|
М. СамюэлКРОВАВЫЙ НАВЕТСТРАННАЯ ИСТОРИЯ ДЕЛА БЕЙЛИСА |
|
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ОДРЯХЛЕНИЕ ИМПЕРИИ
Глава восьмая
"ДУША ДЕЛА"
1.
Мы можем рассматривать дело Бейлиса как трагедию или же как комедию, в которой выявлены в странной между собой комбинации, вошедшей некоторым образом в историю, образ одержимого, негодяя - министра юстиции и распутной профессиональной преступницы.
Для того чтобы понять, как все это могло случиться и какое значение имел исход этого дела, необходимо познакомиться с фоном этой драмы и с характером двух главных актеров.
Если продолжать выражаться театральным языком можно еще сказать, что Николай II был душой дела, Щегловитов - его режиссером, предоставившим организационный аппарат, а шайка Чеберяк создала основной сюжет драмы.
Сам же судебный процесс Бейлиса - самостоятельная внутренняя драма, как бы "драма в драме" всего общего дела Бейлиса, и процесс этот сам по себе представляет огромный интерес.
Если мы будем продолжать метафору для этой "драмы в драме", то бутафорию составляли два (одушевленных) "объекта". Эти объекты порой перемещали (либо физически, либо аллегорически - по надобности), иногда они находились на авансцене, иногда в глубине сцены, где освещение менялось согласно настроению; часто их держали за сценой в течение долгого времени. Один из них - Андрюша Ющинский - возник только частично и на короткое время; он присутствовал, так сказать, тем, что было судебной медициной сохранено
(96) в спиртовых склянках и называлось "вещественным доказательством".
Второй - Мендель Бейлис был живым, хотя и не вполне сохранившимся после двадцатишестимесячного пребывания в доме предварительного заключения. Казалось, что он находился за сценой в течение долгих перерывов, но это только так казалось в аллегорическом смысле, потому что на самом деле он все время присутствовал "физически" в зале суда, но часто незаметный и еще чаще всеми позабытый.
Настоящей звездой этой внутренней драмы была Вера Чеберяк.
Возвращаясь на внешнюю сцену, где мы видим не только переполненный зал киевского суда, а как бы всю российскую империю, а также западный мир, мы могли бы коротко суммировать мотивы, двигавшие трех главных актеров:
Николай II беспокоился о своем троне, о вечных и священных прерогативах автократии, одновременно желая себе спокойной жизни; Щегловитов беспокоился о своей карьере, эксплуатируя для своего продвижения маниакальность царя. Чеберяк спасала свою шкуру.
2.
Сегодня почти никто уже не помнит о последних двух актерах. Николая II конечно помнят, и многие знакомы с его характером; однако мы чувствуем, что читателя нужно снова и поподробнее познакомить с ним. У Щегловитова без царя не было бы побуждения для его действий, а без Щегловитова Чеберяк не могла бы сделаться исторической, психологической диковиной.
Мы должны изучить личный облик Николая II в связи с его роковым влиянием не только на дело Бейлиса, но и на падение царского режима, и на все то, что произошло потом.
Зародыш дела Бейлиса мы находим в антисемитизме царя. Антисемитизм его показателен и поучителен и в том, как он у царя развивался, и также в общественной на него реакции.
Допуская, что отдельные личности не делают истории, можно все-таки логически предположить, что последние (97) семьдесят лет развились бы совершенно иначе, если бы Николай II был другого рода человеком, чем тем, которым он на самом деле был.
Какого же рода человеком был Николай II? В этом вопросе мнения расходятся, хотя всегда, в общем, в довольно узких рамках. "Он был создан, чтобы выращивать репу* в своем имении", сказал о нем его собрат, Вильгельм II, сам проведший последние 25 лет своей жизни за пилкой дров в своем поместьи. Были и более снисходительные оценки характера царя; по этим оценкам, он мог бы, при других обстоятельствах, быть приятным, корректным и даже уважаемым соседом, если бы он был частным лицом. К несчастью, он был рожден, чтобы носить порфиру; это было его несчастье, несчастье России и всего мира.
Нет сомнения, что он был любящим отцом и преданным мужем; его чувства были полностью удовлетворены в кругу его семьи - самым большим его удовольствием было чтение вслух своим детям.
В набожности его была сильная примесь суеверия. Он не забывал дня рождения и именин; он любил охотиться и кататься на коньках, и всегда очень интересовался погодой.
И защитники его, и критики одинаково признавали в нем некоторый шарм; однако критики добавляли, что царю меньше всего можно было доверять, когда он бывал наиболее любезен.
Во всяком случае, если мы и представим себе Николая II уважаемым дворянином-помещиком, то в соединении с женщиной, на которой он женился по свободному своему выбору, несмотря на полученные им предостережения, нам придется этот образ коренным образом изменить.
В своем выборе он проявил настойчивость, прямо противоположную его общеизвестной слабохарактерности. Такая решительность обнаруживает для нас маниакальное упрямство, происходящее из какого-то рокового дефекта. Никто, даже из числа тех, кто любили Николая II, никогда не упускали случая указывать, что женитьба его на немецкой принцессе Александре (урожденной Алисе Гессен-Дармштадтской) была для него пагубна.
(98) Сегодня мы можем сказать, что она олицетворяла собой то, к чему в конечном счете он пришел - его гибель; недостаточно сказать, что он был ею очарован, надо сказать, что он был ею зачарован!
Такого рода взаимоотношения продолжались, не омраченные ни малейшим облаком, два с половиной десятилетия, со дня их обручения и даже раньше, до их последнего дня, когда они были убиты.
Они переписывались между собой, и царь вел дневник, который Александра имела привычку читать и аннотировать, и их взаимоотношения из этих материалов выступают в ярком свете.
"Дорогой мой мальчик", писала она по-английски, "моя любовь к тебе такая нежная и глубокая...". Он: (в таком же стиле) "Я неописуемо счастлив с моей Аликс; как жаль, что дела отнимают у меня так много часов, которые я хотел бы проводить только с моей Аликс". Она: "Какое пылкое счастье испытывает с Вами Ваша женушка - да благословит Вас Господь, мой верный, мой обожаемый супруг, с каждым днем любимый все сильнее, все чище, все глубже".
Он: "Моя драгоценная, мое райское создание...".
Она: "Ваша маленькая женушка обожает Вас...".
Он: "Счастью моему нет предела...".
Она: "Никогда не могла бы я поверить, что существует такое счастье на земле между двумя смертными людьми".
Он : "Нет слов для выражения моего восторга - ведь мы в ночной тиши совсем одни - никто не может нам мешать".
Она: Твоя женушка должна стараться быть самой хорошей, самой доброй; сокровище мое, позволь мне тебе помочь; любовь моя будет всюду окружать тебя и следовать за тобой. Пусть ангелы день и ночь тебя охраняют, "солнышко" (его излюбленный эпитет для нее) горячо будет молиться о твоем счастье".
Не входя в дальнейшие подробности, мы уже чувствуем, что инфантильность этого диалога, поддерживаемого без перебоя и в зрелые годы, свидетельствует о болезненных отношениях; такие отношения не могли принести пользы не только правителю империи, но даже и управляющему своим имением.
(99) Если же мы углубимся в эти взаимоотношения то мы увидим, что царица была слащавой, безгранично-властной женщиной, испытывавшей такую же надобность в своем слабом муже, какую он испытывал в ней.
Слово "надобность" можно употребить и в прямом и в ироническом смысле; наравне с почти нестерпимым высказыванием блаженства в супружестве с ее стороны, все время повторяется одна и та же нота: - "Я знаю, что хорошо для моего мальчика".
Такой лейтмотив появляется еще до их брака; когда Александр III лежал на смертном одре и Николай беспомощно стоял возле его кровати), что было нормально при данных обстоятельствах) - она писала ему: "Если доктору что-либо нужно - пусть обращается прямо к тебе; никому не позволяй обойти тебя, они должны чувствовать твою силу и не забывать кто ты!"
Когда, не обладая мужеством для такой миссии, он взошел на престол, она писала ему: "Любимый мой, будь строг! Пусть они дрожат перед тобой! Будь самодержцем, мой дорогой - будь непреклонен - не забывай - ты император! - О, мальчик мой, заставь их дрожать перед тобой!!".
По мере того как проходили годы, она нажимала на него все сильнее. Она с редкой решительностью выражала свое мнение относительно министров и генералов (однако, не совсем свое собственное, как мы скоро увидим). Она потребовала и добилась отставки главнокомандующего войсками; она была взбешена раздававшимися по всей стране требованиями народного представительства в управлении государством.
"Этот ужасный Родзянко (председатель Думы), писала она, требует, чтобы была созвана Дума; прошу тебя - не соглашайся; ведь, слава Богу, Россия не конституционная монархия. Любимый мой, ты только позволь мне направлять тебя".
Мы с некоторым удивлением узнали о мнении сэра Бернарда Пэрса, считающегося авторитетом по русским делам того времени: "Александра не была сварливой женой, надоедающей мужу; она душой и телом была предана своему Николаю". Да, она, вероятно, была предана ему, как удав кролику. И у Николая было столько же шансов спастись от нее.
(100) Только однажды промелькнула перед нами попытка Николая к самостоятельному решению: "Ты пишешь мне, что я должен быть твердым, повелительным; да, конечно, так нужно, и будь уверена, что я об этом не забываю; однако нет надобности все время быть резким; поверь, иногда сдержанное язвительное замечание бывает достаточно, чтобы поставить человека на место".
Бедняга! Лицом к лицу с другим человеком он не был способен на язвительные замечания; он был мягок и мил, что не мешало министру, после любезной аудиенции, придя домой, найти у себя письмо, извещающее его об отставке.
В исторической перспективе, женоненавистники отличали еще одно свойство Александры. Она была до помешательства суеверной. Николая, по сравнению с ней, можно было бы назвать рациональным человеком. Она набрала такой ассортимент юродивых, мошенников и шарлатанов во дворец, что любой муж должен был бы стать предметом насмешек.
Все эти люди довольно быстро сменяли друг друга, пока чудовищный Распутин, вскоре после своего появления при дворе в 1905 г., не вытеснил всех соперников. Только в 1916 г., когда он был убит группой монархистов* (в их числе были два члена императорской фамилии) - окончилась его власть над императрицей.
Бесстыдного и наглого Распутина помнят наравне с Николаем. Он, как сатир, проказничал на политической сцене - грязное, безграмотное, ненасытное, сластолюбивое животное. Пьяница, любитель цыганской музыки и проституток, он бесчинствовал в общественных местах. Хитрый, по своему патриот, одаренный гипнотической силой, обладая такой физической выносливостью, что убивавшим его пришлось стрелять в него несколько раз, после того как он, ничего не подозревая, проглотил количество цианистого калия, достаточное чтобы убить лошадь. Этот факт был редкой иллюстрацией поговорки: "чего человек не знает, то ему не повредит".
Чувствуя, что осуждающие мемуаристы утомительны в своем единодушии, а поэтому не внушают доверия, мы обратились к Ренэ Фюлоп-Мюллеру, признающему себя его защитником. Он сказал: "Даже его жена и дети не сомневались, (101) что он обладал силой изгонять беса из человека; жена переносила его измены совершенно спокойно и терпеливо, никогда она не делала ему упреков. Она была убеждена, что высокая миссия была вверена Григорию Ефимовичу Распутину Богом и что все его дебоширство имело святую цель".*
Эта необычайная приспособленность в супружеских взаимоотношениях, такая отличная от примера, даваемого царской четой, была единственным основанием для "защиты" Распутина. В остальном же - бессовестное его вмешательство в государственные дела - никогда никем не было оправдано, а его сомнительные достоинства с определенным душком были признаны всеми его серьезными критиками.
Распутин был против преследований религиозных меньшинств, но какова была ценность такой оппозиции у мошенника, посвятившего себя абсолютному самодержавию, кормившему его?** Было намерение*** - такая мысль была высказана - обратиться к нему с просьбой об его вмешательстве для прекращения дела Бейлиса. Но приличные люди избегали контакта с ним, да и сомнительно было, чтобы он мог противоречить планам столь приятным сердцу царя.
Распутина подозревали в принадлежности к хлыстовской секте; он проповедовал соблазнительную доктрину, приписываемую древним гностикам, по которой покорение плоти лучше всего достигается, когда человек сначала всецело поддается соблазну.
Если таковые подозрения были справедливы, Распутин, безусловно, был самым выдающимся членом хлыстовской секты по своим способностям и по усердию в следовании их догме, по мировой своей славе и по высокому положению тех особ, на которых распространялась его "религиозная" деятельность.
Некоторые высокопоставленные придворные дамы принимали участие в его "богослужениях" и ходили слухи, что сама царица не была им чужда. Каковы бы ни были сексуально-религиозные тайные эмоции Александры, трудно вообразить, чтобы между нею и Распутиным были интимные отношения.
Все-таки перед глазами развертывается любопытная панорама: чистая, идиллическая семейная жизнь императорской семьи и одновременно - дружба императрицы с грубым (102) животным, непристойным и неистовым развратником, превратившим все, что происходило в императорском дворце, во всероссийский и международный скандал. "Маленькие женщины" Луизы Олькот и "Фанни Хилл", порнографический роман 18-го века вдруг стали между собой мирно сожительствовать. Это сравнение, впрочем, звучит обидно для "Фанни Хилл", где нет ни пьянства, ни политического мошенничества.
Распутин не тронул одну только царскую семью; в остальном же этот роковой "божий человек" достиг почти полного контроля над назначениями министров и других лиц и при посредстве императрицы производил сильнейшее давление на Николая во всех сферах.
Александра писала Николаю в последние месяцы их царствования: "Вся моя надежда на нашего друга - он только и думает о тебе, о нашем мальчике и о России. Он поможет нам во всех трудностях; нам предстоят тяжелые времена, но у нас есть божий посланец, и он проведет нас через все рифы, а твое маленькое солнышко (т.е. она сама) стоит за тобой как скала и никогда не дрогнет". - Эта двойная метафора означает, что она сама стоит за Распутиным, и он, в свою очередь, - за ней.
И еще она добавляет: "Если бы не он, все было бы давно кончено". Все очень скоро и было кончено после того, как она писала эти слова.
Распутин интересует нас только, поскольку он помогает нам восстановить картину начала нашего века и выявить "душу дела", легшую в основу нашей драмы. Что касается императрицы, то никто не посмел бы тогда вымолвить ни единого слова против "святого старца"; она верила всей душой, что жизнь ее больного сына и судьба России зависит от его таинственной силы. Она приписывала врагам Распутина все несчастья, постигшие страну, и предсказывала, с какой-то извращенной интуицией, что смерть старца повлечет за собой окончательную катастрофу.
Она похоронила его простреленное пулями тело в дворцовом саду, построила над его могилой часовню и приходила туда молиться каждую ночь.
Через два месяца после его смерти царь был свергнут (103) с престола, а через полтора года Николай и Александра, царевич (чья жизнь обеспечивалась "святым старцем", посланным им с неба) и вся остальная царская семья были расстреляны.
Нам представляется невероятным, чтобы в последние минуты ее жизни, ей пришла бы в голову мысль, что именно она и Распутин больше чем кто-либо другой во всей России, способствовали этому страшному концу.
А о чем думал Николай в последние минуты своей жизни? Промелькнула ли перед ним хоть раз, со дня его отречения и до его смерти, мысль о степени его собственной вины, вины его жены и Распутина? Понял ли он, что он прошел через жизнь, как сквозь сон, как лунатик? И что в его сновидениях реальность являлась ему очень редко, и то совершенно искаженная?
Однажды, незадолго до своего отречения, он схватился за голову и закричал: "Возможно ли, что в течение двадцати четырех лет все было ошибкой?* Если вопрос этот не был риторическим, то к чему он относился: к его умению управлять страной, или же к его принципам?
До той ночи, когда Николая на рассвете разбудили в последнем месте его изгнания (в городе на границе с Сибирью - какая жалкая ирония возмездия), за 18 месяцев мытарств, перемещений, беспрерывных унижений и все больших и больших лишений - у него было достаточно времени для размышлений.
Много рассказано о том, как царь и его жена прошли через страшный свой ад с достоинством, свидетельствующим об их чистой совести и врожденной душевной тонкости, только в конец изуродованной абсолютной властью.
Однако у нас есть основания предполагать, что совесть Николая быть может его и тревожила; он не всегда был убежден в святости и незаменимости того, кого императрица принимала за светящийся в ночной мгле маяк. Царь допускал, что Распутин, посредством гипноза, мог помочь царевичу тогда, когда врачи теряли надежду, но для него так же важно было успокаивающее влияние Распутина на императрицу и на всю домашнюю атмосферу; оба эти фактора для него имели важное значение.
И все же с ним иногда можно было говорить о (104) деморализующем влиянии Распутина на правительство и на всю страну; он обыкновенно слушал это в смущении, а в одном случае ответил глуповато: "Лучше иметь одного Распутина, чем десять истерик в день".*
3.
Если и есть что-то трогательное в привязанности Николая к семье и некоторое благородство в его поведении в последние месяцы жизни, мы считаем полным вздором широко распространенное мнение, что он был добрым человеком. Каков бы он ни был в детстве, достигнув зрелости он стал слащаво сентиментален.
Нервы его не могли переносить страдания вблизи; страдания же на расстоянии, даже когда они были причинены им самим, оставляли его совершенно равнодушным. Иногда он мог вызвать в себе какую-то отдаленную благожелательность, если только его интересы (как он их понимал) не были затронуты; но как только от него могла потребоваться какая-либо личная жертва, или же если ему угрожали вторжением в его внутренний мир, где в центре стояла непоколебимость абсолютной монархии - вся его благожелательность мгновенно испарялась. "Когда ставился вопрос о защите его, ниспосланной ему от Бога власти, говорил Керенский, Николай II сейчас же делался хитрым, упрямым, порой безжалостным человеком".**
Даже коронация его стала символом его царствования и показала, что он за человек. В Москве во время празднеств произошло большое несчастье: полмиллиона людей собрались на Ходынском поле - в предместьи города; они были "царскими гостями" и должны были получить пачки с провизией и сластями; внезапный обвал оград вызвал панику и более двух тысяч человек были задавлены насмерть.
Весть о несчастьи мгновенно разлетелась во все концы города; царь об этом узнал посреди всех празднеств, но не проявил ни малейшей реакции.
Граф Витте в этот день присутствовал на концерте, куда Николай явился через два часа после ужасного происшествия.
(105) Витте записал свой разговор с китайским посланником, уверенным, что царю не доложили и крайне удивившемуся, когда ему сказали, что он в курсе дела. "Роскошный бал", пишет Витте, "был дан в этот день французским послом; он ждал, что бал будет отменен, но, несмотря на несчастье, бал состоялся и Их Величества открыли его кадрилью".
В этот самый час сотни тысяч москвичей толпились в темноте, выискивая среди живых и мертвых своих близких, по мере того, как их находила полиция; Москва никогда не забыла Ходынку.
Можно с полной беспристрастностью предположить, что Николаю особенно важно было, чтобы вечер этот не был испорчен для его молодой жены.
Мы с изумлением вглядываемся в некоторые дневниковые записи царя и не можем решить, на что же они больше указывают - на его легкомыслие, или же на полное отсутствие воображения.
В связи с неудавшейся революцией 1905 г., наделившей Николая Думой (первым русским национальным парламентом, хотя и с ограниченными правами) - во всей стране вспыхнули беспорядки, особенно среди национальных меньшинств. Беспорядки эти были зверски подавлены; местный губернатор одной из прибалтийских губерний пожаловался в Санкт-Петербург на жестокость командующего экспедиционным корпусом офицера, расстреливавшего без суда безоружных людей. Получив донесение, царь записал на полях своего дневника: "Так и нужно! Молодец!".*
Два года спустя было совершено неудавшееся покушение на жизнь Дубасова, генерал-губернатора Москвы. Витте по этому поводу пишет: "Я отправился навестить Дубасова через несколько часов после покушения; он был совершенно спокоен, единственное, что его волновало, это судьба молодого человека, стрелявшего в него. Дубасов прочел мне письмо, написанное им императору, в котором он умоляет его помиловать юного террориста. На следующий день пришел ответ Его Величества, в котором он уведомляет, что не имеет права менять неотвратимый ход правосудия; я едва ли знаю, как это нужно охарактеризировать, иезуитством ли, или мальчишеством".
(106) В виде контраста, после убийства Столыпина произошел и обратный случай: была сделана попытка предать суду старшего офицера охраны в Киеве, обвинявшегося, с вескими основаниями, в преступной небрежности. Но Николай знал его лично и запретил его трогать; он так сказал по этому поводу одному из своих министров: "Я вижу его на каждом шагу, он следует за мной, как моя тень, и я просто не могу видеть
этого человека в таком несчастье".* Но царь своими глазами не видел молодого террориста, или обезумевшую толпу на Ходынском поле; он не видел расстрелянных безоружных людей в Прибалтике или же заколотых, разорванных надвое детей во время погромов (если говорить только об одних детях).
Самый ужасный погром произошел в Гомеле в 1905 году.
Витте умудрился сделать расследование, обнаружившее, что погром был организован тайной полицией; однако вся реакция Совета Министров свелась к предложению уволить одного ответственного чиновника, некоего графа Подгоричного.
Николай, имевший власть над жизнью и смертью своих подданных, написал на полях протокола этого дела: "Все это меня не касается"...**
Однако погромы его касались; когда ему о них докладывали, он говорил, что он всегда будет снисходителен к русским, совершавшим такого рода преступления. И действительно, в Министерстве Юстиции существовали специальные формуляры для такого рода "снисхождений"; нужно было только вписать свое имя в документ и послать его царю для резолюции. И этим способом вышеупомянутый Подгоричный был переведен на другую должность... с повышением!
Нам говорят, что Николай был душой двух Гаагских конференций, созванных в 1907 и в 1912 гг. На этих конференциях были приняты важные решения, касающиеся международного арбитража, правил ведения войны, а также рассматривались возможности всеобщего мира.
Но Николай не предотвратил бессмысленную русско-японскую войну, хотя для этого достаточно было одного росчерка царского пера. Он позволил вовлечь себя в эту войну клике придворных, защищавших свои интересы на Дальнем Востоке (107) и убедивших его, что короткая, победоносная, не разорительная война необходима, чтобы вновь воодушевить народную преданность монарху.
Граф Витте пробует найти качества у царя; усилия его рушатся с самого начала. "Правитель, пишет Витте, на которого нельзя рассчитывать, так как завтра он может аннулировать то, что он утвердил сегодня. Его отличительная черта - бесхарактерность; пусть он и благожелателен, и не глуп, но возможно ли с таким недостатком быть самодержцем русского народа? Трудно удержаться, чтобы не задать себе вопрос: каковы могли быть его достижения при наличии такого недостатка, как бесхарактерность?"
Как мог Витте, человек исключительно энергичный, способный и проницательный, не презирать Николая и как мог Николай не чувствовать неловкости в присутствии Витте, или же какого бы то ни было человека, обладавшего сильной волей и талантом?
"У императора была привычка даже в официальных документах называть японцев "макаками", пишет Витте, англичан он обзывал жидами: "всякий англичанин - жид", любил он повторять; Его Величество также заявляло, что русские, в конечном счете, одержали над японцами большую победу".
В общем, определение Витте "царь не глуп" можно приравнять к тому, что принято называть: "не большая умница - но и не малый дурак".
Как мы уже видели, Витте приходил в ужас от восторженной поддержки Николаем таких организаций, как Союз Русского Народа или Союз Архангела Михаила. Но Витте никогда не видел знаменитых теперь дневников Николая, опубликованных после революции 1917 г., ставшими историческими документами исключительной важности.*
Редактор французского перевода этих дневников суммирует их содержание следующим образом: "Маленькие ежедневные записи (самые незначительные и глупейшие наравне с самыми важными и мрачными событиями)", занесенные вперемежку... подробные описания охотничьих трофеев, перечисленные с детским тщеславием в то время, как из Мукдена и Цусимы поступают самые прискорбные донесения. (Под Мукденом (108) японцы разбили русскую армию, а в Цусиме они потопили почти весь русский балтийский флот, посланный чуть ли не вокруг света, чтобы их атаковать.
Вот несколько образцов записей в дневнике царя во время русско-японской войны: "20-ое апреля 1904: во втором часу ночи я отправился на охоту и убил двух фазанов; я вернулся в 5 ч. утра; дождь шел всю ночь, и также в течение дня, но было жарко...".
"...21-ое апреля (после донесения генерала Куропаткина, главнокомандующего на Дальнем Востоке, об особо тяжелом поражении) - Печальные, горестные известия - погода была облачная и дул сильный ветер; я вспоминаю сегодня из моего детства распространенный в нашем кругу каламбур: Куроки был командующим японской армией - мы говорили о Куропаткине: "Куроки пакт ин" - Куроки его ловит (игра слов на немецком языке.).
Читая дневники у меня было странное чувство - какая-то досада, как бывает от неразрешенного вопроса. Однажды вечером я услышал по радио: "не отходите от приемника, сейчас будут передавать сводку о погоде", и тут все для меня прояснилось: во всех тех случаях, когда Николай в своих дневниках не упоминает о погоде, мне смутно казалось, что я был невнимателен и чего-то не дочитал. И я перечитывал во второй раз. "Мама вернулась из Дании; в крепости отслужена была панихида по моему незабвенному отцу; десять лет прошло со страшного дня его смерти и как все теперь усложнилось! Как все теперь стало трудно! - но Бог милостив и, после ниспосланных нам испытаний, последуют спокойные дни" (Николаю тогда было 36 лет).
...21-ое октября - на дворе хмуро и холодно, в 11 ч. я отправился в церковь; потом я принял Мирского (министра внутренних дел), я с ним прошелся, а в 6 ч. принял Коковцева (министра финансов) - много читал, обедал у себя в спальне. Наступление наших войск приостановлено японцами, кажется наши потери велики".
"...27-го апреля 1907 г. (к этому времени, после неудавшейся революции 1905 г., в стране, по всей видимости, царило (109) послушание и смирение). Ночь была ясная, с заморозком; я убил двух фазанов; их было много и все они бегали очень перепуганные". Не слишком прозорливый пророк уже тогда мог сказать, что фазаны лучше понимали положение вещей в стране, чем царь.
Приблизительно десятью годами позже, уже к апокалипсическому концу первой мировой войны, когда армия начала разлагаться, а вся страна, несчастная, голодная, возмущенная некомпетентностью и коррупцией придворной камарильи и подобострастных министров, на поводу у Распутина, готова была к революции, императрица писала мужу: "о том великом и прекрасном, что ожидает его в его царствовании". "Теперь настали времена для сильной власти", "ты только больше верь в нашего друга (Распутина) - он хранит тебя". "Натяни крепче вожжи - я, как стена, стою за тобой". "Россия любит чувствовать кнут" ..."Слушайся меня, то есть нашего друга". "Будь Императором, Петром Великим, Иваном Грозным, Императором Павлом - раздави их всех...".
И еще: "Пожалуйста не смейся, непослушный мой мальчик; я целую тебя, обнимаю, люблю, скучаю по тебе, не могу без тебя спать, благословляю тебя"...
Николай в ответ проблеял: "Спасибо, моя дорогая, за то, что так строго меня пожурила - твой маленький слабенький муженек...".
За пять недель до отречения Николай ей писал: "Глубоко благодарю тебя, моя дорогая, за оставленное тобой в купе письмо; я с жадностью прочел его перед тем, как лечь в постель; письмо меня поддержало - я почувствовал большое одиночество после проведенных вместе с тобой двух месяцев... мне так не хватает моего получасового пасьянса по вечерам - я может быть начну в свободное время играть в домино...".
Через два дня после отречения он записал в своем дневнике после десятилетнего перерыва: "Я хорошо спал, в полночь я поехал встречать дорогую маму, приехавшую из Киева - мы долго беседовали. Сегодня от моей дорогой Аликс наконец-то пришли две телеграммы. Я отправился на прогулку - погода была ужасная".
(110)
4.
Антисемитские чувства Николая привились к нему естественным образом. Отец его, Александр III, прирожденный самодержец, железного здоровья и железной воли, был трудолюбивым и сильным человеком. Он хладнокровно и невозмутимо созерцал погромы 1881-1888 гг. и во время его царствования положение евреев, улучшившееся было при его отце, Александре II, стало быстро ухудшаться.
Однако антисемитизм Александра III не затемнил его мозга. Витте, много лет служивший ему, никак не мог быть причислен к антисемитам (его жена была из крещеной еврейской семьи); он искал талантливых людей повсюду, где только мог их найти, и его штат включал такое количество евреев, что Александр III однажды напрямик его спросил: "Правда ли, что вы покровительствуете евреям?"
Витте пишет: "Я сказал Его Величеству, что прошу его разрешения ответить вопросом. Получив разрешение, я спросил, могут ли все евреи быть брошены в Черное море? - такое разрешение вопроса было бы логично, если же этого сделать нельзя, то единственный выход состоит в том, чтобы дать им возможность жить, постепенно отменяя законы, специально для них созданные. Его Величество ничего не сказал и сохранил ко мне свое расположение до самой своей смерти".
Таким образом, Николай впервые научился антисемитизму в детстве, в домашней обстановке; к этому надо прибавить влияние на него его учителя Победоносцева, способного, образованного, реакционного обер-прокурора Святейшего Синода.
Евреи называли Победоносцева современным Торквемадой; ему приписывался особый план для окончательного разрешения еврейского вопроса; если сравнивать его с гитлеровским, мы видим в нем существенную разницу: Победоносцев интересовался только евреями, проживающими в России. Знаменитая его формула была такова: "Одна треть примет крещенье, одна треть эмигрирует, а одна треть вымрет". Влияние Победоносцева на Николая продолжалось долго - он умер в 1907 г. 80-ти лет отроду.
Вторым человеком, способствовавшим развитию антисемитских чувств у Николая и поэтому заслуживающим (111) нашего внимания был некий Ипполит Лютостанский. Он был писателем и католическим священником, расстриженным и переданным гражданской власти за разного рода проступки, включая и попытку изнасилования. Тридцати лет отроду он перешел в православие и в 1869 г. написал работу на аттестат бакалавра под названием "Вопросы об употреблении христианской крови для религиозных надобностей в связи с позицией иудаизма к христианству".
Трактат этот, по собственному его признанию в газетной статье 1905г.,* он слово в слово переписал из забытого манускрипта, найденного в московской библиотеке. Затем он говорит, что рукопись он отнес московскому раввину и шантажировал его, предлагая за плату в 500 рублей уничтожить рукопись; получив отказ, он предъявил свою работу и получил диплом.
Затем он отпечатал ее в виде брошюры и разослал различным лицам, в том числе наследнику (Николаю II) и начальнику жандармерии, в свою очередь разославшему брошюру разным чиновникам по всей стране.
Между 1876 и 77 гг. Лютостанский напечатал 6 томов о еврействе и евреях, а в 1880 г. он нашел время выступить со "смешными анекдотами" из еврейской жизни.
По-видимому успеха он не имел, так как перед тем, как напечатать первый том, он опять предложил уже другому раввину, что напишет вторую брошюру, опровергающую первую, но он снова был выгнан.
Можно составить свое понятие о сути взглядов Лютостанского и судить об уровне его образовательного ценза по следующим цитатам:
"Талмуд построен на лжи и на проповеди презрения к труду". - "В нем заключается презренное революционное течение, своей бессмысленностью и кровожадностью более чем любое другое, уничтожающее человечество". - "Это ловкая казуистика, наполненная наглостью и хитростью" и т.д., и т.д. "Надо погнать всех евреев обратно в Палестину, но так как они добровольно не уберутся, мы должны их заставить убраться".
Потом следует ряд предписаний как нужно сделать жизнь (112) для евреев в России невыносимой: эти предписания более или менее предвосхищают нюренбергские законы.
В одном месте его взгляды так схожи с последующими взглядами Николая, что тут необходимо отметить прямое влияние: "Англичане это те же евреи... - самые отличительные черты евреев хорошо известны во всем мире, и эти же самые черты мы находим у англичан, жажда наживы, жажда власти и т. д. ..." Теория о происхождении англичан из рассеянных 12-ти Колен израилевых, созданная какими-то чудаками, хорошо известна, однако она никогда не распространялась в обидном смысле.
Лютостанский - этот странный субъект - был еще жив ко времени бейлисовского процесса и обвинители часто его цитировали в качестве сведущего авторитета по иудаизму; одно время ходили слухи, что он будет вызван обвинением в суд для экспертизы, но потом ему предпочли Пранайтиса.
Критические трактаты Лютостанского касающиеся Талмуда получили одобрение и поддержку в различных высоких кругах. В 1905 г. в Министерстве Народного Просвещения пообещали возбудить вопрос о субсидии для этого неимущего "ученого". Генерал-майор Сучинский сообщал ему из Военного Министерства, что его тома от 1-го до 5-го были одобрены для военных училищ.
При всем том он жил в бедности, а умер всеми забытый.*
Николай, не будучи человеконенавистником или же религиозным фанатиком, несмотря на наклонности к суеверию, никогда не выражал неистового антисемитизма до своего вступления на престол (в 1894 г.), или в последующие затем 11 лет, до революции 1905 г. Позже эту революцию он рассматривал, как еврейский заговор.
Революция была походом на священные принципы автократии, и вот тут то он реагировал со всем бешенством, свойственным робким людям. Он был глубоко убежден, что русским людям совершенно несвойственно такое противоестественное поведение;** вся ответственность лежала на революционерах-евреях, их наемниках и обманутых ими людях.
Было бы совершенно напрасно объяснять ему то, что каждый, хотя бы наполовину осведомленный человек знал, а (113) именно, что либеральное, радикальное социалистическое движение было национальным, рожденным в начале 19-го столетия без участия в нем евреев. Ведь до 1870-ых г.г. не было ни одного значительного еврейского имени среди русских революционеров.
Когда читаешь "Сибирь и система ссылки" Кеннана-дяди, так возмущавшегося дурным обращением с ссыльными в 19 веке, замечаешь в этой, в свое время произведшей большое впечатление книге, почти полное отсутствие еврейских имен среди ссыльных революционеров.
Материал для этой книги собирался Кеннаном в России с героическими усилиями начиная с июня 1885 г. вплоть до марта 1886 г. (он уделял особенное внимание все еще увеличивающимся актам террора и следующими за ними репрессиями без суда).
Ни в конце 19-го, ни в начале 20-го века еврейские имена не встречаются среди русских писателей ("Толстой, Горький, Чехов, Короленко) - мы называем только нескольких, чьи произведения (иногда подпольные) и чья духовная сила оказали такое огромное прогрессивное влияние среди сотен тысяч читателей.
Начиная с семидесятых годов, евреи появляются в революционном движении во все увеличивающемся числе, пока они не достигают непропорционального коэффициента (по весьма понятным причинам) среди борцов против неограниченной монархии; однако они, конечно, никогда не приближались в абсолютной численности к числу русских вдохновителей идеалистической литературы.
Николай, как мы это уже отметили, любил чтение; любимыми его авторами были: Мария Корелли, Флоренс Барклей и Элла Уилер Уилкокс (о которой некоторые из нас вспоминают с легкой дрожью). (Примечание переводчика: Три популярные в 19-ом столетии писательницы.)
С присущим ему талантом к саморазоблачению, Николай сделал однажды очень интересное для потомства замечание, касающееся еще одной литературной фигуры. 11-го ноября 1910 г. он писал в письме к своей матери: "...Как Вы вероятно (114) уже об этом слышали - умер Толстой; об этом событии много говорят и много пишут, по моему мнению - слишком много. К счастью его быстро похоронили, так что не много людей могли попасть на его похороны".
Мы не можем сомневаться, что он читал "Сионские протоколы" вскоре после их появления. Книга эта (издание 1906 г.) в роскошном переплете была найдена среди его личных вещей и, в конце концов, попала в Вашингтон в библиотеку Конгресса.
Вот над каким хламом он размышлял, когда искал способа как бы укрепить и свою власть и свою империю.
5.
Два полузабытых эпизода, один дипломатического характера, другой полудипломатического, позволяет нам глубже заглянуть в мир призрачных иллюзий, составлявший для Николая тот естественный климат, в котором он жил.*
В июле 1905 г. царь встретился с Вильгельмом в Бьорке, в приморской деревушке на берегу Балтийского моря. Вильгельма там осенило вдохновение: почему бы ему "самому великому", и Николаю, самодержцу русской империи, не соединиться, чтобы совместно построить плотину против несущейся со всех концов мира анархии? - Разве Бог и история не отметили их обоих, носителей идеи абсолютной монархии, для этой роли, пока еще не поздно?
По правде сказать, в связи с этим планом возникали некоторые затруднения; необходимо было завлечь в этот союз Францию, чтобы изолировать Англию - "жидовскую страну" по убеждению царя. Таким образом получалась неувязка в союзе между странами где царила абсолютная монархия и республикой с официальным лозунгом: "Свобода, Равенство и Братство".
Правда, несовместимость эта уже существовала: Александр III-ий, отец Николая, уже в свое время договаривался с французами о союзе и они даже назвали его именем один из мостов через Сену.
Хотя, с другой стороны, Англия и была монархией, а не (115) республикой - для Николая также как и для Вильгельма, конституционная монархия была еще более ненавистна, чем открыто признанная республика.
В общем, этот план Вильгельма нельзя считать удачным; во-первых, уже существовало англо-французское соглашение, а во-вторых, французы ни на минуту не забывали 1870 год. То, что Вильгельм мог вообразить, будто Николай имел возможность или же обладал способностью провести такой план, еще более удивительно.
Но Николай был этим планом увлечен; тут была не только замечательная идея, но как ему показалось, еще представлялась и прекрасная возможность сделать что-то самостоятельное и показать "солнышку", что ее увещевания принесли свои плоды, и он заставит "их" дрожать (в данном случае англичан).
Морской министр был единственным официальным лицом, сопровождавшим Николая на это свидание, и именно его подпись помещена под подписью Николая на "договоре..." Позже министр давал следующее объяснение: "Не могу отрицать, что я знал, что подписываю по всей видимости важный документ. Вот как это случилось: Его Величество призвал меня в свою кабину и спросил меня напрямик: "Алексей Алексеевич - вы в меня верите?" - Конечно ответ тут мог быть только один. "В таком случае - Его Величество продолжало - подпишите эту бумагу"; как вы видите, она подписана германским императором и должным образом скреплена подписями германских официальных лиц. Теперь император требует подписи одного из моих министров". - Само собой разумеется, я поставил мою подпись на документе".
Про эту "историческую встречу" можно было бы сказать, что такой договор мог быть заключен только двумя студентами под пьяную руку.
Вторая "псевдо-дипломатическая" идея, возникшая в голове царя, пожалуй, еще более бессмысленна и весьма для него характерна. Неизвестно, случилось ли ее зарождение в Бьорке, или же непосредственно после встречи там императоров, но факт был тот, что второй план предусматривал другого рода тройственный союз, где Франция заменялась Ватиканом. Центральным пунктом плана был крестовый поход против (116) интернационального еврейства, готовившего, согласно длинному предварительному объяснению, революцию во всем мире, но главным образом в России, при содействии еврейских социалистов и с помощью еврейских капиталов.
Что же касается мировой реакции на погромы 1903-6 гг. и покупкой еврейской дружиной оружия заграницей для самозащиты - в этой "преамбуле" говорилось, что "Связь между русским революционным движением с заграничными еврейскими организациями доказана массовым ввозом оружия в Россию, транзитом через Англию". (По этому поводу Люсьен Вольф, англо-еврейский историк, иронически комментирует: "еврейская дружина самозащиты да и сами русские революционеры легко могли покупать оружие на русских императорских складах боеприпасов - у них не было надобности покупать их заграницей").
Дальше в преамбуле говорится: "...не может быть ни малейшего сомнения, что фактическое руководство русским революционным движением находится в еврейских руках; мы можем определить также с почти полной точностью место, где скрывается организационный и духовный центр, поддерживающий и питающий те элементы, которые замышляют враждебные российскому правительству действия. Центр этот - Alliance Israelite (французско-еврейская культурная организация, занимавшаяся поощрением и распространением еврейской культуры во Франции и в других странах.)- всем известная пан-еврейская организация, располагающая громадным количеством членов и огромными капиталами, а также поддержкой всевозможных масонских лож.
Alliance Israelite ставит своей целью окончательную победу антихристианского и антимонархического иудаизма (уже практически завладевшего Францией), применяющего идеи социализма для приманки невежественных масс. Само собой разумеется, русский государственный строй является препятствием на их пути; социальная революция - это также лозунг их непрестанной пропаганды для достижения всеобщих, равных, прямых и тайных выборов...".
В этом документе Николай II над своей подписью (117) непосредственно надписывает: "Начать переговоры без промедления; я вполне разделяю выраженное здесь мнение". Под подписью царя стоит подпись графа Ламсдорфа, министра иностранных дел. Не совсем понятно, как эта подпись там оказалась; если Ламсдорф как государственный деятель и не был светочем ума, его умственные способности были вполне нормальны. Возможно, что, очутившись перед той же проблемой, как и морской министр в свое время, он должен был тем же образом ее разрешить.
С другой стороны Николай II не мог сам составить такой документ; хотя в нем и встречаются бредовые отголоски Сионских Протоколов - он составлен на безупречном бюрократическом языке. Начались ли переговоры немедленно, или даже начались ли они вообще, остается неизвестным. Известен только один единственный экземпляр этого документа, снабженный обеими подписями, найденный в царских архивах.
Особое свойство антисемитизма царя не отражало в себе чувств большинства русских консерваторов. Хотя он и симпатизировал кровожадным проискам черносотенных групп, его глубоко религиозная натура уклонялась скорее в сторону мистицизма, с некоторым оттенком пессимизма. Евреи, для него, представляли с одной стороны постоянную угрозу, а с другой, гонения на них - ту мзду, которую надо было платить за благосостояние его империи.
Когда ему, в качестве самодержца, приходилось принимать представителей шести миллионов русских евреев, он бывал вежлив и даже любезен. Он был жесток только через третьих лиц, не непосредственно; он заставлял других делать то, что его моральный кодекс, или вернее его нервы ему запрещали. Если у царя и имелись какие-либо последовательные планы в связи с положением евреев в России, то они должны были быть в духе идей, выраженных фон Плеве, министром внутренних дел и подстрекателем погромов; то, что, в краткой формуле ультиматума, фон Плеве предлагал евреям было и цинично, и бессмысленно: "Прекратите вашу революционную деятельность и мы прекратим погромы". Фон Плеве прекрасно был осведомлен о том, что молодые евреи также бунтовали против своих отцов и дедов, как и против русского правительства; (118) старшее поколение ничего не могло с ними поделать, правительство же легко могло остановить погромы (что оно фактически позже и сделало). Но фон Плеве под "революционной деятельностью" подразумевал самые умеренные протесты и либеральные идеи.
Его убили в 1904 г. в самый разгар длинного ряда погромов, за которые он, бесспорно, несет ответственность; так что даже консервативный лондонский Таймс, расположенный в то время благоприятно к русофильской британской политике, не мог осудить этот террористический акт.
В заключение неизбежно длинного, хотя и все еще беглого, описания фона, на котором развертывается наша драма, надо отметить полнейшую неумелость бюрократического аппарата того времени управлять страной. Явление это было объектом постоянных насмешек русских юмористов и сатириков; оно частью происходило по инерции и тупости бюрократов, частью по старой традиции их продажности и деспотизма на всех ступенях административной лестницы, того особого свойства казенщины, которая в те времена была доведена до несравненного совершенства.
Нет никакого сомнения, что в правительстве находились чиновники честные и способные, может быть даже очень способные, так как в противном случае механизм всего аппарата давно бы прекратил все свои функции. Но эти честные чиновники часто вынуждены были брать на государственную службу потенциальных "бунтовщиков", а порой и сами находились в разногласии с варварской правительственной политикой.
Читая жизнь Толстого, попеременно, то поражаешься мелочности цензора, то приходишь в недоумение от его терпимости - как будто правая рука его не ведает, что творит левая; безобидные маленькие повести изымались из печати, а роман "Воскресенье" был только подвергнут неуклюжим вырезкам, едва ли помешавшим пониманию читателей общего хода романа.
То, что происходило с Толстым, одинаково относится и к Горькому, и к Андрееву, и к Короленко, и ко многим другим. А в это время "Капитал" Маркса легально был допущен к продаже - верх иронии...
(119) То же самое происходило и в других сферах администрации. Одного только примера будет достаточно, чтобы показать образец ее работы: Джоэл Кармайкел в своем предисловии к "Запискам о русской революции" Суханова пишет: "Одной из оригинальных странностей того периода, с характерной для царского режима комбинацией притеснений, слабости и неумелости, было служебное положение Суханова (меньшевика-интернационалиста) в департаменте орошения Туркестана во время первой мировой войны. Его начальство прекрасно знало, кто он такой, так как полиция постоянно следила за его революционной деятельностью, и все-таки он оставался на службе. У Витте было правило - протежировать способным людям, даже и политически неблагонадежным. Вывертываясь из лап полиции, Суханов печатал свои статьи в Горьковской "Летописи", подписывая их "Суханов", а на казенной службе регулярно появлялся под настоящим своим именем Гиммер. Эти "забавные странности" возникали не только благодаря безнадежной нехватке в талантливых людях, которую Кеннан, между прочим, уже отметил поколением раньше, но и потому, что среди закоренелых бюрократов многие отступали перед жестокостью людей, стоявших у власти; по принципу ли, из остатков ли приличия, но они уклонялись от многих своих прямых казенных обязанностей и по-своему усугубляли всеобщую административную беспомощность и неразбериху.
(120)
|
|