В ходе этого исследования я утверждал, что Петр, Павел и Мария, как Иисус до них, были иудейскими апокалиптиками. Мыслители-апокалиптики полагали, что конец мира будет похож на его начало: земля вернется в свое первоначальное райское состояние — наступит новый Эдем, где больше не будет греха, зла, боли и страданий. В том же духе — что конец света должен быть похожим на начало — хотелось бы закончить эту книгу замечанием, с которого я ее начал — о «Петре, Павле и Марии».

Эта фольк-группа 1960-х годов тоже были рассказчиком своего века. Как и у большинства рассказчиков, многие из их самых популярных песен воспроизводили песни, уже сочиненные когда-то другими людьми. Но такое воспроизведение всегда подвержено множеству истолкований применительно к широкому диапазону ситуаций.

Некоторые из самых известных песен группы «Петр, Павел и Мария» говорят о личной утрате и разлуке. Например, в популярной песне «500 миль» говорится о влюбленном, пропустившем поезд, в котором ехала она; он услышал лишь его свисток на расстоянии в сто миль.

Еще более известна песня (написанная Джоном Денвером, не иначе) могла взволновать до глубины души, даже если теперь она кажется несколько пресноватой:

«Все мои сумки упакованы, я готов идти.

Я стою здесь, за твоей дверью,

Я не хочу будить тебя, чтобы сказать — до свидания.

Но забрезжил рассвет, это раннее утро.

Такси ждет, сигналит.

Я так одинок, что мог бы умереть…

Потому что я улетаю на реактивном самолете,

Не знаю, когда вернусь снова.

О, малышка, я очень не хочу уходить…»

Эти песни — просто о душераздирающей боли, вызванной отъездом? Они о любимой, теряемой навсегда? Или, возможно, они о перемещении в модерный мир 1960-х, далекий от уюта послевоенных 50-х, в век гонки вооружений, протестов и напряженности межрасовых отношений? Возможно, они об ощущении утраты, поскольку мы движемся в новый мир, оставляя позади старый, добрый мир?

Первые христиане знали подобное чувство отчуждения от мира. Фактически оно было одним из основных рефренов их писаний. Несомненно, его знали и христиане-гностики, включая автора «Евангелия от Марии». С их точки зрения, глубоко внутри человека, в его сущности, есть искра божественного, которая оказалась отчужденной от своей небесной обители. Эта искра поймана в ловушку греховного материального мира, отделенного от духовного царства, из которого она пришла и куда стремится вернуться. Другие христиане тоже переживали чувство отчуждения, в том числе апостол Павел и автор Первого послания Петра, который полагал, что их настоящая родина — на небе. По их мнению, душа временно приходит в этот мир боли и горя, которые они теперь переживали.

Многие ранние последователи Христа рассказывали истории о красоте иного мира, сила которого иногда проявлялась здесь, на земле, и благословения которого ждали те, кто еще оставался в лапах смерти. Как нужно интерпретировать эти истории? Следует ли понимать великолепие грядущего Царства Божьего как выражение того, что случится здесь, на земле? Бог свергнет силы зла, чтобы установить свое владычество раз и навсегда. Так, по-видимому, учил сам Иисус и так, очевидно, верили его последователи Петр, Павел и Мария. Или эти истории относятся к жизни на небе, которую обретут души, как только они уйдут из этой смертной жизни, как учит апокрифический «Апокалипсис Петра»? Или, возможно, они имели в виду блага жизни здесь и сейчас для тех, кто испытал все преимущества спасения в момент крещения и кто, следовательно, уже «правил в небесных обителях», как учили противники Павла в Коринфе и некоторые из его собственных более поздних последователей, включая автора Послания к Эфесянам?

Соль этих историй в том, что никто, даже их авторы, не могут контролировать ход их истолкования. После возникновения они живут своей жизнью. И пока они живут, они меняются. Это особенно верно для Древнего мира, когда не было ни одной из возможностей и ограничений, предоставляемых и налагаемых современными средствами массовой информации. Скажем, я покупаю в своем городе компакт-диск с «Петром, Павлом и Марией», поющими: «Лимонное дерево очень красивое, и лимонный цветок — сладок / Но плод бедного лимона невозможно съесть». Но если я окажусь в другом городе, в другой стране, я тоже могу купить такой же диск с этой же песней, и на диске будет в точности та же самая песня. И я могу многократно повторять ее.

В Древнем мире такое было невозможно, потому что не существовало механических или электронных средств, которые могли бы гарантировать точность воспроизведения. Поэтому рассказчики не видели необходимости сохранять предания неизменными от одного пересказа к другому. Это вообще верно для людей, живущих в условиях устной культуры. Они изменяли свои песни и истории под воздействием своих собственных чувств или ситуации, в которой пели или рассказывали их. Изменения могли быть сделаны в зависимости от состава слушателей, времени дня, исторических, культурных или политических обстоятельств и так далее. Иногда истории подправляли от уверенности, что они должны быть изменены. Слова «Лимонного дерева» могли быть «доработаны» просто потому, что некоторые из них не имеют смысла. В самом деле, ведь плод лимона не «невозможно» съесть. И кто-то мог бы выразиться, что «плод бедного лимона не очень приятен на вкус». Но тогда ритм был бы нарушен, поэтому пришлось бы снова изменить слова как-то иначе. Кто-нибудь третий мог бы решить, что песня станет лучше по смыслу, если будет не о лимонах, а, скажем, о кумкватах. Тогда нарушилась бы рифма, и все пришлось бы переделывать. И так далее.

Если это верно даже для песен о лимонах, то насколько больше это верно для вопросов, которые по-настоящему волновали тех, кто жил своими любимыми преданиями? Мы, люди письменной культуры, могли бы думать, что действительно важные исторические события старины — жизнь и смерть Сократа, завоевания Рима, смерть Иисуса — будут помнить с точностью именно потому, что они были очень важны. Но древним людям они виделись не так. Истории об этих событиях изменялись вследствие того, что удивляет нас сегодня как беспечная небрежность, но в действительности отражает значение событий для тех, кто о них рассказывал. Их видоизменяли, преувеличивали и приукрашивали. А иногда выдумывали.

Для историков, изучающих Древний мир, важно знать, насколько это возможно, что происходило на самом деле. Важно, например, понять, что Иисус действительно говорил и делал, узнать, почему он столкнулся с таким сопротивлением, почему был распят, почему его последователи продолжали верить в него после его смерти. Но также важно понять, как пересказывались истории о нем: иногда измененные, преувеличенные и приукрашенные. А иногда и выдуманные.

То же относится и к его последователям, в том числе к трем, о которых мы здесь говорим, к древнему трио Симона Петра, апостола Павла и Марии Магдалины. Они жили реальной исторической жизнью, и важно — или, по крайней мере, любопытно — понять, что собой представляла их жизнь, узнать, насколько это возможно, что они говорили, что делали и пережили. Кроме того, важно знать, как изменялись истории о них в течение десятилетий и столетий после их смерти.

Некоторые из этих рассказов не приближают нас к историческому Петру, Павлу и Марии. Вероятно, Петр не оживлял вяленую рыбу; вероятно, Павел не крестил говорящего льва; а Мария, вероятно, не оживила женщину после того, как та в течение двух лет лежала мертвой на пустынном острове. Но многие христиане верили, что все это происходило. Когда они рассказывали эти и другие подобные истории — в том числе истории, которые, как оказалось, были исторически достоверными, — они делали это по определенным причинам. Они что-то значили для рассказчиков — истории обращались к ним, выражали их понимание мира, воплощали их верования, ценности и волновали их так же, как некоторых из нас волновали фольк-песни 1960-х.

Вероятно, не многие из нас озабочены надлежащим истолкованием песен «Если бы у меня был молот» или «Лимонное дерево». Гораздо сильнее нас волнует смысл жизни Иисуса и, возможно, жизнь его последователей. Но всегда важно помнить, что, занимаясь решением этих проблем, мы пытаемся не только восстановить исторические факты. Мы также наблюдаем, как история интерпретировалась теми, кто передал ее нам.

Реальность состоит в том, что история не приходит к нам в непосредственном виде. Она приходит к нам в историях из прошлого, рассказанных реальными людьми из плоти и крови, которые интерпретировали свои истории — даже исторически достоверные — в свете своих собственных ситуаций, проблем, верований, обрядов, потребностей и ценностей. Это верно даже для нас, живущих в условиях письменной культуры, в электронном веке. Мы тоже говорим о прошлом, потому что оно что-то значит для нас в нашем настоящем; мы тоже говорим о том, что знаем и о чем думаем, и мы верим в то, что имеет для нас значение; мы тоже стремимся понять прошлое, желая понять смысл мира, в котором мы сегодня живем.