М. СамюэлКРОВАВЫЙ НАВЕТСТРАННАЯ ИСТОРИЯ ДЕЛА БЕЙЛИСА |
|
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОСТАНОВКА ДЕЛА
Глава вторая
"ТЕМНАЯ МЕСТНОСТЬ"
Пока Голубев и Чаплинский ищут заместителя для Мишука, а антисемитские организации и периодические издания продолжают возбуждать народ, взывая к скорейшей поимке "жидов - ритуальных убийц Ющинского", мы займемся "мелкой рыбешкой", получившей кратковременную мировую славу во время процесса, два с половиной года спустя.
Для зарисовки этих портретов мы изучили стенографические отчеты судебных заседаний, газеты и всякого рода мемуары того времени; мы также разговаривали с современниками-киевлянами; некоторые из них присутствовали на процессе.
Киев, старинный и священный город, расположен на различных уровнях побережья; на западной его окраине, Лукьяновка с ее холмами, открывавшими вид на Днепр, была в те времена полузастроенной местностью. Заселенная же ее часть состояла из бедноты, ютившейся в трущобах, также из низшего среднего класса и из немногих заводских и фабричных построек.
Так как местность была красивая (весной и летом она располагала к себе прохладным ветерком), там иногда встречались дачи и более зажиточных киевлян. Лукьяновка была также излюбленным местом для устроителей пикников; дети любили играть в ее глинистых оврагах и многочисленных пещерах.
Киевские бандиты играли там в более страшные игры - перестреливаясь с полицией, они давали сражения, напоминающие фильмы "Вестерн".
(31) Лукьяновские трущобы были названы "темная местность" - многое тут подразумевалось: и преступность, и невежество, и безграмотность... Однако большую часть населения там составляли безответные, беспомощные бедняки и они служили прикрытием для преступников. В нашем рассказе мы будем уделять одинаковое внимание честным беднякам и преступникам.
Вера Чеберяк жила на Лукьяновке со своим мужем и тремя детьми; она была известна под разными кличками: "Чеберячка" - ироническое уменьшительное от ее фамилии, или еще более наводящая на размышление "Сибирячка", или же "Верка-чиновница", потому что муж ее служил телеграфистом, т.е. был правительственным чиновником. Кличка "Вера-чиновница" была особенно популярной в преступной среде.
Роль мужа в этом деле, навязанная ему его властной женой, была самая жалкая и ничтожная; несчастный этот человек сказал как-то своему соседу, что хотел бы избавиться от нее; но не так-то легко было освободиться от Чеберячки; квартирный хозяин выселял ее много лет, и удалось это ему только после того, как полиция пришла ему на помощь.
Возраст ее в протоколе не зарегистрирован, и он по-разному обозначался свидетелями на суде; одни говорили, что, ей немногим больше тридцати, другие - что она женщина средних лет.
Она была малого роста, скандалистка, скорая на руку; известно было, что она надавала пощечин соседке в нижнем этаже, своей прислуге, и молодой женщине на улице, преступившей, как ей показалось, ее прерогативы в одной из ее любовных историй. Но она не только дралась: в припадке ревности она плеснула серной кислотой в лицо своего любовника, француза Миффле, от чего он ослеп; однако сила ее влияния на него была такова, что, когда ее за это судили, Миффле просил за нее и добился ее оправдания. Она немного помогала ему деньгами и иногда посылала ему еду - он жил на одном с ней дворе; связь эта продолжалась и после того, как он, в свою очередь, приревновав ее к юноше такого же типа как он сам, так жестоко ее избил, что она неделями ходила с перевязанной головой.
(32) На процессе Бейлиса все свидетели единодушно показывали - квартира Чеберяк была притоном целой шайки преступников; мужчины и женщины беспрерывно входили и выходили от нее; мужчины часто приходили в разного рода мундирах, студенческих и чиновничьих, а уходили в штатском, а иногда бывало и наоборот. Пьяные часто валялись во дворе ее дома.
Несмотря на все это, единственная, ставшая известной ее стычка с полицией, произошла, как мы уже об этом говорили, когда у нее был сделан обыск за два дня до убийства Андрюши (за исключением того случая, когда она ослепила своего любовника).
По всеобщему мнению, Чеберяк была самой выдающейся фигурой на процессе Менделя Бейлиса. Ее имя на суде встречается чаще других; либо она выступала как свидетельница, либо сама была объектом свидетельских показаний.
Множество людей было о ней опрошено, но мы не можем найти ни одного хорошего слова, о ней сказанного; имеется только показание одного соседа, оспаривающего обвинение, что Чеберяк содержала дом терпимости; по его словам она была только "легкомысленной" женщиной, настоящей же сводней была ее мать.
Каков бы ни был характер дома, который Чеберяк содержала, было известно, что сыщики, осматривавшие стены ее гостиной, ища следов крови, убедились, что стены эти были забрызганы спермой.
Мы увидим, что Чеберяк и члены ее семейства, наученные ею, выступали главными свидетелями против Бейлиса на его процессе; причем и администрация, и прокуратура знали, что никакого "дела" против Бейлиса нет, и никто из них в душе ни минуты не сомневался, что именно она была причастна к убийству.
В ходе процесса один из обвинителей, изворачиваясь в этом трудном положении, готов был признать возможность вины Чеберяк, но только при условии, если можно будет доказать, что она соучастница Бейлиса; но такую связь никак нельзя было создать.
Тот же обвинитель вел дневник процесса; дневник этот (33) был найден среди его вещей после февральской революции; мы там находим его занесение в тот день, когда показания Чеберяк были совершенно уничтожены защитой. Мы читаем: "Эта стерва запуталась в своей собственной лжи, и в этом центр тяжести всего дела".
Чиновник правительственной администрации,* посланный в Киев для конфиденциальных донесений о ходе процесса, писал о смерти двоих детей Чеберяк в 1911 г., вскоре после того, как Бейлис был арестован: "Очень возможно, что эта мать сама отравила своих детей; те, кто в курсе этого дела, считают это более чем вероятным".
Свидетели и корреспонденты газет были все одного мнения - Чеберяк не была обыкновенной воровкой и проституткой; у нее было кое-какое образование, некоторый стаж на акушерских курсах, хотя она эти свои знания на практике не применяла; она немного играла на рояле, но самое замечательное в ней было... ее "личность"!
Знаменитый писатель Владимир Короленко присутствовавший на процессе, писал о ней: "Эта женщина - поразительного характера..."
Корреспондент Нью-Йорк Таймса писал: "Чеберяк продолжает быть в центре внимания на процессе; она сидит с выражением сфинкса, и, поставленная лицом к лицу со свидетелями, показывающими против нее, всегда находит ответ".
Корреспонденция журналиста-еврея: "Она умна, сильна, умеет водить людей за нос и командовать подонками. Что бы о ней ни говорили, когда наблюдаешь, как она себя ведет и какую проявляет изобретательность, нельзя не почувствовать к ней некоторого уважения. Она, безусловно, гениальная женщина - очень редкий тип преступницы".**
Такое мнение, без сомнения, было преувеличено; Арнольд Марголин, первый защитник Бейлиса, видел Чеберяк в кабинете следователя вскоре после того, как Миффле ее избил; он говорит о ней: "Маленькая, худенькая, беспокойная фигурка; верхняя часть лица и один глаз были забинтованы, но достаточно было видеть этот один единственный ее глаз, чтобы знать, что она опасная женщина; она бросала злобные, лихорадочные взгляды во все стороны - всех подозревая, никому (34) не доверяя". Мнение Марголина нам кажется более трезвым и приемлемым.
Вера Чеберяк рано вышла замуж; муж ее, застенчивый, влюбленный и боязливый, вызывал к себе жалость у свидетелей, журналистов и прокуратуры. Он знал о том, что творится в его доме, хотя он часто бывал на ночной работе; он был как бы околдован своей женой, и в то же время хотел от нее спастись.
Вообще, можно сказать, что Вера Чеберяк родилась вне своего времени и окружения; в Риме, во времена Цезаря Борджия и Екатерины Сфорца, она бы вероятно нашла более подходящее поле деятельности для разнообразных своих талантов; в Киеве же, полвека тому назад, ей пришлось работать в мизерных условиях, с ничтожными соучастниками.
В ее жалкой жизни бывали взлеты и падения; когда она бывала при деньгах (в общем всегда в скромных размерах), - она бывала расточительна и одевала своих двух маленьких девочек "как принцесс"; но бывали времена, когда ей приходилось просить о подачке в несколько рублей, и тогда ее дети, включая и Женю, Андрюшиного друга, бывали запущены и несчастны.
Преступные ее связи были многочисленны, но мы тут интересуемся только теми, кто был замешан в убийстве.
Их было трое: Сводный брат Чеберяк, слабоумный, но первоклассный взломщик - Петр Сингаевский; неуравновешенный неврастеник Иван Латышев, слывший среди своих собратьев трусом; третий - прирожденный преступник - Борис Рудзинский.
За последними двумя числились полицейские протоколы задолго до бейлисовского дела; Сингаевскому, как и его сводной сестре, почему-то удавалось увертываться от неприятностей.
Для удобства нашего рассказа мы будем называть их "тройкой".
Обвинители на процессе делали решительное различие между Чеберяк и ее сообщниками; также как и свидетели, они не заступались за нее ни одним хорошим словом, а при случае, даже подчеркивали свое презрение к ней. Что же касается (35) "тройки" - то прокуратура относилась к ней чрезвычайно мягко, иногда со вниманием, граничащим чуть ли не с нежностью, ставя себя этим в смешное, нелепое положение.
Сингаевский и Рудзинский выступали на суде в качестве свидетелей. Латышев умер еще до суда; во время допроса у судебного следователя, пытаясь бежать и спускаясь по наружной стене, он сорвался с высоты в несколько этажей и сломал себе голову.
Надо думать, что характеристика "тройки" на суде должна была приводить присяжных заседателей в недоумение: им говорили, что правда, "тройка" от времени до времени и совершала грабежи, но в общем же это были хорошие, мягкосердечные люди... Газеты, во всяком случае, громко выражали по этому поводу свое удивление.
Покровительствуя тройке, прокурор действовал согласно стратегическому плану; ведь с самого начала репутацию Чеберяк, после всего что было сказано об ее образе жизни, даже при самой инспирированной фальсификации суда, спасти нельзя было. По отношению к ней было благоразумнее идти на уступку, чтобы заранее объяснить атаки защиты; такая уступка являлась тем более выгодным маневром, что вся структура этого дела была до того неприступной в руках прокурора, что никакая ложь Чеберяк не могла ее поколебать.
Во время погрома в Киеве в 1905 г.* у шайки был короткий, но блестящий период: награбленной добычи было так много, что Чеберяк не могла ее сбывать; ей пришлось сжигать в печке целые узлы с шелком, которые она боялась у себя укрывать.
То были счастливые времена для Черной Сотни и вообще для всех подонков; однажды, появившегося в одном из районов города, где шли грабежи, начальника полиции, чернь пронесла на руках; он, благодушно настроенный, некоторое время наблюдал, а затем крикнул: "А теперь, братцы, довольно"! Удивленные "братцы" на минуту прекратили свою деятельность, пока один из них радостно не воскликнул: "Чего же вы не понимаете, ведь это он только шутит..."
В другом районе, при исполнении своих обязанностей, командующий генерал издал приказ: "Можете уничтожать - (36) но не грабить". Когда грабитель бросил из окна лавки кипу одежды, а жена его ее подхватила, генерал объявил: "Ну, хорошо, это не воровство, ведь вы это нашли..."
Со времени этой доходной эры прошло более пяти лет, и ни в Киеве, ни в других городах погромов больше не было, но администрация по-прежнему враждебно относилась к евреям; поэтому листовки и провозглашали: "Настало время, настало время..."!.
Не только простые грабители, вспоминая о прошлых счастливых временах, тосковали по погромам; о них мечтали также члены Союза Русского Народа и его братских организаций - горячие патриоты, желавшие нанести сокрушительный удар за Матушку-Россию - предпочтительно под защитой полиции.
Интерес к погрому был не добыча, а кровь! Если, же во время резни безоружных мужчин, женщин и детей, случались также и изнасилования, ну, так что же тут такого?
Каковы бы ни были побуждения - низкая ли материальная выгода или "высокие патриотические принципы" - каждый знал, что самый лучший клич призывной трубы к погрому - обвинение в ритуальном убийстве.
Поэтому в теории Мищука ничего не было особенно оригинального и глубокого; но ему не дали времени, чтобы выяснить очень важный, добавочный мотив для убийства Андрюши.
2.
Приходько, Андрюшины мать и отчим, несмотря на подозрения Мищука, были порядочные люди; они были бедняками, не имевшими приличного жилища, недоедавшие, нуждавшиеся в одежде; к тому же они еще должны были, терпеть от злонамеренных соседей. Это были "бедные люди", которых одинаково притесняли и блюстители и нарушители закона.
Андрюша был незаконным ребенком,* плод молодой любви его матери; его товарищи, а иногда и взрослые, делали разные замечания по этому поводу. У Андрюши развилось страстное желание увидеть своего отца; он не питал к нему никакой обиды за то, что тот бросил его мать- наоборот, он создал (37) из него романтическую фигуру, и часто говорил, что если, бы ему только удалось его найти, он ушел бы к нему навсегда.
Он знал, что отец его был солдатом, что он служил на Дальнем Востоке во время русско-японской войны; с тех пор никто о нем не слыхал; возможно, что его и не было в живых, но никакой записи о его смерти не имелось.
Андрюшина мать тоже с нежностью вспоминала о своей первой любви; когда обер-прокурор агрессивно ее спросил: "Значит он вас бросил?" - она ответила с достоинством: "Его забрали в солдаты".
Андрюша постоянно разыскивал солдат, служивших одновременно с его отцом на Дальнем Востоке. Один такой человек жил на Лукьяновке; это был еврей, по фамилии Шнеерсон и он столовался у Бейлисов. Ходили слухи будто бы Андрюша кому-то когда-то сказал, что Шнеерсон обещал отвести его к отцу. Шнеерсон на суде это отрицал и, вообще, отрицал, что он когда-либо разговаривал с Андрюшей. Очень возможно, что так оно и было, так как прошли годы, прежде чем об этих словах, будто бы сказанных Андрюшей, зашла речь.
Однако такого предположения было достаточно, чтобы сделать из Шнеерсона выдающуюся фигуру на суде.
Прокурор, не имея никаких других оснований, настаивал на связи Шнеерсона с убийством Андрюши и это, несмотря на то, что Шнеерсон являлся на суде в качестве свидетеля, а не обвиняемого, и даже попытки не было сделано предъявить ему обвинение. Дело в том, что у прокуратуры были свои причины интересоваться Шнеерсоном из-за побочных обстоятельств.
Фамилия Шнеерсон принадлежала к знаменитой "династии" раввинов,* потомки которой еще и сейчас занимают высокое положение в еврейской религиозной иерархии; согласно же мнению обвинителей - именно раввины совершали обряды ритуальных убийств; логическое заключение - если бы был такой еврейский догмат.
То обстоятельство, что Шнеерсон вовсе не был раввином, а был мелким торговцем сеном и соломой, что у него не было никакого еврейского образования, и что он не имел ни малейшего отношения к Шнеерсонам-раввинам, прокуратура не находила нужным принимать во внимание.
(38) Семья Приходько переехала из Лукьяновки на Слободку только за год до убийства Андрюши; у матери его, после замужества, появились другие дети. Муж, Лука Приходько, был переплетчиком, он был честным и трезвым работником; работал шесть дней в неделю в такие поздние часы, что ему иногда приходилось, вместе с другими рабочими, оставаться ночевать в мастерской; он зарабатывал от 25 до 28 рублей в месяц.
Мать, Александра Приходько, помогала, торгуя на базаре яблоками, грушами и овощами. Она вставала летом в 3 ч., а зимой в 5 ч. утра; иногда она работала поденщицей и зарабатывала 30 копеек в день; неизвестно, кто в это время смотрел за малолетними детьми.
Питание семьи было скудное; основная еда: борщ из капусты, бураков, картошки, подсолнечного масла; мясо было только в очень редких случаях.
Иногда Андрюша приходил в школу без свертка с завтраком, вскрытие тела показало, что он недоедал. Вся семья мылась просто водой, так как мыло было недоступно, и они выучились угадывать время - часов у них не было.
Те, кто вырос в бедности, знают об удивительной изобретательности детей, чтобы доставить себе радость в жизни при самых тяжелых обстоятельствах, а Андрюшин дом был еще не самым бедным на Лукьяновке и Слободке.
В этой семье была еще благодетельница, любившая Андрюшу, его незамужняя тетка, Наталия; она изготовляла коробки и зарабатывала "большие деньги" - от 80 до 100 рублей в месяц. Бабушка его тоже питала к Андрюше особо нежные чувства; она была Ющинская по второму замужеству и она передала эту фамилию своему внуку.
Эта бабушка была смелой женщиной; своими простыми, дельными ответами она ставила изводившего ее на суде прокурора в глупое положение. Ко времени Андрюшиной смерти она жила со своей дочерью Наталией неподалеку от семьи Приходько, а Андрюша жил то у матери, то у бабушки. Обыкновенно он приходил в школу без завтрака после ночи, проведенной у себя дома.
Тетка Наталия заботилась об Андрюшином будущем; она хотела, чтобы он стал священником; это она дала ему возможность (39) учиться в подготовительной к семинарии школе; в эту школу он и ходил ко времени своей смерти. Она платила за нравоучение и за форменную одежду (и также бедная эта женщина заплатила за Андрюшины похороны и за одежду, в которой его хоронили).
Вообще говоря, Андрюше жилось лучше, чем многим его товарищам; отчим обращался с ним, как с собственными детьми: между мужем и женой почти не было ссор, да и некогда было ссориться, так как Лука бывал дома только по воскресениям.
Андрюшины учителя хорошо о нем отзывались: "хороший мальчик, тихий, прилежный, скромный, всегда вовремя приходил на уроки, хотя жил далеко от школы; довольно хорошо учился, для своих лет развитой и любознательный". И еще: "никого не обижал, его не надо было наказывать; честный, никогда ничего не крал".
Но был и такой отзыв: "Немного задумчивый, замкнутый, хмурый, любил одиночество, в домашней жизни несчастливый". Последнее замечание не относилось к плохому с ним обращению, а к его размышлениям о незаконности его рождения и к его мечтаниям об отце-защитнике.
Женя Чеберяк, закадычный друг Андрюши, описывал его следователю следующим образом: "Хороший мальчик, никогда не дрался, мать его, иногда его била, но не сильно, отчим не наказывал". Андрюшины школьные товарищи показывали, на суде в таком же духе: "Надежный товарищ, не доносчик, - тихий, скромный".
Тетка Наталия умерла вскоре после убийства; она знала, что больна чахоткой и все-таки работала из последних сил, чтобы содержать мать и помогать Андрюше; ужасная его смерть ее убила.
Показания ее читали на суде, и, как и можно было ожидать, она была самого лучшего мнения о своем племяннике; она с особым удовлетворением отмечала, что Андрюша и его семья не ели мясного во время поста; факт этот мог казаться несущественным в семье, где вообще редко видели мясо или же, наоборот, приобретал значение, если во время поста вдруг представлялось искушение.
(40) Андрюшина бабушка, напоминающая Горьковскую, в его знаменитой автобиографии, пережила свою дочь, и в шестьдесят четыре или пять лет (она сама точно не знала своего возраста) осталась без средств к существованию.
Она и дочь ее, Александра, Андрюшина мать, выступали на суде как самые волнующие и трогательные свидетели; простые, безграмотные, честные, прямые - они устояли перед напором прокурора, толкавшего их на антисемитские выпады.
Мать, будучи объектом самого глубокого сочувствия как прокурора, так и всех тех, кто эксплуатировал смерть Андрюши в своих собственных целях, отказалась от роли навязываемой ей Союзом Русского Народа и не приняла участия в подстрекательствах к погрому.
Защитник спросил ее на суде: "Когда вы давали показания, спрашивали ли вас, кого вы подозреваете в убийстве?" - Она ответила: "Да, но я никого не подозреваю". Она отвечала в настоящем времени, несмотря на двухлетнюю агитацию вокруг имени ее сына, будто бы павшего жертвой кровожадных евреев.
Прокурор пробовал вытянуть у бабушки выражения антисемитских чувств, но и это ему не удалось.
В показании тетки Наталии, прочитанном на суде, она отметила простой факт, показавшийся прокурору и зловещим и предосудительным: у Андрюши были товарищи - евреи.
Один из этих еврейских мальчиков давал показания на суде, и прокурор допрашивал о нем бабушку:
Вопрос: Что вы скажете об этом мальчике?
Ответ: Андрюша с ним встречался.
Вопрос: Противились ли вы этому?
Ответ: Нет. Тут следует дополнительный обмен репликами между прокурором и бабушкой:
Вопрос: Любили ли вы вашего внука?
О т в. : Конечно, он вырос на моих руках.
В. : Был ли он послушный мальчик?
Отв. : Очень.
В. : В каком смысле?
О т в. : Он был беден и он много работал.
(41)
Вопрос: Вы плачете, когда говорите о нем. Почему?
Свидетельница молчит.
Вопрос: В общем вы были им очень довольны?
Ответ: Да.
Бабушку расспрашивали по поводу игрушечного пистолета, сделанного Андрюшей и по поводу его умения (Горький, будучи мальчиком, тоже таким образом немного подрабатывал).
Вопрос: Я не совсем понимаю, как он сделал пистолет.
Ответ: Своими собственными руками; когда он что-нибудь видел, он умел это сделать".
Вопрос: Вы потеряли свою дочь и внука, и теперь вы не можете работать?
-Да.
Вопрос: Как отчим обращался с Андрюшей?
Ответ: Ничего себе.
Вопрос: Он его бил?
Ответ: Сохрани Бог! Он его любил, как собственного ребенка.
Прокурор продолжал надоедливую волынку по поводу злополучного Шнеерсона с его якобы обещанием свести Андрюшу с отцом.
Вопрос : Хотел ли Андрюша видеть своего отца?
Ответ: Конечно, каждому ребенку было бы интересно.
Вопрос: Говорил ли он когда-нибудь, что еврей обещал ему показать отца?
Ответ: Один Бог знает, говорил ли, ведь нельзя все запомнить.
Ссылаясь на слух об опеке по поводу наследства:
Вопрос: Оставил ли Чернов (любовник Александры) ей какие-нибудь деньги.
Ответ: Двух детей он ей оставил: Андрюшу и девочку, которая умерла.
Вопрос: Но как насчет денег?
Ответ: Ни копейки.
Обе враждующие стороны, и защита и обвинение, допрашивали Андрюшину мать об ее взаимоотношениях с ее умершим сыном.
(42)
Вопрос: Каково было Андрюшино поведение в школе?
Ответ: Очень хорошее; если бы оно было плохим, я бы об этом знала.
Вопрос: Андрюша был незаконным сыном, любили ли вы его также, как остальных детей?
Ответ: Больше всех!
Вопрос: Чем Андрюша любил заниматься?
Ответ: Он сделал сетку и ловил птиц; сам делал игрушки, сделал флаг из цветной бумаги, пистолет.
Вопрос : Были слухи, что вы с мужем плохо обращались с Андрюшей?
Ответ: Я не знаю, кто сказал, что муж и я его били - это чистый вздор.
Вопрос: Что Андрюша ел в утро своего исчезновения?
Ответ: У меня мало что было: борщ, бураки да картошка, да корка хлеба - больше ничего не было.
Мы теперь ясно представляем себе Андрюшу; при всей его сдержанности он был нормальным, симпатичным мальчиком, деятельным и изобретательным; у него были товарищи, и он с ними играл, как и другие дети. Мы могли бы призадуматься над дружбой с Женей Чеберяк и над влиянием его на Андрюшу; однако на суде выяснилось, что у Жени не было преступных наклонностей; в нем даже были элементы честности, не уничтоженные его ужасным окружением.
Конечно, оба мальчика знали о краденом товаре, который вносили и выносили из квартиры Жениной матери, но они об этом не думали. Они наблюдали пьянство, и это было вполне привычным для них явлением. Несмотря на все, что вокруг них происходило, дети, видимо, сохранили невинность; у Чеберяк была привычка часто отсылать детей к своей матери, что конечно не было для них идеальной альтернативой. Дружба с Женей не принесла с собой Андрюше большой пользы, но она и не принесла того ущерба, который можно было ожидать.
(43) Кирпичный завод, на котором Мендель Бейлис работал, помещался на одинаково коротком расстоянии от дома Чеберяк и от Андрюшиного дома, когда он жил на Лукьяновке.
Когда в 1894 г. Николай II взошел на престол и почти одновременно обвенчался с Александрой из Гессенского дома, Иона Зайцев, богатый киевский еврей, решил ознаменовать это двойное событие постройкой больницы для бедных. Он выделил для этого здания особую сумму, а затем выстроил кирпичный завод и ассигновал половину от его прибыли на содержание больницы.
Иона Зайцев умер в 1907 году, оставив после себя память как о благотворителе и очень набожном человеке. Если бы он прожил еще несколько лет, он тоже бы фигурировал бы в этой мировой драме, центром которой был его кирпичный завод.
Он также мог бы предаться мучительным размышлениям по поводу превратностей судьбы, постигшей его добрые дела, так как не будь зайцевского завода - не было бы и дела Бейлиса.
В заводском дворе было мяло, глино-меситель. Приспособление это состояло из большого каменного корыта, куда вливалась глиняная смесь. Все это потом месилось вертикальными мешалками, прикрепленными к горизонтальному дышлу. Это дышло приводилось в движение лошадью, которая ходила по кругу. Это мяло и дышло, когда они не работали для завода, были любимым местом игры детей Лукьяновки.
Дети пробирались во двор завода, крутили дышло и катались на нем. Сторож, делавший обход, или рабочий, завидевший их из какого-либо помещения, прогоняли их, но они возвращались, как только препятствия исчезали. Андрюша, также как и другие дети, любил эту игру.
После того как его родители переселились на Слободку, Андрюша иногда появлялся в гостях на Лукьяновке. Чтобы покрыть такое расстояние, взрослому человеку понадобился бы час быстрой ходьбы, но Андрюшу сильно тянуло к старому месту его детских игр и к его друзьям.
Существовало предположение, что в субботу, 12-го марта 1911 г., в утро своего исчезновения, Андрюша, Женя и другие дети отправились "кататься верхом" на мяле.
(44)
|
|