|
А. Анатолий (Кузнецов)БАБИЙ ЯР |
|
ОСКОЛКИ ИМПЕРИИ
Очень мне любопытно было, что же это за буржуи распроклятые вселяются в соседний дом. Я влез на забор.
Там во дворе сбросили с подвод множество вещей. Очень древняя, скрюченная старуха и моложавый интеллигентный мужчина в очках носили вещи, неумело возились вдвоем, не в силах поднять тяжелый комод или секретер.
Я перемахнул через забор и предложил:
- Давайте помогу. Что нести?
Тут произошла странная вещь. Они замерли и посмотрели на меня с ужасом. Я стоял, смутившись, а они переглянулись, ужас в их глазах стал проходить, потом старуха жестом тонкой руки показала на пуфики:
- Это - в гостиную, пожалуйста.
Я сцапал два пуфика, попер их в дом, не особенно понимая, где там гостиная, но в общем поставил в самой большой комнате.
- А я живу за забором здесь, - сказал я старухе. - А вы новые жильцы?
- Вот как, - сухо сказала она. - У тебя есть родители?
- Мать, - сказал я.
- Кто твоя мать?
- Моя мама учительница, но сейчас...
- Ах, педагог? - воскликнула старуха. - Твоя мать - педагог? Тогда понятно.
- Педагогическое образование, - сказал мужчина и странно посмотрел на меня, - нецелесообразно в свете определенной фактической депрессии, хотя с точки зрения практической и грустно то, что...
- Мима, - сказала старуха, перебивая его, - педагоги - единственное, что осталось от интеллигентных людей. Мальчик, когда мы устроимся, мы рады будем покорнейше пригласить вас с мамой, и мы сами с удовольствием нанесем вам визит.
Я подивился выспренности их речей, но исправно таскал всё, на что указывала старушка. Сбегал домой, принес гвоздей и молоток, помогал развешивать фотографии в старинных рамках.
Что мне у них понравилось, так это замечательные чучела звериных голов: огромный лохматый кабан с налитыми кровью глазками, головы волка, оленя, лосиные рога. Было у них также множество книг в старинных переплетах, столовая посуда с вензелями, фарфоровые статуэтки, но ни одной новой книги, ни единого современного предмета.
Когда все расставили, старуха в изысканных выражениях поблагодарила и еще раз пригласила приходить.
На другой день она увидела мою мать через забор, познакомились, а вечером мы пошли к ним.
Мама была торжественно представлена странному Миме (его полное имя, оказывается, было Михаил), он шаркнул и щелкнул каблуками и поцеловал маме руку. Мы уселись на старых венских стульях вокруг старинного круглого стола.
- Признаюсь вам: мы больше всего боялись соседей хамов, - доверительно сказала старуха. - Какое счастье, что вы культурные люди.
- Культурные люди, как необходимый интеграл в создавшейся ситуации... - начал было Мима, но старуха перебила:
- Мима, ты прав. Культура осталась в единицах. Большевистский террор убил культуру вместе с интеллигенцией, пришла эпоха хамства и торжества посредственности. Эти так называемые советские культурные кадры, - раньше горничные были культурнее во сто крат.
Мы с мамой смущенно молчали: мама была именно таким советским "культурным кадром". Но старушка, видимо, потеряла масштаб времени и принимала маму за дореволюционного педагога.
- Мы ведь Кобцы, - сообщила она. - Я вдова покойного Кобца, вы, конечно, слышали?
Да, мы слышали. Куреневский кожевенный завод старики и поныне называли заводом Кобца. Фабриканта расстреляли в революцию.
- У нас была большая семья, - сказала старуха, грустно качая головой, и начала перечислять имена, имена, после каждого из них прибавляя: "расстрелян в восемнадцатом", "погиб в войске Деникина", "расстрелян в тридцать седьмом", "умер в лагере в сороковом".
Словно строй мертвецов прошел мимо стола.
- У меня осталось два сына, - сказала старуха,
- Мима и Николя, вот кто из нас остался. И вот все, что у нас осталось.
Она широким жестом обвела гостиную, но теперь все эти старые, пришедшие в ветхость вещи, изъеденные молью чучела производили гнетущее впечатление.
- Мима был совсем малыш, когда все это началось, - продолжала старуха. - Вот как ваш мальчик, может, лишь чуть старше. Он изучал математику. Большевики поставили его к стенке как буржуйское отродье, но я упала на колени и просила пощадить. Они покуражились и ушли, не расстреляв, но на него это так сильно подействовало, что он помешался.
- Помешательство как таковое для элементарного понимания, если его дифференцировать на...
- Да, да. Мима, - согласилась старуха мимоходом. - Он двадцать лет провел в Кирилловской больнице, он тихопомешанный, его отпускали на прогулку, когда я навещала. Поразительно, как Господь надоумил меня взять его домой, когда пришел фронт. Мы, сидели в яме, потом я узнала, что в больнице не кормят - и не стала отводить его туда. Там всех больных расстреляли, а Мима остался со мной. Это мое единственное утешение.
Она нежно погладила его по голове. Мне было не по себе.
Мима внешне ничем не был похож на помешанного. У него было умное, задумчивое, тонкое лицо. Очки были сильные, увеличительные, в роговой оправе. Манеры - мягкие, немного вкрадчивые, и он слушал все, о чем говорили, будь то и о нем самом, внимательно, с видом полного понимания.
- А второй ваш сын? - спросила мама.
- Николя - единственный, счастливчик, бежал за границу. Сейчас он шофер в Париже. Шофер и переводчик с немецкого на французский. Двадцать лет я не имела о нем известий, но сейчас он разыскал нас, и мы стали переписываться. Он даже присылает посылки - стиральный порошок, нитки, иголки, одеколон. Вы понимаете, ему самому там трудно живется. Мы здесь, из уважения к нашей семье, причислены к фолъксдойчам, а он там простой русский эмигрант, шофер такси и переводчик с немецкого на французский, но таких там много...
- Как странно, - сказала мама, - с немецкого на французский.
- Странно не различие языков, - мягко сказал Мима. - Странно, что различны люди, договориться невозможно, понять невозможно, поэтому мир, очевидно, безнадежен.
Старуха достала толстые альбомы в сафьяновых переплетах, выложила из ящика комода россыпи старинных фотографий на плотных картонках с золотыми ободками, отыскала фотографию Николя в юности. Веселый паренек стоял рядом с автомобилем начала века, с колесами, как у телеги и, с резиновой грушей-клаксоном.
- А Севочка, - сказала старуха, - был отчаянный авиатор. Вот он у своего аэроплана.
Другой парень - кудрявый, стройный, в комбинезоне и со шлемом в руке - опирался на крыло допотопного самолета-этажерки.
- Этот самолет мы ему купили, - объяснила старуха. - У нас было три автомобиля, не считая конных выездов. Я в молодости не знала, что значит ходить пешком. А как я была хороша! Когда мы приехали в Петербург, говорили, что я кандидатка в первые красавицы, меня прочили во фрейлины, и я была представлена императрице Марии Федоровне... Ведь вас тоже зовут Мария Федоровна? Хорошее имя...
Так вот императрица была красавица, несмотря на возраст. Когда она была в расцвете красоты, врачи сделали ей впрыскивание в кожу лица. Лицо застыло, оставшись навсегда ослепительно красивым. Когда меня ввели и я присела, она стала что-то весело говорить, а я смотрела, совершенно растерявшись, потому что лицо ее было неподвижно. Рот был открыт - такое круглое отверстие, - и я чувствую, как она говорит что-то веселое, но лицо абсолютно неподвижно, как маска. Это было очень странно.
- Даже страшно, - пробормотала мама.
- В этом мире так много страшного, - печально сказал Мима, - что перестаешь на него реагировать. Я не верю во всеобщее добро.
- Мимочка, лучше покажи фотографии, не болтай, - воскликнула старуха обеспокоенно. - А я приготовлю чай.
Она принялась ставить на стол крохотные чашечки, блюдечки, сахарницы, щипчики, золоченые и облезлые витые ложечки.
- Мыльный порошок я употребляю для стирки, - объяснила она, - а иголки и одеколон мы продали, потом продали свой паек черного хлеба - и купили пирожных. Мы решили отпраздновать новоселье с пирожными. Как давным-давно.
И она торжественно подала на стол старинную вазу с пирожными на сахарине, а я так и раскрыл рот при виде этого чуда; мать дернула меня под столом.
Мы засиделись до поздней ночи. Мима разговорился и говорил очень связно, высказывая сногсшибательные мысли. Я даже засомневался: не притворялся ли он все эти годы, прячась в психиатрической больнице?
Но потом с ним что-то произошло, он стал говорить непонятнее и непонятнее, а может, у меня ума не хватало понять? Старуха подняла его, повела, как ребенка, укладывала спать, и было странно видеть, как она сюсюкает с ним, шлепает по рукам - такого взрослого, красивого и беспомощного.
На другой день я услышал в сарае у соседей звон пилы. Задняя стена сарая выходила к нам, в ней была щель, я заглянул и увидел, что Мима пилит дрова. Он положил на козлы толстую плаху и царапал ее ржавой двуручной пилой. Свободная рукоятка болталась, пила гнулась и соскакивала, а Мима неумело, но с чрезвычайным усердием царапал и царапал эту корявую плаху. Сердце у меня сжалось. Я перескочил забор и на правах старого знакомого явился.
- Давайте вместе, одному неудобно, - деловито предложил я.
Он с ужасом посмотрел на меня и побледнел. Некоторое время молчал, потом пробормотал:
- Возможно...
Дрова пилить я умел хорошо. Но в этот раз почему-то ничего не получалось. Я волновался и смущался под взглядом Мимы, его глаза за увеличительными стеклами очков казались темными, с огромными бездонными зрачками.
С огромным трудом мы отпилили от плахи один кругляк. Мима поставил пилу к стене м сказал, задумчиво глядя на меня:
- Больше не надо.
- Не надо?
- Не надо.
- Ну, почему же?
- Я боюсь.
Очень осторожно, робко я вышел, полез через забор - меня как-то шатало, - вдруг будто щелкнул выключатель в ушах, я до невыносимости четко услышал звуки вокруг, стук телеги у моста, лай собак, смутный гул базара, "та-та-та" из Бабьего Яра, и в сарае осторожно, чуть слышно заскребла пила. Я припал к щели. Мима в одиночестве отрешенно царапал плаху.
почти все курсивом
|
|