|
М. СамюэлКРОВАВЫЙ НАВЕТСТРАННАЯ ИСТОРИЯ ДЕЛА БЕЙЛИСА |
|
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ВТОРАЯ ФАЗА
Глава четырнадцатая
ШИТЬЕ (СШИВАНИЕ) ДЕЛА
Из предыдущего можно было бы заключить, что даже с Щегловитовым, имевшим власть над судопроизводством, и с Белецким - во главе полиции, подтверждение наличия ритуального убийства и осуждение Бейлиса фактически не имели никаких шансов. Но ни администрация, ни широкая публика так к этому не относились; самые прозорливые люди, присутствовавшие на процессе, были пессимистически настроены. Журналист левого уклона, Бонч-Бруевич, писал: "Подавляющее большинство не сомневается в осуждении Бейлиса".
Корреспондент лондонского "Таймса" телеграфировал в последний день процесса: "Все общественное мнение России дошло до крайней точки напряжения; несмотря на "качество" улик, собранных против Бейлиса, никто не берется предсказать исход".
Читатель может догадаться, что такого рода неуверенность и пессимизм могли исходить только из одного фактора - состава и характера заседающих в суде присяжных.* То, что присяжные будут жульническим образом подобраны, надо было ожидать: еще за год до суда газета "Земщина", больше всех вопившая и требовавшая выдачи "жидов - ритуальных убийц" предупреждала Щегловитова в своей передовой, что "исход дела главным образом будет зависеть от состава присяжных". (Это напоминает пословицу: "яйца курицу учат").
Бесчестный подбор присяжных был совершенно очевиден и печать на это весьма прозрачно намекала. В. Г. Короленко, тогдашняя "совесть России" (после Л. Толстого и Вл. Соловьева), присутствовал на процессе в качестве корреспондента.
(168) Он питал к этому делу еще особый личный интерес т.к. когда-то был глубоко вовлечен в дело по обвинению в ритуальном убийстве: обвинялась маленькое полуязыческое племя Удмуртов около Вятки; местная полиция обвинила их в убийстве нищего для жертвоприношения их богам. Безграмотных, беспомощных, едва понимающих русский язык удмуртов засудили и отправили на каторгу в Сибирь. Короленко, возглавляя группу юристов добился пересмотра процесса; но вотяки (как их тогда звали) и во второй раз были осуждены. Однако Короленко не сдался - его статьи и воззвания довели до третьего судебного расследования, и вотяков, наконец, оправдали.
Посылая репортаж о бейлисовском процессе в свой либеральный ежемесячный журнал "Русское Богатство", Короленко сразу же отметил состав присяжных: "...семь мужиков, три горожанина, два чиновника... для университетского города - весьма странный подбор". Он сравнивал процесс Бейлиса с другим, происходящим в том же здании: "Я был приятно (а вернее - неприятно) удивлен узнав, что на суде за малое преступление заседали два профессора, десять образованных людей и только два мужика".
Из всего этого нужно сделать вывод, что присяжные для бейлисовского процесса были выбраны заблаговременно. Как же это было сделано? Ответ на этот вопрос был получен через четыре года, в 1917 г., во время расследования Чрезвычайной Комиссии. Среди бумаг Щегловитова была найдена копия конфиденциального циркуляра разосланного в 1912 г. в тринадцать судебных округов по всей стране. В циркуляре давалась директива прокурорам особо наблюдать за лицами, хотя и имеющими право быть выбранными в присяжные, но принадлежащими к оппозиционным правительству элементам - а потому неприемлемыми.
Эти общего характера предостережения при выборе присяжных не сочувствовавших, по понятию Щегловитова высоким требованиям правосудия, были однако недостаточно ясно сформулированы для бейлисовского процесса; поэтому-то министр юстиции и взял на себя самолично проверку выбираемых присяжных.
Председатель Чрезвычайной Комиссии должен был (169) подсунуть Щегловитову инкриминирующие его документы под самый нос, для того чтобы он признал свои прошлые грехи. Председатель, наконец, прочел ему телеграмму, полученную Щегловитовым от своего секретно уполномоченного агента в Киеве накануне открытия процесса: "Надзор за присяжными продолжается, приняты все предосторожности".
Щегловитов: "Я этого совсем не помню... существует ли такая телеграмма? - в таком случае я ее читал.
Председатель: "Если вы ее читали, почему вы допустили такие дела, почему вы бездействовали?
Щегловитов: "Мне кажется, что присяжные были изолированы на суде в течение всего процесса; в таком случае какое же значение мог иметь такой надзор?"
Председатель: "Вот это именно и указывает, что телеграмма относится ко времени, предшествовавшему суду".
Щегловитов: "Конечно".
Щегловитов отрицал, что он приказывал киевской администрации мошенничать в подборе присяжных прямым или косвенным (через Белецкого) способом. Но председатель предъявил ему и другую телеграмму (на этот раз посланную Белецким в киевскую администрацию) с приказом: "строго наблюдать за всеми лицами, числившимися в списке присяжных". Такого рода контроль соблюдался до самого открытия процесса, 25-го сентября. В телеграмме значилось, что "очень желательно иметь сведения о взаимоотношениях присяжных"... и "собрать все данные, нужные судебным властям для оценки их взглядов и убеждений".
Это было тем более необходимо (из письма Чаплинского к Щегловитову), "что прокуроры не уверены в достаточности улик для обвинения в ритуальном убийстве". А доверенное лицо Щегловитова уведомляло его касательно Чаплинского: "ведь тут вся его карьера поставлена на карту".
Чтобы облегчить обвинителям правильный выбор, двадцать три агента тайной полиции были назначены для слежки за лицами, включенными в список присяжных. Так как Киев не мог обойтись без своей бригады, необходимой для ежедневной полицейской работы, пришлось вызвать добавочных сыщиков из других городов. К тому же, наряд специалистов жандармерии (170) производил свое особое расследование психологического характера. "Их задача, объяснял Белецкий членам Чрезвычайной Комиссии, состояла в том, чтобы разгадать интимные мысли каждого отдельного лица; при личном знакомстве можно было получить нужную информацию, украинцы очень общительный народ, с ними легко сойтись".
"Это ужасно", восклицает председатель Чрезвычайной Комиссии, однако это были лишь цветочки, ягодки еще были впереди.
Председатель: Знали ли вы, что когда присяжные уже были при исполнении своих обязанностей, переодетые в судебные пристава сыщики проникли в помещение, где они заседали?"
Белецкий: "Я этого не знал. Если имеются такие сведения..."
Председатель: "Вы не помните, что два жандармских офицера переодетые в судебных приставов, приносили еду присяжным?"
Белецкий: "Да, да, я помню; председатель суда об этом знал".
Председатель: "Этот факт только усугубляет преступность этого..."
Белецкий: "Я теперь за себя краснею... я так много пережил... я только могу краснеть за все то, что я сделал..."
Эта запоздалая краска стыда могла бы озарить весь зал заседания своим розовым отсветом. "Опыт" Белецкого, как он выражался, широко выходил из круга бейлисовского дела, а из прямым образом относящихся к делу Бейлиса поступков Белецкого мы приведем еще два примера: Щегловитов и министр внутренних дел, Н. Маклаков, поручили Белецкому дать взятку профессору судебной медицины петербургского университета Косоротову, со всем надлежащим для такого деликатного дела тактом.
И вот Белецкий, в 1917 г., дает показания перед Комиссией: "Я приступил к разговору с Косоротовым очень осторожно; но профессор вел себя весьма спокойно и просто потребовал четыре тысячи рублей. Тогда я стал извиняться, что в моем распоряжении имеются только две тысячи (что было (171) неправдой - на случай срочной надобности у меня имелись четыре тысячи)".
Косоротов блестяще справился со своей задачей и при составлении обвинительного акта, а также и на суде. Затем, получив полагающиеся ему еще две тысячи рублей, он имел неосторожность выдать расписку, каковая и попала в руки Чрезвычайной Комиссии после февральской революции.
По поводу возникновения бейлисовского дела, Белецкий высказался вполне ясно: оно было создано Голубевым и Чаплинским, а от них уже перешло к Замысловскому и Щегловитову... "Чаплинский всегда был гибким и осторожным - он смотрел куда ветер дует, но он безоговорочно доверял Голубеву, и это они оба создали идею ритуального убийства".
Жаль что Белецкого не спросили как именно действовали "полицейские пристава" (т.е. агенты тайной полиции, проникшие в совещательную комнату присяжных): докладывали ли они о подслушанных ими разговорах только судье Болдыреву (почти каждую ночь совещавшемуся с обвинителями) или же целой комиссии. Как бы это ни делалось, эти краткие донесения о недоумении и растерянности, царившей среди присяжных, являлись огромной подмогой для прокуратуры в определении стратегии допросов и в составлении их заключений.
Если бы выше упомянутые журналисты, уже и так испуганные составом присяжных заседателей, знали бы еще и об этих докладах тайных агентов, они бы считали что у Бейлиса нет никаких шансов на оправдание.
При тех данных, что у них имелись, Короленко писал за пять дней до окончания процесса: "Я не теряю надежды; я твердо верю, что лучи здравого смысла пробьются сквозь туман, заволакивающий теперь русское правосудие и проникнут в совесть этих людей".
Короленко упрямо цеплялся за свой оптимизм несмотря на то, что администрация на сей раз хорошо поработала: семь из двенадцати выбранных присяжных оказались членами Союза Русского Народа.* Если бы ему к тому же было известно о работе сыщиков, он, конечно, считал бы туман непроницаемым.
(172)
2.
На суде постоянно присутствовали два чиновника присланные правительством с конфиденциальной миссией. Они ежедневно, письменно и по телеграфу, посылали свои донесения о ходе суда Белецкому для дальнейшего препровождения Щегловитову. Один из них, бывший следователь и позже прокурор, был одним из тех "инспекторов" или же "наблюдателей" на службе у Щегловитова, роль которых состояла в том, чтобы удерживать судей от соблазна снисхождения. Второй был чиновник хорошо понимавший "свое" дело. Для удобства, мы их будем обозначать "агент Д." - по инициалу главного из них, Дьяченко.
Весь этот материал полностью сохранился; кроме всего прочего, он наводит нас на размышления о различии между макиавеллизмом и тем что Орвелл называет двойственным образом мышления и двусмысленностью речи.
Макиавеллизм - это искусство обманывать; двойственный же образ мышления* это сознательный самообман с определенной целью. Ученик Макиавелли точно знает, что он делает; не то происходит с двойственно мыслящим человеком; из них двух он более опасен, так как в случае надобности может найти в себе настоящую искренность, в то время как ученик Макиавелли может ее только подделать.
И вот "агент Д.", в своем докладе, в самом начале суда, возлагает большие надежды на отца Пранайтиса; по его мнению, он непременно забросит присяжных сокрушительными аргументами, доказывающими наличность ритуального убийства в еврейской религии.
Он пишет что боится за жизнь Пранайтиса т.к. "жиды ни перед чем не остановятся". "Агент Д." который писал Щегловитову, что Вера Чеберяк по всей вероятности сама отравила своих детей, который был в курсе жульничества при выборе присяжных и знал вдобавок, как за ними шпионили - несмотря на все это он полагал, что именно евреи "ни перед чем не остановятся...".
То что он в это верил становится очевидно еще из другого письма: взбешенный мировым общественным протестом против (173) суда над Бейлисом, и нежеланием или отказом ученых экспертов поддержать взгляды Косоротова, "агент Д." писал: "Вот теперь становится ясно, как международное еврейство умеет организовать свои силы, и насколько русское правительство неспособно на серьезную с ним борьбу; все светила юриспруденции, литературы, медицины и всего ученого мира - на стороне еврейства, которое сумело склонить их на свою сторону; но по другой стороне - душа простого народа (т.е. присяжных) - нетронутая еврейским просвещением; они то и вынесут свой неподкупный вердикт и тогда произойдет божий суд над евреями".
Таким образом роковое состязание между русской империей и "всемогущим" мировым еврейством должно было быть решено представителями "простого народа" выбранными Щегловитовым, Белецким и государственным прокурором Виппером.
И, однако, бывали минуты когда "агент Д." сомневался в исходе дела. "Невозможно предвидеть, чем это кончится, писал он в одном письме. А в другом: "Весь ход дела будет зависеть от восприимчивости присяжных заседателей к доводам отца Пранайтиса, не сомневающегося в факте ритуального убийства".
Далее - вновь на более оптимистической ноте - он хвалит государственного прокурора Виппера: "Он производит впечатление опытного человека - ведь ему удалось убрать из состава присяжных образованных людей, чем он и привел защитников в ужас; я наблюдал за ними, как они переглядывались, когда состав присяжных был оглашен, и присяжные появились в крестьянских рубашках и поддевках за исключением чиновника Мельникова и двух-трех других".
И снова он впадает в уныние: "Я убежден (хотя и продолжаю надеяться, что произойдет обратное) - что Бейлис будет оправдан". И, наконец, он еще раз приободряется: "Неграмотным присяжным невозможно будет разобраться в сложном вопросе о наличии ритуального убийства". И еще "Правда, улики против Бейлиса очень слабые, но неискушенные, мало понимающие присяжные все-таки могут вынести обвинительный приговор, принимая во внимание элемент национальной вражды (к евреям)".
(174) В то время как в нем чередуются надежда и пессимизм и он размышляет над "божьим судом" и "неподкупным вердиктом" простого народа, агент Д. приходит к интересной гипотезе возможного исхода: "Для защитников было бы самое худшее, если бы присяжные признали ритуальный характер убийства и одновременно заявили бы, что виновность Бейлиса не доказана". (Он рассуждал, что если Бейлис будет оправдан тогда дело не перейдет в апелляционный суд) И таким образом легенда об употреблении евреями христианской крови получит свою официальную санкцию; в случае же осуждения Бейлиса, дело обязательно перейдет в Сенат, и тогда более чем, вероятно, что его оправдание будет сопровождаться отрицанием ритуального характера убийства.
Такие мысли приходили в голову и другим людям, не только "агенту Д." - конспираторы тоже чувствовали, что Бейлисом еще можно будет воспользоваться, даже если придется отступать. Шульгин язвительно комментировал по этому пункту в своей знаменитой передовой. Но государственный прокурор Виппер не видел процесс в этом свете, или во всяком случае не входил в обсуждение маневров конспираторов; он был полон решимости добиться обвинительного приговора.
(175)
|
|