтал или о самоубийстве, на которое не оказался способен, или о восстании, которое кровью смоет этот и другие грехи - его собственные и всех остальных [44] . И, наверное, он был в этих мучительных мыслях не одинок. Члены "зондеркоммандо" хорошо себе представляли, что и как здесь происходит, и никаких иллюзий относительно собственного будущего ни у кого из них тоже не было. Так что не случайно именно в их среде вызрело и 7 октября 1944 года - на пятый день праздника Суккот - вспыхнуло беспрецедентное в своем роде восстание в главном лагере смерти - в Биркенау, где денно и нощно горели четыре из пяти аушвицких крематориев.

Символический смысл восстания понятен, но был ли еще и практический? Казалось бы, зачем был нужен этот обреченный на неуспех бунт, все участники и даже тайные помощники которого все равно наверняка будут убиты или казнены? Один из ответов на этот вопрос дает сам Градовский в своих записках. В его голове не укладывалось: почему так бездействуют союзники? Почему с юга, с американских аэродромов в Италии, или тем более с востока (начиная с июля 1944 года Красная Армия стояла всего в 90 км от знаменитой брамы [45] с пресловутой сентенцией! [46] ) - почему же не прилетают американские или советские самолеты и не бомбят эти печи и эти газовни, этот не знающий передышек конвейер смерти с суточной производительностью около четырех с половиной тысяч мертвецов? [47] Почему?

Как раз в августе 1944 года заместитель секретаря Министерства обороны США Джон Мак-Клой был вынужден отвечать на аналогичный запрос, поступивший из еврейских кругов. 9 августа Арьех Леон Кубовицкий, руководитель Отдела по спасению евреев Всемирного еврейского конгресса, переадресовал ему сообщение Эрнеста Фришера из Чехословацкого государственного совета: "Я уверен, что разрушение газовых камер и крематориев в Освенциме посредством бомбардировки возымело бы сейчас серьезный эффект. Немцы в настоящее время эксгумируют и сжигают трупы в попытке скрыть следы своих преступлений. Это может быть предотвращено разрушением крематориев, после чего немцам, возможно, придется прекратить массовые уничтожения, особенно учитывая то, как мало времени у них осталось. Бомбардировка железнодорожных коммуникаций в этом же районе может иметь значение и в сугубо военном отношении".

Итак, бомбардировка цехов фабрики смерти, по убеждению Фришера и Кубовицкого, смогла бы пресечь или до крайности затруднить дальнейшие акции по уничтожению евреев.

В своем ответе от 14 августа Мак-Клой писал об имевших место консультациях с Комитетом по делам беженцев войны по вопросу о целесообразности этих предложений. Анализ показал, что такая операция потребует мобилизации самых различных ресурсов и их отвлечения от других оперативных задач. И все это - при столь большом сомнении относительно эффективности их использования, что в этом случае не стоит и рисковать! Закругляя отписку, он не постеснялся подобрать следующие слова: "Относительно эффекта от предлагаемых мер, в случае если бы они даже были осуществлены, сложилось общее мнение, что они способны спровоцировать карательные акции со стороны немцев в еще большей степени. Министерство обороны полностью разделяет гуманитарные мотивы, лежащие в основе Вашего предложения, но по вышеизложенным причинам такая операция не будет или не может быть произведена, по крайней мере в настоящее время" [48] .

Лукавый цинизм этого ответа становится особенно очевидным, если вспомнить, что уже 20 августа американцы отбомбились, и именно в этом районе: их целью, однако, были не цеха фабрики смерти в Биркенау и даже не подъездные пути к ним, а фабричные корпуса в Моновице, расположенном всего в 5 км от Биркенау!

Градовский словно прочел эту позорную переписку с Мак-Клоем. Он словно заглянул в холодные и равнодушные глаза врагов своих врагов - и не нашел в них ни лучика понимания или сострадания!

Что ж, нельзя не поразиться точности и тонкости восприятия Градовским геополитической ситуации в мире, поистине невероятной в таких условиях. Но не менее точны и справедливы, хотя и очень горьки, выводы, к которым он после такого анализа приходит: "Несмотря на хорошие известия, которые прорываются к нам, мы видим, что мир дает варварам возможность широкой рукой уничтожать и вырывать с корнем остатки еврейского народа. Создается впечатление, что союзные государства, победители мира, косвенно довольны страшной участью нашего народа".

Что ж, членам "зондеркоммандо" оставалось полагаться лишь на себя, и они это делали. Запасались не только оружием, но и взрывчаткой, а когда восстали, то первым делом они взорвали и подожгли крематорий IV [49] , который так больше и не заработал. Вспыхнув - буквально - только на одном из крематориев, восстание сумело перекинуться еще на один - на II, а по некоторым сведениям, и на остальные крематории.

Одним из руководителей восстания и был Залман Градовский, работавший на мятежном IV крематории и геройски погибший в перестрелке с эсэсовцами. Некоторые очевидцы называют его даже главным руководителем восстания [50] .

Но еще за месяцы до восстания он совершил два других своих подвига - подвиг летописца и подвиг конспиратора. Много месяцев вел он дневник и другие записи, в которых детально описал важнейшие процессы и события того ада, в котором оказался.

Шломо Драгон, постоянный дневальный барака "зондеркоммандо", так описал Градовского и его летописание: "Залман Градовский из Гродно расспрашивал различных членов "зондеркоммандо", работавших на разных участках, и составлял списки людей, которых отравили газами и сожгли. Эти записи он закапывал возле крематория III [51] . <…> Градовский описал весь процесс уничтожения. Мало кто знал, что он вел эти записи; только я как штубовый знал это. Мы старались создать ему условия для ведения записей, потому что обстановка, честно сказать, этому не способствовала. Его постель была у окна, чтобы у него было достаточно света для писания. Это мог только штубовый обеспечить <…> Он говорил нам, что миру нужно оставить свидетельство о происходившем в лагере. Когда он начал записывать, мы уже точно знали, что наши шансы на выживание равны нулю. Всякий раз немцы убивали членов "зондеркоммандо", и кто же знал, что кто-то из нас сумеет уцелеть. <… > Градовский был среди нас и делал то же самое дело, что и мы. Хочу напомнить, что среди нас был еще один еврей, которого мы звали судьей - магид из Макова, Макова-Мазовецкого [Лейб Лангфус. - П.П.]. Он тоже писал, как и Градовский, оба спали на одних и тех же нарах. Градовский писал в тетрадках, которые заготавливал я. Для схронов он разработал целую методу: он клал бумаги в стеклянные емкости, напоминающие термосы…" [52]

О том, что Градовский и магид писали по ночам свои дневники, которые потом прятали в бутылки, залепляли воском и закапывали, вспоминал и Э. Айзеншмидт [53] .

Еще один уцелевший узник Аушвица - Яков Фреймарк из Сувалок, работавший на складах команды "Канада" [54] и потому бывавший "по служебной надобности" в крематориях [55] , - также подтвердил, что лично видел, как Градовский начиная с лета 1943 года вел самые различные записи и прятал их в пепле [56] .

Залман Градовский сумел не только засвидетельствовать все происходящее (что и само по себе в условиях концлагеря было геройством), он сумел еще и надежно схоронить свои записи для потомков, точно рассчитав даже то, где со временем, вероятнее всего, пройдут раскопки. "Я закопал это в яму с пеплом, как в самое надежное место, где, наверное, будут вести раскопки, чтобы найти следы миллионов погибших", - писал он в записной книжке [57] .

В этих словах - уверенность в поражении зла, уверенность, несмотря ни на что. Так поступить и так написать мог только человек с колоссальным историческим самосознанием и с поистине выдающимся человеческим оптимизмом!

Об исторической ценности записок Градовского можно и не говорить: он нисколько не преувеличивал, когда писал сразу на четырех языках: "Кто заинтересуется этим документом, тот получит богатый материал для истории". Вместе с записями других членов "зондеркоммандо" это прямой репортаж из самой утробы фабрики уничтожения - и, тем самым, не что иное, как центральный документ Катастрофы.

Этого письменного свидетельства совершенно достаточно для того, чтобы прекратить все пошлые дебаты о том, был или не был Холокост [58] . Тем поразительней, что ни в одной из центральных экспозиций Шоа - ни в Иерусалиме, ни в Вашингтоне, ни в Берлине и ни в Париже - фигуре и деяниям Градовского не нашлось не просто заслуженного, а вообще никакого места!

3

После того как 27 января 1945 года Красная Армия освободила концлагерь Аушвиц-Биркенау со всеми его филиалами и ушла дальше на запад, на территории концлагеря остались полевые, а затем тыловые госпитали, а также представители ЧГК - Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию немецко-фашистских злодеяний. В марте здесь были организованы различные лагеря для немецких военнопленных и интернированных поляков, но в течение практически всего февраля территория лагеря была отдана на откуп кладоискателям - мародерам из местных жителей.

На большую часть территории доступ никем не запрещался, что не мешало местному населению бродить по лагерю, проникать в бараки и служебные помещения, где можно было найти много вещей, протезов, игрушек, мешки с женскими волосами, сосуды с эмбрионами, извлеченными из маток беременных женщин. Особенно волновала этих "черных археологов" из Освенцима территория газовых камер и крематориев в Биркенау. Именно туда, ходили те, чей стяжательский энтузиазм питался исключительно слухами о кладах с еврейским золотом и драгоценностями, а как же иначе? - повсюду аккуратненько поназакапывали прежде, чем принять причитающуюся им смерть.

Едва ли эти омерзительные чаяния оправдались прежде чем нашелся где-то золотой зуб, то об этом мы едва ли узнаем.

Но иногда кладоискатели натыкались в пепле или земле на банки или бутылки, внутри которых что-то действительно было. Но "что-то" чаще всего оказывалось никчемными рукописями на непонятном жидовском языке, и скорее всего их разочарованно выбрасывали в помойку [59] . Кое-кто, однако, успел сообразить, что и на этом можно сделать деньги, и предлагал эти находки тем, кто мог их купить - а именно уцелевшим евреям, чаще всего местным польским, или же бывшим узникам, которых тянул к себе, еще не остывший ад - Ад, который они пережили, а большинство нет.

Были среди них и члены "зондеркоммандо": они наверняка знали где надо копать, и по их наводкам действительно было найдено несколько закладок с рукописями [60] . Первая такая находка и оказалась рукопись Градовского! - была сделана еще в феврале 1945 г., когда ни музея в Освенциме, ни самого польского государства еще не было: как вещдок она попала в фонды ЧГК и пролежала в запасниках Военно-медицинского музея в Санкт-Петербурге чуть ли не четверть века - пока на нее не упал глаз историка!

В самом же бывшем концлагере некоторые время находились лагеря для немецких военнопленных и для так называемых силезцев - интернированных польских граждан немецкой национальности.

Уже в марте 1945 года фронтовой приемно-пересыльный лагерь для военнопленных № 22, находившийся в ведении 4-го Украинского фронта, был передислоцирован в Освенцим из Самбора и Ольховцов [61] . Здесь же обосновались и два спецгоспиталя - № 2020 и № 1501, обслуживавших перевозку немецких военнопленных в глубь СССР. А в апреле Освенцим, к которому подходят ветки как западноевропейской, так и советской железнодорожной колеи, стал узловым местом сосредоточения и перевалки военнопленных перед отправкой их на восток; поблизости оказались и склады с топливом, вещевым имуществом и эшелонным оборудованием. В результате в уцелевшую и отчасти восстановленную барачную инфраструктуру бывших Аушвица и Биркенау с их суммарной остаточной емкостью вплоть до 50 тысяч человек в апреле - мае 1945 года были передислоцированы еще два лагеря - фронтовой приемно-пересыльный лагерь для военнопленных № 27 из Подебрад и сборно-пересыльный пункт № 5 из Оломоуца [62] . В мае номер лагеря изменился (из № 22 он стал № 87), но сама дислокация в Освенциме была подтверждена и в июне [63] .

По всей видимости, деятельность этих лагерей продолжалась на протяжении всего лета 1945 года, при этом в Освенциме застревали те, кто не был годен к транспортировке и физическому труду в советских лагерях [64] . Осенью 1945 года лагерь для "силезцев" был переведен в Явожно.

В конце 1945 года было принято решение о возвращении территории бывшего концлагеря Польской народной армии и о создании в Освенциме и Бжезинке государственного музея. В апреле 1946 года был назначен его первый директор-организатор - д-р Тадеуш Войсович, бывший узник Аушвица и Бухенвальда. Фактическое открытие музея состоялось 14 июня 1946 года, в 7-ю годовщину прибытия в Аушвиц I первого транспорта с первыми заключенными-поляками [65] .

Но не надо думать, что, как только музей в Освенциме был создан, музейщики занялись активными и целенаправленными раскопками: самые первые археологические экзерсисы музея состоялись только спустя 15 лет - в начале 1960-х годов, и то под давлением бывших узников из "зондеркоммандо". Такая пассивность прямо вытекала из послевоенной политики стран Восточного блока по отношению к Холокосту и памяти о нем.

В преломлении концепции Освенцимского музея это выглядело примерно так: "Дорогие посетители, вы находитесь в самом чудовищном из существовавших при нацизме концентрационных лагерей… Здесь сидели многие десятки тысяч польских патриотов. Как всем хорошо известно, мы, поляки, мужественно и героически боролись с эсэсовцами и тяжко за это страдали… - Что-что, евреи? Да-да, евреи здесь тоже были, да, правда, миллион или больше, да, правда, их тоже обижали, да, часто, но все же главные жертвы и главные герои - это мы, поляки!"

…В результате из нескольких десятков закладок, спрятанных "зондеркоммандо" в пепле и земле вокруг крематориев, были обнаружены и стали достоянием истории и историков всего восемь.

И две из них - рукописи Залмана Градовского [66] .

4

Расскажем о них подробнее - и о том, как их нашли, и о том, что с ними сталось, и о том, какая архивная и какая издательская судьба выпала этим слизанным временем и силезскими дождями свидетельствам - центральным, если задуматься, документам в истории Холокоста [67] .

"Дорогой находчик, ищите везде!.." - взывал к потомкам Залман Градовский. Но первый же из находчиков его рукописей в точности знал, где надо искать, - и нашел! Им был Шломо Драгон, бывший узник Аушвица (№ 80359) и товарищ Градовского по "зондеркоммандо". 18 января 1945 года, во время массовой эвакуации лагеря ("марша смерти"), ему удалось уцелеть, бежав из колонны в районе Пшины. В конце января он вернулся в Польшу - сначала в свой родной Журомин под Варшавой, а оттуда - в свой бывший концлагерь и находился в нем все время, пока там работала советская ЧГК. 5 марта 1945 года во время раскопок - в точности там, где их предвидел Градовский! - в одной из ям с пеплом возле крематория IV в Биркенау он и обнаружил схрон Градовского [68] .

Раскопки велись в присутствии представителей ЧГК - полковника Попова [69] и эксперта по уголовным делам Н. Герасимова. Попову Ш. Драгон и передал свою находку [70] - обернутую резиной алюминиевую немецкую полевую фляжку с широким горлом (по-польски - "менажку"). Передача и осмотр фляги были запротоколированы [71] . Протокол же гласит:

"При осмотре установлено:

Фляга алюминиевая широкогорлая, немецкого образца, длиной 18 см, шириной 10 см. Горлышко в диаметре 5 см. Фляга закрыта алюминиевой завинчивающейся крышкой, внутри которой имеется резиновая прокладка. На одном боку фляга имеет вмятину и небольшое отверстие, через которое во фляге виден сверток бумаги.

При открытии фляги через горлышко извлечь содержимое не представилось возможным. С целью извлечения содержимого фляга была рассечена и содержимое извлечено.

При осмотре содержимого выявлено: записная книжка размером 14,5x10 см, в которой на 81 листах имеются записи на еврейском языке. Часть книжки оказалась подмоченной. В книжку вложено письмо на еврейском языке на двух листах. Книжка и письмо завернуты в два чистых листа бумаги. В чем и составлен протокол".

Итак, первая весть от Залмана Градовского! Его записная книжка с вложенным в нее письмом, плотно закатанная в широкогорлую, но все же очень узкую солдатскую флягу, немного поврежденную, вероятнее всего, лопатой самого Ш. Драгона. Текст на идиш, по его же свидетельству, был немедленно переведен бывшим узником Аушвица д-ром Яковом Гордоном [72] .

За чисто медицинские аспекты нацистских преступлений в ЧГК "отвечал" профессор М.И. Авдеев, организовавший в годы войны систему учреждений военной судебно-медицинской экспертизы, которую сам и возглавлял до 1970 года [73] . Он, в свою очередь, позаботился о том, чтобы "менажка" и рукописи попали в Военно-медицинский музей Министерства обороны СССР [74] .

В музее поступление было зарегистрировано под четырьмя отдельными сигнатурами: № 21427 - это процитированный протокол осмотра алюминиевой фляги, № 21428 - сама фляга, № 21429 - письмо 3. Градовского (рукопись и перевод на русский язык) и № 21430 - записная книжка 3. Градовского, 82 листа [75] .

Два последних номера соответствуют двум различным документам, находившимся во фляжке [76] .

Немного о самой книжке. В обложке из черного коленкора, размером 148x108x10 мм, она была исписана синими и черными чернилами. Из ее первоначальных 90 страниц сохранились 81 - остальные были вырваны (и, скорее всего, самим Градовским - для того, чтобы легче было затолкнуть ее в тесную фляжку). Те же страницы, что сохранились и дошли до нас, изрядно пострадали от пребывания в сырой земле - они сильно подмочены и местами совершенно нечитаемы.

На фоне такой сохранности записной книжки не может не вызывать удивления отличное состояние письма. Вероятнее всего, Градовский, опасавшийся за герметичность схрона с записной книжкой, выкопал ее и перезахоронил в обернутой в резину фляжке, вложив в нее и наскоро написанное "Письмо потомкам" [77] .

К оригиналам были приложены и имевшиеся в наличии переводы [78] .

Самое первое в СССР упоминание о документе проскользнуло (иначе не скажешь) в 1980 году - в составленном В.П. Грицкевичем каталоге "Воспоминания и дневники в фондах [Военно-медицинского] музея" [79] . Вскоре после этого в музей приезжали сотрудники журнала "Советише геймланд" ("Советская родина"), переписавшие среди прочего и записки 3. Градовского, но публикация в журнале, насколько известно, не состоялась [80] .

Однако еще в конце 1961 года или самом начале 1962 года сведения о рукописи Градовского и даже ее текст достигли Польши. Старший научный сотрудник ВММ МО РФ в Ленинграде кандидат медицинских наук A.A. Лопатёнок [81] обратился к директору Института еврейской истории в Варшаве Бер Марку [82] с письменной просьбой опубликовать дневник Градовского, для чего к письму были приложены микрофильм "Дневника" и, видимо, фотокопия перевода письма на русский язык.

Антон Адамович Лопатёнок родился 20 сентября 1922 года в Ульяновске, где в длительной командировке находилась его семья, и уже в двухлетнем возрасте вернулся в Ленинград. По окончании школы в 1940 году поступил в Военно-морскую медицинскую академию, которую окончил в 1945 году. Будучи курсантом, участвовал в Великой Отечественной войне, имеет боевые награды. В 1948 году окончил Ленинградский филиал Всесоюзного юридического заочного института, получил диплом юриста. С 1951 по 1954 г.г. обучался в адъюнктуре при кафедре судебной медицины ВММА Защитил кандидатскую диссертацию. В то же время тесно сотрудничал с Военно-медицинским музеем, где участвовал в создании зала жертв фашизма.

В 1950-е годы служил врачом на Балтийском и Черноморском флотах, а с 1960 по 1969 г.г. - в Группе советских войск в Германии в городах Потсдаме и Магдебурге, где много сотрудничал с немецкими коллегами (имеется несколько написанных в соавторстве с ними научных работ). По возвращении из ГДР продолжил службу в Военно-медицинской академии в Ленинграде, где возглавлял редакционно-издательский отдел и активно занимался преподавательской и научно-просветительной работой. Службу в армии закончил в звании полковника медицинской службы. Находясь на пенсии, занимался вопросами истории медицины, в конце 80-х годов был научным сотрудником Военно-медицинского музея МО СССР. Умер 9 февраля 2003 года, похоронен на Богословском кладбище в Петербурге [83] .

Уже в марте 1962 года работа над переводом текста Градовского на польский была закончена, и на заседании Польского исторического общества в Варшаве Б. Марк прочитал доклад о еврейском Сопротивлении, а также проинформировал собрание о Градовском и его дневнике.

В мае 1962 года воспоследовали две публикации Б. Марка в газете "Фольксштимме" ("Голос народа"), выходившей в Варшаве на идиш. Первая из них (анонимная, но авторство Б. Марка не вызывает ни малейших сомнений) содержала большую часть текста Письма [84] , сделанные при этом купюры явно цензурные [85] .

В 1963 году Бер Марк ездил в Ленинград, где он, первым из исследователей Холокоста, познакомился с оригиналом Градовского и в 1964 году усовершенствовал свой перевод на польский язык [86] .

Затем польский востоковед Роман Пытель проверил и заверил его перевод, стилистически его отредактировал и даже сумел прочесть несколько не прочитанных Марком фрагментов.

С упомянутой анонимной заметки в "Фольксштимме", являющейся по сути обратным переводом с русского на идиш [87] , и с двух купюр в процитированном полностью Письме (в качестве подарков от польской цензуры) и повела свой отсчет история публикаций текстов Залмана Градовского. Впервые текст записных книжек и полный текст Письма были опубликованы на польском языке - в переводе и с предисловием Б. Марка - только в 1969 году, в выпуске "Бюллетеня Еврейского исторического института" в Варшаве за второе полугодие 1969 года.

Самого Б. Марка к этому времени уже не было в живых, и публикацию к печати готовила его вдова - Эдварда (Эстер) Маркова. И делала она это, скорее всего, под большим идеологическим нажимом: текст ее публикации, увы, существенно отличался от оригинального перевода, подготовленного Б. Марком. Так, были сделаны изъятия и даже изменения цензурного свойства, при этом купюры на тексте никак не были обозначены и нигде не сообщалось хотя бы то, что публикуемый текст - неполный.

Лишь после того, как Э. Маркова оказалась на Западе, она сумела опубликовать текст Градовского корректно и полностью - сначала, в 1977 году, в оригинале (то есть на идиш), а затем и в переводах: в 1978 году - на иврит, в 1982-м - на французский, в 1985-м - на английский и в 1997 году - на испанский языки.

Указанные дефекты, однако, не были исправлены в публикациях Государственного музея Аушвиц-Биркенау. В 1971 году на польском языке вышел специальный выпуск "Аушвицких тетрадей", посвященный извлеченным из пепла рукописям "зондеркоммандо". Текст Залмана Градовского представлен в нем лишь фрагментами, касающимися собственно Аушвица, а внутри публикации вмешательство цензуры оставлено без изменений.

В 1972 году этот же выпуск был повторен на немецком языке, а в 1973-м - на английском. С существенными дополнениями по составу он вышел на немецком языке еще раз - в 1996 году, но все, что касается текста Градовского, осталось без изменений: "иерусалимская" рукопись из собрания X. Волнермана даже не упомянута, а дефекты в переводе "ленинградского-санкт-петербургского" текста не исправлены.

Первые публикации Градовского на русском языке (и только "Письмо потомкам"!) состоялись в январе - марте 2005 года, в связи с 50-летием освобождения Освенцима. До этого ни одной строчки на русском языке не появлялось [88] , да и само имя Градовского в то время оставалось практически неизвестным даже лучшим специалистам.

5

Куда менее ясны обстоятельства, при которых была найдена вторая рукопись Градовского, носящая авторское заглавие "В сердцевине ада" и содержащая его наблюдения и мысли об Аушвице и событиях, происходивших в нем.

Судьба этой рукописи оказалась неотрывной от судьбы Хаима Волнермана - человека, который ее спас для истории.

Саму рукопись, по одной версии, нашел молодой польский крестьянин - один из освенцимских "кладоискателей", имя которого осталось для истории неизвестным, а по другой - столь же безымянный советский офицер [89] . Обе версии сходятся на покупателе: им стал Хаим Волнерман - местный, ушпицинский, то есть освенцимский [90] , еврей, вернувшийся сюда в марте 1945 года [91] .

Он родился 12 декабря 1912 года в семье знатных бобовских хасидов. Отец - Иосиф Симхе, мать - Эстер; поженились они еще во время обучения отца в иешиве. Назвали его в честь прадедушки, Хаима-Цви Купермана, который примерно 40 лет был председателем религиозного суда (бейс дина). После хедера Хаима послали учиться в бобовскую иешиву, и он до конца своих дней оставался пламенным и верным хасидом Бенциона Халберштама (4-го бобовского ребе). Занятий Торой Хаим не бросал никогда, но из-за экономических трудностей, антисемитизма и с благословения ребе Хаим начал работать прорабом на "Раппопорт-френкл" - знаменитом текстильном заводе Абэла Раппопорта в Билице. Одновременно занимался общественной работой: был одним из основателей филиала "Поалей агудат Исраэль" (религиозной сионистской партии) в Ушпицине-Освенциме и организатором курсов для будущих эмигрантов в Палестину (изучение Торы, истории еврейства, профессиональные навыки в различных областях), а также курсов по оказанию первой медицинской помощи и помощи раненым (что весьма пригодилось ему самому в испытаниях Холокоста: немцы приказали ему организовать медпункты в лагерях, где он был - Живице и Бунцлау).

Уцелев, Волнерман вернулся в Ушпицин и пошел в те чудовищные лагеря, что окружали его родной город. Он и представить себе не мог того, что увидел в них, как не мог представить и того, насколько глобальным было уничтожение евреев. Первое время он ходил по лагерю в поисках хоть каких-нибудь следов своих близких, но потом понял, что среди бессчетного числа погибших в Аушвице людей разыскать следы отдельной семьи просто невозможно.

И тут-то к нему подошел некий гой (по одной версии - поляк, по другой - русский офицер) и предложил купить у него что-то, что тот нашел под крематорием в Биркенау. Это были четыре тетрадки, запечатанные в проржавевшую металлическую емкость (не то банку, не то ящик), каждая тетрадь была испещрена записями на идиш убористым почерком. Пролистав рукопись, Волнерман сразу же понял, что он держал в руках: аутентичное свидетельство о том, что и как происходило в Аушвице-Биркенау. Не торгуясь, он купил все тетрадки.

Да, это было поистине потрясающее приобретение! Многие месяцы Хаим посвятил прочтению и переписыванию рукописи. Часть ее было невозможно расшифровать, потому что бумага крошилась в руках от недавней влажности; в части недоставало слов или целых предложений (в таких случаях он помечал: "не хватает").

Вскоре в одном из лагерей в Нижней Силезии он нашел жену. Они мечтали уехать как можно скорее в Израиль, но получить нужные бумаги сразу после войны было исключительно тяжело: пришлось задержаться. Волнерман занялся торговлей и осел в городке Лауф близ Нюрнберга, где обзавелся пропусками во все союзнические зоны. Затем в Мюнхене он одно время был секретарем главного раввина Германии Шмуэла Або Шнейга.

Все свое свободное время он разбирал записки Градовского и переписывал их на идиш в свою записную книжку. Расшифровка шла с трудом и заняла много времени. Волнерман даже разгадал одну из загадок рукописи: числа, стоящие в скобках в конце одного из предисловий - (3) (30) (40) (50) и т. д., - это гематрия (числовое значение) имени автора: Залман Градовский [92] . Дойдя до адреса А. Иоффе - американского дяди Градовского, он написал ему в Нью-Йорк письмо и вскоре получил ответ с фотографиями Градовского. Желая показать Иоффе весь текст записок племянника, Волнерман даже отказал Еврейскому музею в Праге, обратившемуся к нему с предложением о приобретении рукописи [93] .

В 1947 году, так и не дождавшись легальных документов, Волнерманы обзавелись фальшивыми - сертификатами возвращающихся в Палестину ее жителей. Они упаковали весь свой багаж в ящики, но в самый последний вечер, когда Хаим с женой ушли праздновать свой отъезд с друзьями, их обокрали. Они лишились всего: среди украденного был и оригинал дневников Градовского! Чудом уцелели всего лишь пять листов оригинала и - полностью - собственноручная копия Волнермана [94] .

Сразу по прибытии в Палестину Хаим стал работать в больнице Хадасса в Иерусалиме. Жизнь эмигрантская, даже если ты приехал в Сион - на чужбину столь долго желанную и родную, - исключительно тяжела и требует от новичка всего и сразу. Так что, переехав в Израиль в 1947 году, Волнерман смог снова вернуться к Градовскому только в 1953 году.

Однажды он взял все, что у него уцелело, - и оригиналы Градовского, и полную переписанную им копию - и отнес показать их в Яд Вашем. Там ему не поверили и чуть ли не обвинили в подделке!

Позже, когда обнаружилась другая рукопись Градовского, ситуация изменилась. Но неизменным оставался результат: извлеченные из пепла, записки еще долго не могли дойти до читателя.

Во-первых, никто не брался за перевод. Все, к кому Волнерман ни обращался (Эрих Кулка и Эли Визель, например), говорили, что это решительно невозможно - адекватно передать такое на другом языке.

Во-вторых, не находилось и заинтересованного издателя. Даже Яд Вашем, по словам Волнермана, не мог найти денег хотя бы на публикацию. Не мог или не хотел? Ведь эти записки не слишком вписывались в "героическую" [95] концепцию музея! Уж больно покорными и обреченными смерти представали в них евреи. Да и по отношению ко всем членам "зондеркоммандо" тогда еще преобладали черно-белые краски.

Прошло еще двадцать два (!) года, пока, наконец, в 1977 году Волнерман не смог осуществить это издание сам, на свои средства! [96] Тогда же, в 1977-м, вышла и другая книга Волнермана - и тоже за собственный счет: книга памяти местечка Освенцим, над которой он работал всю жизнь. Тиражи обеих привезли одновременно - 10 декабря, а через два дня - в день своего 65-летия и в последний день Хануки - Волнерман умер.

Иначе как катастрофой нельзя назвать и судьбу оригинала этой рукописи, и судьбу ее первого издания в Израиле. На протяжении тех долгих лет, пока Волнерман и Яд Вашем вели друг с другом безуспешные переговоры, копия рукописи находилась во владении семьи Волнермана. Там же, по сообщению Иосифа Волнермана (сына X. Волнермана), находится она и сейчас.

Поскольку ознакомление с самой рукописью оказалось затруднено, источниками текста для нашей публикации послужил микрофильм, сделанный с копии Волнермана и хранящийся в архиве Яд Вашем [97] , а также книжное издание на идиш 1977 года.

Но потребовалось еще 22 года, пока эти записки Градовского дождались своего перевода на европейские языки [98] . Впрочем, служебный - для нужд сотрудников Музея в Освенциме - перевод на польский язык был сделан еше в конце 1970-х годов, но полностью, по нашим сведениям, он до сих пор не опубликован.

В марте 1999 года "В сердцевине ада" впервые выходит на немецком языке - в сборнике "Терезинцы: материалы и документы", приуроченном к 55-летию уничтожения семейного лагеря в Аушвице [99] . Увы, и эта публикация была избирательной и частичной. В нее вошла лишь повествующая об этом глава "Чешский транспорт" в прямом переводе с идиш, с примечаниями и предисловием Катерины Чапковой; к публикации была впервые приложена фотография Залмана Градовского и его жены. Первая же и третья части рукописи Градовского ("Лунная ночь" и "Расставание") были вовсе опущены, а вторая ("Чешский транспорт") давалась со множеством купюр, сделанных в соответствии с их "уместностью" или "неуместностью" в разговоре о чешском транспорте [100] . Этот провинциальный патриотизм явился сквозной и малоприятной особенностью первых восточноевропейских публикаций. Если публикация готовилась в терезинском контексте, то печатался только фрагмент про "семейный лагерь", если же в аушвицком - то только про Ауш-виц (и даже обозначающие купюры отточия проставлялись не всегда).

Просто поразительно, насколько все перечисленные публикаторы были равнодушны к тому чуду, что находилось в их руках! Даже бросающаяся в глаза художественность, с которой написан текст Градовского, вызывала у той же К. Чапковой чуть ли не сомнение: а мог ли такое и так описать какой-то там член "зондеркоммандо"? [101]

(Отмечая, что в тексте Градовского встречаются неудачные, а также трудночитаемые пассажи, она их ему, начинающему писателю, великодушно прощает: ах, ведь у него не было достаточно времени для художественной обработки! Главное для нее - это непреходящее значение текста как документального свидетельства, отсюда и ее нелепый упрек: вместо того чтобы сосредоточиться на фиксации происходящего, он, видите ли, позволял себе художественно домысливать факты, которым не был свидетелем (например, то, что происходило в бараках накануне уничтожения)! К тому же она не нашла ничего лучшего, как защищать "своих" терезинцев от "нападок" Градовского, ожидавшего, что терезинцы, поняв, что их ждет, обязательно восстанут. (Другой их "защитник" Мирослав Карный рассуждает примерно так: как могли терезинцы положиться на "зондеркоммандо", если они ничего друг о друге не знали? И почему члены "зондеркоммандо"? сами не поднимали восстание, а только ожидали, что это сделают другие.) Обо всем этом можно и размышлять, и рассуждать, но разве можно против этого "протестовать"? "протестовать"?"протестовать"?"протестовать"?"протестовать"?"протестовать"?"протестовать"?"протестовать"?"протестовать"?")

Иными словами, повсюду Градовский становился жертвой различных идеологических конструкций и музейных "концепций".

И вот, повторюсь, сухой остаток: ни в одной из крупнейших экспозиций мира, посвященных Шоа, вы и сегодня не найдете его имени!

6

Первым переводчиком текстов Залмана Градовского на русский язык был врач Яков Абрамович Гордон.

Он родился в Вильно 30 июня 1910 года. В момент нападения Германии на СССР работал врачом в местечке Озеры близ Гродно. 13 июля 1942 года вместе с братом его схватило гестапо и обвинило в помощи партизанам, совершившим накануне успешный налет на Озеры. Братьев зверски избили, но ни признания в соучастии, ни сведений о местах, где скрывались партизаны, от них не добились. Из Озер их доставили в тюрьму Гродно, возили в гестапо на Народомещанскую улицу, но и здесь они не признали обвинения. Наконец, 12 ноября 1942 года их перевели из тюрьмы в лагерь Келбасин, где Гордон встретил своих родителей и где он снова стал работать врачом [102] . После ликвидации лагеря 19 декабря Гордон вернулся в Гродненское гетто пешком вместе с последними 2000 евреев, избежавшими участи большинства. В Гродно он встретил свою жену и детей. Спустя месяц, 19 января 1943 года, началась ликвидация гетто, продлившаяся пять дней. Евреев согнали в синагогу и оттуда снова конвоировали в Келбасин-Лососно - прямо для погрузки в вагоны.

Эшелон с Гордоном и его семьей отправился из Лососно 21 января в 18.00 и уже через сутки с небольшим его встречали аушвицкая рампа, прожекторы, овчарки, палочное битье - одним словом, селекция. Своими глазами он видел, как его жена и дети залезали в грузовик… Сам он после всех процедур в приемном 22-м и ночи или двух в распределительном 19-м блоках попал 25 января в 26-й рабочий блок со специализацией на строительстве дорог. Дробление камней кайлом, укладка гравийно-щебневой подушки - эта была тяжелейшая физическая работа в сочетании с побоями, недоеданием и антисанитарией. В марте, дойдя до веса 38 кг и как врач понимая, что долго он так не протянет, Гордон обратился в 12-й блок - лазарет, где рассказал врачу Каролю Орловскому, что он тоже врач, и попросил о трудоустройстве по профессии. Гордона, уже почти "доходягу", перевели сначала в 22-й (приемный) блок, где он проработал до середины апреля 1943 года, а потом в 3-й ("резервный") блок, где находились выздоравливающие узники, выписанные из больницы. Все это происходило в секторе Б лагеря Биркенау, но 9 августа 1943 года Гордона перевели в 21 - й блок базового лагеря в Аушвице-1, в хирургическое отделение больницы. Здесь ситуация в целом была получше (имелась вода, соблюдалась гигиена и т. д.), но по соседству вместо "зондеркоммандо" оказался "штрафкоммандо" -11-й блок с его знаменитой "стеной смерти", где жизнью и смертью заключенных заправляло политическое управление лагеря.

В 21-м блоке Гордон оставался до самого освобождения 27 января 1945 года, сумев избежать и обшей эвакуации лагеря, и ликвидации оставшихся. Он входил в состав Комиссии, в тот же день составившей первый акт о национал-социалистических преступлениях в концлагере Аушвиц. Его имя как врача, свидетельствующего о преступных медицинских экспериментах над узниками Аушвица, упоминается в "Сообщении ЧГК о чудовищных преступлениях германского правительства в Освенциме" от 8 мая 1945 года [103] .

Наконец, 5 марта 1945 года Яков Гордон не только скрепил своей подписью факт обнаружения Ш. Драгоном рукописей Залмана Градовского, написанных на идиш, но и с листа перевел на русский язык его "Письмо из ада", или "Письмо потомкам" [104] . Этот перевод более нигде не всплывал, как и сведения о самом докторе Якове Гордоне. Записную книжку он лишь бегло пролистал и пробежал глазами: полный ее перевод, даже самый скорый, потребовал бы куда большего времени.

Вторым по счету переводчиком стал Меер (Меир) Львович Карп (1895-1968) - советский генетик и знаток еврейских языков.

С детства он жил в Киеве, в юности (после революции) побывал в Палестине, а вернувшись, жил в Крыму, в еврейской коммуне Войя-Нова; тогда же организовывал на Украине детские дома для беспризорных еврейских детей. С 1930 года он обосновался в Москве, где окончил Тимирязевскую академию, аспирантуру по генетике на биологическом факультете МГУ и защитил кандидатскую диссертацию. После защиты работал в Институте животноводства, а затем в Институте генетики, у Н.И. Вавилова. После ареста Н.И. Вавилова в 1941 году и прихода в институт Т.Д. Лысенко ушел из института и был принят в Институт ботаники АН УССР, но после войны вернулся в Москву, а в 1948 году, после известной сессии ВАСХНИЛ, был принят в Ботанический институт АН СССР в Ленинграде. Главной сферой его научных интересов была генетическая теория селекции.

В еврейских кругах М. Карп считался знатоком идиш и иврита, одно время даже работал над собственным учебником иврита. В начале февраля 1953 года его арестовали и осудили за сионизм на 10 лет (и это уже после смерти Сталина и отмены дела врачей!), которые он провел в Тайшете, освободившись в 1956 году, но не по реабилитациии, а как тяжело больной. Через несколько лет с него сняли судимость, но сам за реабилитацией он обращаться не стал. Последние годы жил под Ленинградом (как нереабилитированный он не имел права вернуться в город), а потом под Москвой. Умер в Москве и похоронен на Востряковском кладбище.

Как, когда и при каких обстоятельствах им был выполнен этот перевод, остается загадкой: ни архивисты, ни члены его семьи не располагают об этом никакими данными. Самой поздней и крайне маловероятной датой могло бы быть начало 1953 года: в феврале М.Л. Карп был арестован. Материалы Градовского были переданы в ВММ МО РФ, предположительно, в 1948 году: заказ учреждением Министерства обороны в этот и последующие годы на перевод с еврейского языка именно Карпу был едва ли возможен. Поэтому наиболее вероятная гипотетическая дата этого перевода - 1948 год, когда М.Л. Карп впервые поселился в Ленинграде.

Третьей была переводчица ЧГК Миневич (1962 г. [105] ) и, наконец, четвертой - Александра Леонидовна Полян, чья работа, выполненная в 2007-2008 годах, впервые увидела свет в 2008 году в журнале "Звезда" [106] . Эта журнальная версия стала, по сути, первой в мире сводной и полноценной публикацией всех текстов Залмана Градовского - без каких бы то ни было изъятий и искажений.

7

Корпус текстов Грановского открывают записные книжки, названные нами "Дорога в ад". В них описываются депортация из Келбасина в Аушвиц и первые дни пребывания в Аушвице. Едва ли они писались как нормальный дневник или путевые заметки - по дороге и "день за днем". Записи начались уже в лагере, писались явно по памяти, но все говорит за то, что попытки осознать происходящее начались очень рано.

Своеобразным ключом к этим заметкам явилось введение в их ткань риторической фигуры некоего воображаемого друга, которого автор, вызывающийся быть по отношению к нему своего рода Вергилием, зовет себе в свидетели и попутчики.

"Дорога в ад" открывается посвящением-перечислением всей погибшей семьи Градовского. Последнее сродни зачинам: трижды - перед каждой главой - оно встречается и в следующей части, в "В сердцевине ада", играя роль своеобразного рефрена [107] .

Далее текст записных книжек делится на две части. В первой описывается переселение семьи автора из Лунно в Келбасин, вплоть до погрузки в вагоны поезда, отправляющегося в Аушвиц. Во второй - описание дороги и самых первых дней пребывания в концлагере. Записки обрываются вскоре после того, как автора зачислили в члены "зондеркоммандо" [108] .

Второй текст Градовского - "В сердцевине ада", или "Посреди преисподней" - состоит из трех глав: "Лунная ночь", "Чешский транспорт" и "Расставание" [109] . (Две последние главы разбиты автором и на внутренние главки, снабженные авторскими же названиями. Но в "Лунной ночи", не говоря о "Дороге в ад", такого членения нет. Тем не менее принцип внутренней структуризации выдержан - в данном случае составителем - и в них отдельные смысловые блоки разделены друг от друга спусками. ) Каждая посвящена явлениям или событиям, потрясшим Градовского. О таком вечном "событии", как луна, еще будет сказано ниже, два же других - это ликвидация 8 марта 1944 года так называемого семейного лагеря чехословацких евреев, прибывших в Аушвиц из Терезиенштадта ровно за полгода до этого [110] , и очередная селекция внутри "зондеркоммандо", проведенная 24 февраля 1944 года" [111] .

(Обращает на себя внимание следующий - и, вероятно, не преднамеренный - параллелизм композиции "Дороги в ад" и "В сердцевине ада": в обоих случаях их завершающим элементом является рассказ о селекции. )

На первый взгляд странно, что среди таких ключевых событий нет ни одного, относящегося к 1943 году. Как и то, что нет упоминаний "стахановской" ликвидации венгерских евреев. Но почему, собственно, странно? Ведь речь идет главным образом о внутренних кульминациях индивидуального восприятия Градовского. И потом: разве у нас на руках полный, завизированный автором корпус всех текстов Градовского?

Все три главы "В сердцевине ада" начинаются практически одинаково - с обращения к "Дорогому читателю" [112] и скорбного перечисления своих близких, уничтоженных немцами (иногда они начинаются с упоминания матери, иногда с упоминания жены) [113] . Дважды повторяется и адрес нью-йоркского дяди Градовского. Это придает каждой главке, с одной стороны, некоторую автономность, а с другой - имеет и литературно-композиционный смысл, ибо выполняет роль еще одного рефрена, скрепляющего все части воедино.

Поинтересуемся хронологией создания всех трех текстов. Самый ранний из них - "Дорога в ад" - был написан (или завершен?) спустя 10 месяцев после прибытия Градовского в Аушвиц, то есть в октябре 1943 года. Нет сомнений в том, что тогда же соответствующая записная книжка и была впервые спрятана в земле. Но, скорее всего, Градовскому пришлось ее выкопать и перезахоронить вместе с самым поздним их трех текстов - "Письмом из ада", датированным с точностью до дня: 6 сентября 1944 года. Датировке поддается и "В сердцевине ада", причем выясняется, что первой была написана ее третья глава ("Расставание"), посвященная селекции "зондеркоммандо": 15-месячный срок со времени прибытия в Аушвиц указывает на апрель, а 16-месячный, маркирующий главу "Чешский транспорт", - на май 1944 года. Недатированной (и, по-видимому, сознательно не датируемой) остается лишь первая глава - "Лунная ночь", но все же представляется, что она написана позже обеих последующих глав, то есть летом 1944 года. Ее зачин стилистически приближается к "Письму из ада". Возможно, "Лунную ночь" Градовский писал в конце августа или в начале сентября 1944 года, когда он оформлял композицию всей вещи.

Основание для такого предположения, однако, более чем зыбкое: прежде всего - это попытка реконструкции фаз душевного состояния Градовского [114] . Он и сам запечатлел тот первый шок, который пережил сразу же по прибытии в лагерный барак, когда узнал и, главное, осознал ту горькую правду, что близких его убили, что их уже нет в живых и что его самого пощадили лишь для того, чтобы заставить ассистировать убийству сотен тысяч других евреев - точно таких же, как он сам и его семья! [115]

В этот момент человек еще не член "зондеркоммандо": он может и сам довершить селекцию, сам отрешиться от жизни и присоединиться к своим близким. Несколько таких случаев известны (люди даже сами бросались в огонь!), но то были единицы - против тысячи с лишним подписавших этот контракт с дьяволом в своей душе. Что же заставляло большинство так хотеть жить? Ведь мгновенная смерть враз прекращала все самое тяжелое - и сатанинский физический труд, и нравственные мучения и ответственность.

И все-таки верх брали непреодолимое желание жить и, почти иррациональная, воля (точнее, полуволя-полунадежда) выжить - в результате какого-нибудь чуда, например [116] . Цена этого выбора была высокой: уровень человеческого в "зондеркоммандо" был отрицательным или нулевым. Почти все уцелевшие вспоминали, что они становились бездушными роботами и что без этого автоматизма выжить они бы не смогли [117] .

Это заторможенное состояние во многом сродни душевной болезни - отсюда и некоторые опасения в психической нормальности Градовского, возникавшие в связи с самой ранней из трех глав - с "Расставанием" [118] . Опасения, как нам представляется, в его случае напрасные; интеллектуальным ли усилием или как-то иначе, но он явно избежал и сумасшествия, и пресловутой стадии "робота" - в противном случае он едва ли смог бы взяться за свои записки.

Поэтому столь интенсивное и столь экспрессивное переживание селекции и, как следствие, неминуемой смерти группы узников из "зондеркоммандо" в главе "Расставание", на первый взгляд, может даже удивить: ведь ежедневно перед Градовским проходят сотни и тысячи еврейских жертв. Их настолько много, что даже самый чувствительный человек, а не робот из "зондеркоммандо", просто не в состоянии воспринять гибель каждого из них обостренно-индивидуально.

Образ семьи занимает в текстах Градовского центральное место: разделение семьи, селекцию он сравнивает с хирургической операцией. Когда с надеждой на чудо спасения собственной семьи пришлось окончательно распроститься, те же понятия Градовский перенес на лагерное сообщество, на свое "зондеркоммандо" - отсюда и обращение к товарищам как к братьям и многое другое.

Да, они стали его семьей, его опорой и некоторой промежуточной инстанцией, примиряющей его собственное "я" с трагедией всего еврейства, истребляемого на его глазах и не без помощи его рук. И пусть это была не семья, а ее суррогат, но чувство ее хотя бы частичной утраты заменило ему переживание смерти своих настоящих близких. И недаром он, не оплакавший, по его же словам, даже смерть горячо любимой жены, впервые за все время в Аушвице обнаружил в себе слезы и буквально оплакал другую гибель - еще не наступившую, но неизбежную смерть двух сотен товарищей, с большинством из которых у него наверняка не было и не могло быть никакого ощутимого личного контакта!

Члены "зондеркоммандо", и Градовский в их числе, слишком хорошо представляли себе всю механику смерти. Кроме, может быть, главного ее секрета - момента превращения живого и горячего тела в заледеневший труп. Градовский - единственный, кто пытается передать еще и это [119] .

В целом о "нормальности" всех членов "зондеркоммандо" говорить не приходится. Уровень же человечности - а стало быть, и уровень этой ненормальности - регулировался каждым самостоятельно. Оказалось, что он напрямую зависел от готовности (не говоря уже о способности) сопротивляться обстоятельствам, в том числе сопротивляться буквально.

И лучшим лекарством от душевного недуга, несомненно, оказалась сама идея восстания, не говоря уже о счастье его практической подготовки. То, что Градовский оказался в самом узком кругу заговорщиков и руководителей восстания, наилучшим образом сказалось на его психическом самочувствии: уже в "Чешском транспорте", не говоря о "Лунной ночи", перед нами не призрак, тупо уставившийся в открытую печь, а человек, настолько хорошо ориентирующийся и отдающий себе отчет в происходящем, что может позволить себе и "роскошь" чисто художественных задач.

А в "Письме" перед нами уже человек и вовсе в состоянии, прямо противоположном состоянию робота. Это человек осознанного и прямого действия, точнее - человек накануне действия; он всецело предан подготовке восстания, скорым исходом которого он и взволнован, и, независимо от исхода, счастлив.

"Письмо из ада" завершает корпус текстов Градовского. Оно, повторим, написано самым последним из сохранившегося - 6 сентября 1944 года, то есть всего за месяц до восстания "зондеркоммандо". Оно и писалось как явное послание потомкам, urbi et orbi - "городу и миру", всем-всем-всем на земле. Начинающееся с описания топографии ям с пеплом и, соответственно, "зондеркоммандовских" схронов вокруг всех крематориев, оно переходит к призыву искать эти схроны везде, где только можно (призыву, увы, после войны не столько не услышанному, сколько проигнорированному).

8

Интересна проблема подписи и авторского имени под тремя текстами. Под написанным последним "Письмом из ада" Градовский прямо поставил свое имя. "Дорога в ад" и отдельные части "В сердцевине ада", наоборот, анонимны и сверхосторожны, однако не настолько, чтобы читатель, в том числе и потенциальный читатель из лагерного гестапо, не мог бы идентифицировать автора по косвенным признакам. Кроме того, в "Дороге в ад" называются и Келбасин, и Лунно, а также время прибытия в Аушвиц.

Во второй части "В сердцевине ада", произведении, вполне законченном, имя автора не проставлено ни на одном из привычных мест - ни в начале, ни в конце. Вместе с тем сама проблематика авторской подписи вовсе не чужда Градовскому: имя свое в веках ему явно хотелось бы сохранить. Поэтому зачин второй главки подписан его инициалами, в другом месте - в конце предисловия к главе "Расставание" - он зашифровал цифрами свои же инициалы [120] , а в зачине к третьей прямо просит идентифицировать себя с помощью нью-йоркского дяди и подписать записки подлинным именем их настоящего автора.

Можно предположить, что такая анонимность была вызвана соображениями конспирации и боязнью того, что записки попадут в руки врагов и могут стоить автору или кому-то еще жизни. Но почему тогда тот же страх не остановил Градовского 6 сентября 1944 года, когда он подписывал свое "Письмо"? Только ли то, что восстание ("буря", как он называет его в другом месте) могло вспыхнуть в любой момент?

Думается, что свой вклад в проблему авторского имени у Градовского внесло жанровое разнообразие его произведений. Если внимательно посмотреть, то понимаешь, что каждое из них написано в совершенно особом жанровом ключе.

"Дорога в ад" - это, в сущности, реконструированный дневник, пусть и вперемежку с литературой; записи делались если и не по ходу действия, то в согласии с реальной последовательностью событий. То, что рельефно выступит в разделе "В сердцевине ада" - сила обобщения и художественность, - здесь еще только обозначено (риторическая фигура "друга", например, в части "В сердцевине ада", доросшая до не менее риторической "Луны").

В центральной части текста Градовского - "В сердцевине ада" - художественность и эпичность сгущаются уже настолько, что заметно теснят событийность и летописность, - это уже настоящая поэзия, отрывающаяся от фактографии как таковой. Поэтому "В сердцевине ада" представляется нам поэмой в прозе, пусть неровной и несовершенной, но все же поэмой [121] . Она эпична, но эпос ее не дантовский, не драматический, а скорее античный или библейский - по-эсхиловски трагический.

А вот "Письмо из ада" - это политическое воззвание, это письмо потомкам, героический выкрик перед смертью или перед казнью, причем выкрик не только в лицо врагам, но и в лицо союзникам. Этому жанру анонимность противопоказана, если только это не безлично-массовая листовка.

9

Впечатляет уже сама идея создать именно художественное произведение, а не документальное свидетельство [122] . (Как точно заметила И. Рабин, "очевидно одно - если человек был творческим, он творил в любом уголке ада" (в письме к автору от 6.1.2008 г.). При первой малейшей возможности эти обитатели ада писали стихи, рисовали картины и, как это было в Терезине, даже создавали оперы. ) Уже в "Дороге в ад", а тем более в другой вещи - "В сердцевине ада" - Градовский применяет сугубо литературные приемы. Прежде всего это обращение к читателю как к другу и свободному человеку, приглашение последовать за ним и запечатлеть трагические картины происходящего [123] .

Этот читатель - не просто лирический герой, a alter ego автора; если автор погибнет (в чем сам он ни на секунду не сомневается), а рукопись сохранится, то вместе с ней уцелеет и читатель: он примет от автора эстафету и передаст ее дальше.

Градовский умеет находить точные слова, например для самого Аушвица как единого целого - "резиденция смерти". Он знает скрепляющую силу стежков-повторов и охотно к ним прибегает. Ему, как правило, удаются анафорические построения (прекрасный пример - зачин поминальной главки "Снова в бараке…" из "Расставания"). Каждая отдельная данность бытия - луна, кровать, барак, бокс (отсек) в бараке - становится у Градовского де-факто персонажем.

Он пытается обобщать не только свой личный опыт (в том числе свои детские воспоминания), но и опыт других людей: так, будучи сам ко времени начала войны бездетным, он много пишет о детях, представляя себе их переживания, их доверчивость, трудности их воспитания и т. п. - все то, что он видит вокруг себя или слышит от других. Привлекая воображение и для того, чтобы еще более оттенить ужас происходящего в Аушвице, он моделирует различные жизненные ситуации, прямым свидетелем которых сам он, может, и не был, но мог быть (например, главка "Он и она" в "Чешском транспорте" или почти аллегорическая характеристика влюбленности в "Лунной ночи": "Два сердца плели золотую нить - и изверг безжалостно разорвал ее"). Понятно, что такая установка Градовского-писателя на практике нередко оборачивается патетикой.

В то же время он не избегает и обличительных, публицистических нот: жестко и беспощадно чеканит он фразы о преступном бездействии союзников или о бытовом антисемитизме части поляков: "…Мы жили среди поляков, большинство из которых были буквально зоологическими антисемитами. Они [только] с удовлетворением смотрели, как дьявол, едва войдя в их страну, обратил свою жестокость против нас. С притворным сожалением на лице и с радостью в сердце они выслушивали ужасные душераздирающие сообщения о новых жертвах - сотнях тысяч людей, с которыми самым жестоким образом расправился враг. <…> Огромное множество евреев пыталось смешаться с деревенским или городским польским населением, но всюду [им] отвечали страшным отказом: нет. Всюду беглецов встречали закрытые двери. Везде перед ними вырастала железная стена, они - евреи - оставались одни под открытым небом, и враг легко мог поймать их. <…> Ты спрашиваешь, почему евреи не подняли восстания. Знаешь, почему? Потому что они не доверяли соседям, которые предали бы их при первой возможности".

Вольно нам поправлять Градовского сегодня, когда мы знаем о тысячах поляков - Праведниках мира, спасавших, несмотря на риск, евреев, но в индивидуальном опыте Градовского - ни в Лунно, ни в Келбасине, ни в Аушвице - такие случаи, по-видимому, не запечатлелись.

Но не щадит он и "своих" - евреев. Так, он был поражен трусостью и предсмертной покорностью мужчин из "семейного лагеря". Как старожилы Биркенау, те не могли питать никаких иллюзий относительно того, что произойдет с ними и с их женами, но, в отличие от всех остальных, спрыгивавших с подножки поезда прямо в газовню, у них было время, чтобы подготовиться к этому и оказать хоть какое-то сопротивление (судя по всему, того же опасались и эсэсовцы). И хотя он же сам и поясняет механизмы, парализующие евреев в такие минуты, но он явно разочарован, и примирительности в его тоне не слышно.

Не щадит он своих и из "зондеркоммандо", хотя именует их всех в главе "Расставание" не иначе как "братьями". И здесь - точно такой же "несостоявшийся героизм" евреев, прекрасно понимающих суть происходящей селекции в своих рядах, но расколотых ею надвое [124] : одни были неспособны перешагнуть через черту личной безопасности, другие - через черту личной обреченности. Это относится и к нему, Залману Градовскому, лично, и он полностью признается в своей слабости и признает свой индивидуальный позор, смыть который смогло бы только восстание.

Очень интересен эпизод о некоем "покровителе" Келбасинского гетто - вероятнее всего, об его коменданте, отбирающем у евреев последние ценные вещи. Даже этот грабеж, эта экспроприация материального добра, воспринимается евреями по-особому - как некий лучик надежды, который, как знать, еще отзовется по-доброму на их положении. Именно так - не за деньги или миску баланды, а за лучик надежды - евреи и трудятся на врага. Надежда (и прежде всего - надежда выжить) превращается в некий товар, в обмен на который можно и нужно что-то заплатить; в сочетании с наивностью и доверчивостью к врагам она оборачивается инструментом их закабаления и поддержания среди них покорности и дисциплины.

10

Между тем история Холокоста знает еще одно художественное произведение, которое можно поставить в один ряд с поэмой Залмана Градовского. Это "Сказание об истребленном народе" Ицхака Каценельсона.

Судьба самого Каценельсона (1896-1944) и его поэмы так же беспримерна. Известный еврейский поэт и драматург из Лодзи, он уже в сентябре 1939 года попадает сначала в Лодзинское, а затем в Варшавское гетто, где 19 апреля 1943 года участвует в восстании. 20 апреля 1943 года Каценельсон и его сын Цви бегут из гетто, прячутся в арийской части города и с купленными гондурасскими паспортами покидают Варшаву с необычным заданием: написать поэму! Они попадают в Vorzugs-KZ (концлагерь для привилегированных евреев), размещавшийся в Виттеле в Эльзасе. И где-то между 3 октября 1943 года и 18 января 1944 года Каценельсон поэму создает. Спустя три месяца, 18 апреля 1944 года, отца и сына депортируют сначала в Дранси, а 1 мая 1944 года - в Аушвиц, куда они прибыли 3 мая и где вполне могла состояться встреча Каценельсона с Градовским [125] .

Но что же стало с рукописью поэмы? Ее судьба не менее поразительна: сохранились оба ее экземпляра! Первый (оригинал) еще в марте 1944 года был разложен в три бутылки и закопан под деревом в Виттеле. В августе 1944 года Мириам Нович откопала бутылки и передала их Натану Экку [126] , который был вместе с Каценельсоном в Виттеле и ехал вместе с ним в Аушвиц, но сумел выпрыгнуть из поезда и спастись. Уже в феврале 1945 года он написал предисловие к книге и начал искать автора - в надежде на то, что и Каценельсон каким-нибудь чудом остался жив. В конце 1945 года, так и не разыскав его, Экк опубликовал поэму в Париже в виде маленькой книжки. У него к этому времени оказался и второй экземпляр поэмы, который он сам переписал зимой 1944 года на папиросной бумаге, купленной на черном рынке. Стопку листов с поэмой зашили в ручку чемодана, с которым Рут Адлер [127] , вооруженная уже не гондурасским, а английским паспортом, в 1945 году добралась до Палестины - а с нею и поэма! [128]

Перед Каценельсоном и Градовским стояли в общем-то схожие задачи - выразить в слове всю трагическую невыразимость катастрофы, постигшей евреев.

Пой вопреки всему, наперекор природе,

Ударь по струнам, пой, сердцами овладей!

Спой песнь последнюю о гибнущем народе -

Ее безмолвно ждет последний иудей.

<…>

Пой, пой в последний раз. От ярости зверея, -

Они растопчут все, что создал твой народ,

В последний раз воспой последнего еврея -

Евреев больше нет, и Бог их не спасет.

Пой - вопреки всему! Гляди померкшим взором

В пустые небеса, где прежде был Творец.

Взойди к ним по костям народа, о котором

Лишь ты поведаешь оставшимся, певец.

<…>

Кричите, мертвые, зарытые в траншеи,

Кого глодали псы, кто стал добычей рыб;

На весь кричите мир, убитые евреи,

Да оглушит живых немой предсмертный крик.

Земля не слышит вас. Небесная гробница

Безмолвна и черна. И солнца тоже нет.

Оно погасло, как фонарь в руке убийцы…

Погас и мой народ, дававший миру свет [129] .

Горечь от предательского бездействия Бога переходит у Каценельсона не в громогласный упрек, а почти что в Иово богоборчество, в усомнение в самом существовании Того, кто смог все это допустить:

…Пой! Голос подними!

Пусть Он услышит, если

Там наверху Он есть… [130]

У Градовского еще больше оснований для подобного выяснения отношений со Всевышним, но, отчаявшись, он не вызывает Его на спор, ибо не связывает с Ним и упований. Если он и ждет спасения, то не сверху, а с востока - от Советов.

Бросается в глаза еще одно важное сходство между двумя поэмами. Девятая песнь "Сказания об истребленном народе" названа "Небесам" и посвящена небесам - она играет у Каценельсона точно такую же роль, что и глава "Лунная ночь" у Градовского [131] . Оба адресуются к небесам, недоумевая, почему те - видя то, что творится внизу, - мирятся с этим и не бросают на убийц громы и молнии. Поэт разочаровывается в них ("Я верил вам, я верил в вашу святость!..") и, в конце концов, просто отказывается смотреть наверх, на небеса - лживые и бесстыдные. Если евреи - все те же, что и 3000 лет назад, то небеса стали другие: лживые, бездушные, предательские. В такие небеса остается только одно - плюнуть. И тут догадка посещает поэта: "нет Бога там, на небе…"! Нет потому, что Он умер, что Он тоже умер, умер, как и Его народ, что и Он - "с гурьбой и гуртом" - тоже убиенная жертва, а с ним погибло и нечто, еще более значительное для евреев - идея единобожия!

О, небеса мои, вы опустели,

Вы - мертвая, бесплодная пустыня.

Единый Бог здесь жил - теперь он умер.

Всевышнего утратил человек.

Наш Бог - один, но людям показалось,

Что мало одного, что лучше трое;

Ни одного на небе не осталось…

Да будет проклят этот гнусный век! [132]

Эта своеобразная Иова традиция - традиция разочарования и крайнего отчаяния, вплоть до усомнения и богоборчества, - восходит еще к поэмам Бялика, автора поэмы о кишиневском погроме: "Небеса, если в вас, в глубине синевы Еще жив старый Бог на престоле…" [133] .

И все же у Градовского Луна - это не предательница, а свидетельница, и в вину ей он ставит лишь ту абсолютную бесстрастность, с какой она взирает на все, что творится там, внизу.

11

Залман Градовский - не только одна из самых героических фигур еврейского Сопротивления, не только летописец, конспиратор и оптимист, он еще и литератор! Его произведения - единственные из свидетельств всех остальных авторов - членов "зондеркоммандо" - не были ни дневником, ни письмом, ни газетным репортажем "с петлей на шее" из "ануса Земли", как назвал Аушвиц один из эсэсовцев [134] . И хотя не найти в мире места, более не приспособленного для литературных экзерсисов и пестования литературных талантов, чем поздний Аушвиц-Биркенау периода крематориев и газовен, установка самого Градовского была именно литературной.

Он недаром сравнивает свой "дом творчества" с преисподней. Ад, в котором пребывал и о котором поведал Градовский, неизмеримо страшнее дантовского своей вящей реальностью, заурядной обыденностью и голой технологичностью. Но, в отличие от великого флорентийца, Залману Градовскому не довелось вернуться из этой преисподней живым.

Ни на "вынашивание замысла", ни на "работу с источниками" или над "замечаниями редактора" времени и возможности у Градовского не было. Еще до войны он показывал свои очерки главному писателю в их семье - зятю Довиду Сфарду - и все волновался: что-то он скажет о его писаниях? Тот, наверное, поругивал своего младшего родственника, - по-видимому, за неистребимый сплав сентиментальности и патетики.

Этот сплав присутствует и в публикуемых текстах. Литературным гением, в отличие от Данте, Градовский не был. Но его слово, его стилистика и его образность, изначально сориентированные ни много ни мало на еврейское духовное творчество, на позднепророческие ламентации в духе Плача Иеремии, посвященного разрушению Храма в 586 году до нашей эры, удивительно точно соответствуют существу и масштабу трагедии. Просто уму непостижимо, как он это почувствовал, как угадал, но строки Градовского пышут такой уверенностью, что писать надо так и только так. Его поэтическое слово достигает порой поразительной силы и, вопреки всему, красоты! [135]

(Образцом иного писательского творчества могут послужить записки другого члена "зондеркоммандо" - Залмена Левенталя, имеющие с записками Градовского много общего (восходящая к гетто экспозиция, шок от осознания того, что происходит в Аушвице с евреями и от собственной роли в этом, и многое другое), но отличающиеся от последних своими подчеркнутыми приземленностью и фактографичностью, вплоть до упоминания - вопреки конспирации - десятков имен. )

Его записки, в точности так, как и рассчитывал Градовский, были найдены одними из первых почти сразу же после освобождения Аушвица-Биркенау, и это чудо стало каденцией его беспримерной жизни и смерти. Наконец-то он получил возможность быть услышанным и прочитанным.

В том числе - впервые полностью - и на русском языке…

Павел Полян


=ГЛАВНАЯ =ИЗРАНЕТ =ШОА =ИСТОРИЯ =ИЕРУСАЛИМ =НОВОСТИ =ТРАДИЦИИ =МУЗЕЙ = СИОНИЗМ = =