ШИМОН ДУБНОВ "Новейшая История Евреев"

РАВИНИЗМ, ХАСИДИЗМ, ВЕЯНИЯ ПРОСВЕЩЕНИЯ ("БЕРЛИНЕРЫ")

В эпоху, когда в западной Европе происходило крушение старых форм еврейской жизни, густые еврейские массы восточной Европы оставались культурно неподвижными. Обе силы, управлявшие их духовной жизнью, раввинизм и хасидизм, ревностно охраняли все устои старого быта. Неизменною осталась традиционная система воспитания: старая школа - хедер и иешива с её исключительно талмудическим образованием давала питомцам большой запас духовной энергии, но не подготовляла к практической жизни.

Женщины совершенно оставались вне школы. Прочно держался патриархальный строй семьи с ранними браками (в возрасте 13-16 лет), с многолетним кормлением женатых младенцев в доме родителей, с подавляющим многочадием при обычной бедности, с ограничением физических потребностей до пределов истощения и вырождения. Эта патриархальная масса боялась всяких просветительных "новшеств", всякой попытки расширения её умственного и общественного кругозора. Ещё не столкнулись между собой религиозная и светская культуры. Борьба между хасидизмом и раввинизмом была только чисто-религиозной борьбой за тип верующего: старая дисциплина книжно-обрядового типа боролась с волной восторженного мистицизма и слепым "культом святых".

Оживился ли застывший раввинизм под влиянием этой горячей борьбы? В ту эпоху мы не видим ярких следов оживления, хотя заметны попытки обновления чисто-теоретического. Введённый рабби Илией Гаоном метод анализа текстов при изучении Талмуда, взамен сумбурной схоластики - "пильпуля", всё более распространялся и утверждался в иешивах Литвы. Был даже основан особый рассадник талмудической науки - иешива в литовском местечке Воложин (1803), где новый метод специально применялся под руководством ученика Гаона, Хаима Воложинера. Оттуда вышло, впоследствии, поколение учёных и раввинов в "духе Гаона".

Также в этих кругах обнаружилась некая доля терпимости к опальным "светским наукам", но только в области математики и отчасти естествознания. Виленский Гаон, сам занимавшийся между делом математическими упражнениями, разрешил своему ученику Боруху Шкловеру издать геометрию Евклида в еврейском переводе (1780). Но страх перед философией остался, и несовместимость свободного исследования с иудаизмом считалась непререкаемой догмой. Еврейский ум продолжал вращаться в тесных "четырёх локтях Галахи" и обрекался на бесплодие. В течение той бурной четверти века раввинизм не выдвинул, после Гаона, ни одной крупной литературной силы, ни одного писателя с широким кругозором. Дух творчества отлетел от него.

Больше творческой силы сохранилось ещё в хасидизме того времени, хотя она в смысле оригинальности оскудела в сравнении с предыдущей эпохой Бешта и его первых апостолов. Наряду с торжеством практического цадикизма, промышлявшего "чудотворством" и извлекавшего выгоды из легковерия масс, всё ещё не прекращается вероучительство, дальнейшее развитие учения Бешта. На севере распространяется новая хасидская доктрина, примиряющая сердечный пиетизм Бешта с "умственностью" литовских книжников. Творец этой доктрины, вышеупомянутый герой религиозного раскола, рабби Шнеер-Залман, стремился рационализировать хасидизм, проявлявший решительную склонность к принципу: "верю, потому что бессмысленно". Экстаз чувства претворяется у автора "Тания" в экстаз мысли. Он иногда говорит о богопознании почти в стиле Маймонида. Рабби Залман отвергает культ цадиков в той грубой форме чудотворчества, которую этот культ получил на юге.

Старым путём шел хасидизм на юге, на Украине. Два столпа его - Леви-Ицхак Бердичевер (умер в 1809 г.) и Нахум Чернобылер (умер в 1799 г.) поддерживали ещё отчасти традиции Бешта. Первый в своей книге "Кдушат Леви" (1798) проявил всю сердечную теплоту хасидской веры, без её болезненной экзальтации. В личной жизни этот вождь волынских хасидов был воплощением человеколюбия и народолюбия. О его горячей любви к униженным и оскорблённым ходило много легенд в народе. Нахум Чернобылер, цадик-проповедник, странствовавший по Киевщине и Волыни, вносил в свои проповеди больше каббалистического элемента. Под конец жизни он стал по преимуществу цадиком-"практиком", "чудотворцем", и основал широко разветвлённую на Украине "Чернобыльскую династию" цадиков.

Особняком стоит фигура подольского цадика-мечтателя Нахмана из Брацлава (1772-1810), правнука Бешта. Глубокая поэтическая натура, он не шёл проторенными путями профессиональных "праведников", а прокладывал свой путь. Его целью было возвращение к детской простоте учения Бешта. В 1798-99 годах Нахман совершил поездку на Святую Землю, где в то время проходила армия Наполеона, и дуновение буйной Европы пронеслось по дремлющему Востоку. А подольский юноша прислушивался к шёпоту гробниц великих каббалистов, Шимона бен-Йохая и Ари, и к говору живых цадиков, поселившихся в Тверии. Вернувшись на родину, Нахман поселился в Брацлаве, и стал во главе группы подольских хасидов.

В тесном кругу проповедовал он, или точнее - мечтал вслух, о царстве духа, о единении цадика с паствой в экстазе веры. Он говорил афоризмами, иногда облекая мысли в форму народных сказок. Много книг написал он ("Ликутэй Маhаран" и другие), и везде проводил мысль о необходимости слепой веры, без мудрствования. Философию он считал гибельной для души. Маймонид и рационалисты были ему ненавистны. Мало знакомое "берлинское просвещение" внушало ему смутный страх. Рано оборвалась жизнь Нахмана: окружённый своими поклонниками, он скончался от чахотки в Умани, на 38-м году жизни. Его могила служит до сих пор святым местом для "брацлавских хасидов".

Однако, общий тип цадика, установившийся в эту эпоху, был одинаково далёк и от духовной сложности рабби Залмана, и от святой простоты рабби Нахмана. Цадики вообще всё более удалялись от своей миссии вероучителей и становились "практиками". Окружённые толпой восторженных поклонников, эти "посредники между Б-гом и народом" умели извлекать пользу из слепой веры масс. Они богатели от даров и приношений, жили в хоромах, как польские вельможи или богатые епископы. "Двор" внука Бешта, Боруха Тульчинера (1780-1810) в Меджибоже, отличался большой пышностью. Борух имел даже своего придворного шута Гершеля Острополера, известного героя народных анекдотов. К типу чудодеев принадлежали и цадики коренной, привислянской Польши, которая в эту эпоху очутилась под властью Пруссии и затем под протекторатом Наполеона (Герцогство Варшавское).

Два пионера хасидизма в крае, Израиль Козеницер и Яков-Ицхак Люблинер (Гурвиц), видели предвестие мессианского царства во всех политических и культурных кризисах эпохи. "Предмессианские муки" чудились тёмным ясновидцам в крушении патриархальной еврейской Польши, в буйном шествии Наполеона, в умножении вольнодумцев, в том, что евреев стали брать в солдаты. Но верные хасидской догме "безпечального" жития, оба цадика жили весело в шумном кругу своих экзальтированных поклонников, приносившие им обильные "выкупы" за чудодейственные талисманы, советы и благословения. В год падения Наполеона погасли оба светила польского хасидизма, дождавшись наступления русского владычества в крае (1814-15).

Трудно было проникнуть веяниям западного просвещения в это царство, ограждённое двумя стенами - раввинизма и хасидизма. И тем не менее там и сям, на поверхности общественной жизни, стала показываться пена от далёкой волны Запада. Из Германии шёл, приближаясь к границам России, вольнодумный "берлинер" (обычное тогда название "новых людей"). Он носил короткий немецкий сюртук, стриг пейсы, брил бороду, пренебрегал религиозными обрядами, говорил по немецки или на "языке страны" и клялся именем Моисея Мендельсона. Это было ещё очень поверхностное "просвещение", больше влиявшее на наружность и костюм, чем на ум и сердце.

То было именно "берлинерство", предшествовавшее более сложной "hаскале" следующей эпохи. Оно было занесено прежде всего в Варшаву, в десятилетие прусского владычества (1797-1806). Общение польской столицы с прусскою принесло свои плоды. Европейский франт из Берлина появился на улицах Варшавы, и нередко длинный балахон варшавского хасида смущённо уступал дорогу немецкому костюму "просвещенного". Появилось и литературное подражание немецко-прусскому образцу.

В 1796 году в Варшаве была напечатана книжка мендельсонианца Жака Кальмансона, написанная на французском языке ("Essai sur l'etat actuel des juifs") и посвящённая прусскому министру Гойму, вводившему реформы в польских провинциях Пруссии. Это - отчёт о тогдашнем состоянии евреев и проект преобразования их быта. Отчёт, составленный по западному рецепту, гласит: горе - в обособленности евреев, счастье - в слиянии их с окружающими народами. Проект реформ, предложенный евреем Кальмансоном, мало чем отличается от тогдашних польских проектов Бутримовича и Чарского: ослабить власть раввинов и кагала, искоренить хасидов и цадиков, ввести немецкую одежду, брить бороды, основать немецкие школы, насаждать "цивизм". -

Над пластом берлинской моды появилось парижское наслоение в следующие годы (1807-12), в созданном волей Наполеона Герцогстве Варшавском. Послышались новые слова. Группа варшавских франтов требует себе равноправия, как награды за "за перемену костюма и нравственных понятий" (§ 44). Даже почтенные представители варшавской еврейской общины называют себя в петиции к сенату "людьми польского народа старозаконного исповедания", подражая парижской моде времён Наполеоновского синедриона. Это было первое, ещё наивное и необдуманное, отчисление себя от еврейской национальности к польской, зародыш будущих "поляков Моисеева закона".

Берлинские просветители из кружка Фридлендера всячески поддерживали это настроение, и в своём "Собирателе" ("Мэасэф") взывали к своим братьям, жителям Польши: "Доколе будете вы говорить на испорченном немецком языке (жаргоне), вместо языка вашей страны - польского? От скольких бед ваши предки избавились бы, если бы они умели говорить хорошо по польски со своими вельможами и королями! Возьмите сотню евреев в Германии и посмотрите: либо все, либо большинство умеют говорить с вельможами и правителями, а в Польше - едва пять или десять человек из ста способны на это".

Даже на далёкий север России занесены были кое-какие семена западного "просвещения". Во время ревизии Державина в Белоруссии креславский врач Франк, явный последователь Мендельсона, призывал к реформе религии и школы (§ 46). В Петербурге, при меценате Абраме Переце, жил его бывший учитель Лейб Невахович, уроженец подольского города Летичева. В год пребывания еврейских депутатов в Петербурге (1803), Невахович опубликовал там брошюру на русском языке (а затем и на еврейском), под заглавием "Вопль дщери иудейской", с посвящением министру внутренних дел Кочубею, руководителю Еврейского Комитета.

В посвящении выражена основная мысль "Вопля": преклонение перед величием России и скорбь о судьбе соплеменников, не приобщённых к "благоденствию" страны. "Сколько сими предметами (победами и мощью русского государства), - пишет автор, - возвышается душа моя, столько уничтожается она прискорбием моих единоплеменников, отвергаемых от сердец соотчичей их". И на протяжении всей книжки "дщерь Иудейская" плачет о том, что ни XVIII век, "век человеколюбия, терпимости и кротости", ни "улыбающаяся весна нынешнего столетия, коего начало увенчано восшествием на престол Александра Милосердного", не устранили исконной вражды к евреям в России.

"Иудейское племя осуждено многими умами к презрению. Имя Иудей учинилось поносным, презренным, поруганным для детей и скудоумных". Ссылаясь на Мендельсона и Лессинга, автор восклицает: "Вы ищете в человеке иудея! Ищите в иудее человека - и вы без сомнения его найдёте". Книжка Неваховича заканчивается скорбным воплем: "Когда сердца европейских народов между собою сблизились, народ еврейский ещё видит себя презираемым. Я чувствую всю тяжесть сего мучения. Я взываю ко всем чувствительным и сострадательным: за что осуждаете целый мой народ на презрение?... Так вопияла печальная дщерь Иудейская, отирала слёзы, вздыхала и была ещё неутешима"...

Сам автор, однако, скоро утешился: спустя несколько лет после опубликования "Вопля", он, всё ещё "отвергнутый от сердец соотчичей", нашёл магический ключ к этим сердцам: принял крещение, превратился в Льва Александровича Неваховича и стал писать нравоучительные русские драмы, нравившиеся невзыскательному вкусу тогдашней публики. Невахович, таким образом, довёл своё "берлинерство" до того эффектного конца, который тогда был моден в самом Берлине, где свирепствовала эпидемия крещений. Его примеру последовал и его меценат - Абрам Перец, разорившийся в войну 1812 года на интендантских поставках. Потомки обоих выкрестов занимали видные посты на государственной службе.

Бледные отражения просветительной литературы Запада показываются в это время на тёмном горизонте России. Мендель Левин из Сатанова (1741-1819), удостоившийся лицезреть в Берлине отца просвещения - Мендельсона, насаждает новые семена на родине. Он перелагает на древнееврейский язык популярную медицину Тиссо, систему житейской морали Франклина, описания путешествий Кампе. Он делает попытку перевести Соломоновы Притчи и Экклезиаста на разговорный язык народа - "жаргон". Последняя попытка навлекла на Левина гнев бердичевского писателя Товия Федера (ум. В 1817), который в резком памфлете обрушился на "профанацию" священных книг переводом на "язык улицы". Сам Федер печатал исследования по еврейской грамматике и библейской экзегетике, нравоучительные книги, невинные сатиры, стихотворные оды. Эти бледные произведения не знаменуют ещё поворота в литературном творчестве, но они являются признаками новой тенденции: наряду с религиозной - раввинской или хасидской книгой, становится светская литература, одно появление которой вызывает ропот испуганной ортодоксии. То были предвестники грядущей секуляризации еврейской литературы.