ШИМОН ДУБНОВ "Новейшая История Евреев"

КУЛЬТУРНЫЙ ПЕРЕЛОМ: РЕВОЛЮЦИЯ НРАВОВ, ЭПИДЕМИЯ КРЕЩЕНИЙ

Угнетаемое извне, германское еврейство переживало глубокий внутренний кризис, интеллектуальный и бытовой, граничивший с национальным распадом. Кризис затронул, прежде всего, верхние слои еврейского общества, но постепенно проникал в низы. Он был тесно связан с общим культурным переломом, который тогда переживала Германия, ибо насколько евреи были искусственно отрезаны от политической жизни, настолько же тяготели они к немецкой духовной культуре, подвергаясь её влиянию и влияя на неё.

То было время, когда просвещение и гуманизм эпохи Лессинга-Мендельсона уступали дорогу классическому романтизму Гёте-Шиллера и его декадентской ветви - мистическому романтизму Шлегеля и Шлейермахера. Воссозданный "великим язычником" из Веймара, эллинский культ красоты переходил в необузданную чувственность, в "вольнодумство страсти". В одни и те же годы в Париже кипела политическая революция, в Берлине - нравственная. Известный романтик Жан-Поль Рихтер, посетивший в эти годы Берлин, писал оттуда: "Здесь всё революционно (в семье и обществе), и звание супруги не имеет никакого значения. Очевидно, революция более важная и более интеллектуальная, но такая же сокрушительная, как и парижская, бьётся в сердце нашего мира". В центре этой революции нравов стояли представители и, особенно, представительницы высшего еврейского общества Берлина.

Еврейские образованные круги Берлина, сблизившиеся с христианскими ещё в эпоху Мендельсона, оказались наиболее чувствительными к новым литературным веяниям. Литература эпохи "Drang und Sturm" опьяняла, отрывала от действительности. Горячая волна сентиментализма и романтики хлынула в строгие еврейские семьи. Гётевский "Вертер", потрясший столько сердец, особенно женских, вызвал бурю в сердцах образованных еврейских девушек и молодых жён, начитавшихся романов и тяготившихся патриархальною строгостью нравов. В салонах еврейских дам Берлина (§ 4), в интимных "кружках для чтения" (Lesegesellschaften) горячо обсуждались все литературные новинки, всякое новое произведение Гёте, Шиллера и других видных писателей. Корреспондент Шиллера пишет ему в 1797 году: "Новый Альманах Муз ожидается с большим напряжением, чем когда-либо. В образованных еврейских кругах Берлина, единственных, где говорят собственно о литературе, уверяют, что вы и Гёте выступаете в этом альманахе с совершенно новым стихотворным жанром". Шлейермахер пишет из Берлина своей сестре (1798): "Все молодые аристократы и учёные, которые желают пользоваться хорошим обществом без особых стеснений, стараются быть представленными в лучших еврейских домах, где весьма любезно принимают людей с талантом".

Самое видное место среди берлинских салонов занимал салон красавицы Генриэтты Герц (1764-1847). Дочь гамбургского врача из сефардов - де-Лемоса, Генриэтта получила обычное для девушек образованного круга эстетическое воспитание. Знание европейских языков и начитанность в новой беллетристике в сочетании с редкой красотой, обеспечили ей успех в обществе. Очень юной, на 16-м году, она вышла замуж за человека, который был вдвое старше её: за популярного врача-философа Маркуса Герца, ученика Мендельсона и Канта. Гостеприимный дом Герцев в Берлине сделался с 1870 годов центром тамошней умственной аристократии. Здесь встречались представители двух течений: Лессинго-Мендельсоновского гуманизма (Николаи, Дом, Рамлер, Теллер и др.) и новомодной романтики (Шлейермахер, Фридрих Шлегель, Шамиссо и др.).

Доктор Герц примыкал к первому течению, его молодая жена - ко второму. Между серьёзным философом-мужем и романтически настроенной, кокетливой женой было весьма мало общего. Это толкало молодую женщину, окружённую пламенными поклонниками, в более интимный круг друзей. Из смешанного общества, собиравшегося в её салоне, выделился тесный кружок молодёжи обоего пола, под именем "Лиги добродетели" (Tugendbund). В центре лиги стояла, кроме Генриэтты, ещё одна молодая женщина, недовольная своею супружескою жизнью: умная и талантливая Доротея Мендельсон (1763-1839), дочь великого Моисея и жена банкира Фейта.

В свои юные годы (начало 1790-х) в этот кружок входили и братья Гумбольдты: будущий государственный деятель Вильгельм и будущий натуралист Александр; но рядом с ними мелькали сомнительные фигуры, вроде ловеласа Генца, будущего агента Меттерниховской реакции. Члены лиги общались друг с другом фамильярно, на "ты", и имели для тесной переписки особый шифр. Одно время таким шифром служил еврейский алфавит, которому Генриэтта Герц научила влюблённого в неё Вильгельма Гумбольдта. Общепринятой добродетели было очень мало в "Лиге добродетели", и едва ли строго соблюдался пункт её устава, допускавший только платоническую любовь между мужчинами и женщинами. То была школа "практического романтизма", отражение литературного. Не случайностью было то, что два апостола декадентской романтики - два Фридриха: Шлейермахер и Шлегель - очутились вскоре в центре интимного берлинского кружка и сыграли такую трагическую роль в жизни двух её героинь - Генриэтты Герц, и Доротеи Мендельсон-Фейт.

Из всех увлечений Генриэтты Герц наиболее продолжительным был своеобразный её роман с Шлейермахером, который с 1796 года состоял проповедником при церкви Charite в Берлине. Частый посетитель и друг дома Герцев, Шлейермахер покорил сердце Генриэтты своим учением, в котором христианская романтика была переплетена с весьма модной доктриной "свободной любви". В Берлине много говорили об этой связи модного проповедника с еврейской красавицей. По рукам, в то время, ходила карикатура, на которой малорослый и худой Шлейермахер изображён гуляющим под руку с высокою, полною Генриэттой и как бы торчащим из её кармана. Обе стороны, однако, уверяли, что их отношения оставались чисто-дружескими.

Они прервались только в 1804 году, после смерти Маркуса Герца, когда его салон закрылся и бездетной вдове приходилось жить скромным доходом с наследства. Генриэтта Герц продолжала вращаться в кругах немецкой аристократии Берлина, оставаясь ещё формально еврейкой. Когда ей предложили место воспитательницы прусской принцессы Шарлотты (впоследствии русской императрицы, жены Николая I), при условии принятия христианства, она отклонила предложение только потому, что не желала актом ренегатства огорчить свою престарелую мать.

Но как только мать умерла, Генриэтта перешла в христианство по лютеранскому обряду (1817), и оставалась в этой вере до своей смерти. Давно уже порвались слабые нити, связывающие эту женщину с еврейством. Ей были чужды идеалы иудаизма и интересы еврейского народа, который ей, как и её другу Шлейермахеру, казался только "трупом", "мумией". Она вся прониклась - насколько был способен её поверхностный ум светской дамы - немецко-христианскими идеалами Шлейермахера и разделяла его мнение, что еврей не может стать гражданином Германии, не сделавшись христианином. Так произошло национальное отречение в семье крупного пионера еврейского просвещения, сподвижника Моисея Мендельсона.

Чары романтизма и яд ассимиляции произвели опустошение и в семье самого Мендельсона. Наиболее трагично сложилась жизнь в семье его старшей дочери, даровитой Доротеи. Чувствуя себя несчастной в браке с берлинским банкиром Симоном Фейтом, 32-летняя Доротея, уже мать двух сыновей, бросилась в объятия бурнопламенного романтика Фридриха Шлегеля, с которым встретилась в доме своей подруги Генриэтты Герц. Шлегель, несмотря на свой юный возраст (ему тогда было 25 лет, и он был моложе Доротеи), уже был известен в литературных кругах, как искатель новых путей в поэзии и enfant terrible, задевший в критике самого Шиллера. Между немецким рыцарем романтики и дочерью еврейского мыслителя установилась интимная связь, которую влюблённые и не думали скрывать.

Доротея оставила супружеский дом и поселилась в одной квартире со Шлегелем, в том же Берлине. Вскоре она, при посредничестве Генриэтты Герц, добилась от мужа развода. Фейт был настолько великодушен, что даже отпустил детей к ушедшей матери и назначил всем им пенсию. Вскоре литературный мир был скандализирован появлением романа "Люцинда" Фридриха Шлегеля (1799), этого евангелия эротизма и необузданной чувственности, где автор не постыдился вынести на улицу самые интимные подробности своей семейной жизни. Эта проповедь утончённых наслаждений, праздности и "прожигания жизни", облечённая вдобавок в плохую художественную форму, встретила резкое осуждение со стороны критики.

Сочувствовали автору только немногие, в том числе его товарищ Шлейермахер, который выпустил в защиту скверного романа анонимные "Письма о Люцинде". В 1801 году Доротея напечатала и свой роман - "Флорентин", который по настроению был близок к "Люцинде", но гораздо менее оскорблял нравственное чувство и художественный вкус. Чета Шлегелей вела бродячую жизнь: Берлин, Иена, Дрезден, Лейпциг, Кёльн и Париж видели эту странствующую пару, которую буржуазное общество часто отталкивало и заставляло терпеть нужду. В 1804 году Доротея приняла крещение по лютеранскому обряду и формально повенчалась с Фридрихом.

Спустя несколько лет, под влиянием романтического "возврата к средним векам", оба супруга обратились в католичество и поселились на постоянное жительство в Вене (1808), где Шлегель получил место в австрийской придворной канцелярии. Там Доротея прожила почти всю остальную жизнь, отлучаясь временами в Германию и Италию для посещения своих сыновей-художников Фейтов, тоже крещённых. Умерла она в 1839 году во Франкфурте, пережив мужа на 10 лет. Её младшая сестра, Генриэтта Мендельсон, оставшаяся незамужней и занимавшаяся учительством, также перешла в католичество. Старший сын Моисея Мендельсона, банкир Иосиф, до конца жизни (1848) остался евреем, но второй сын - Авраам и все внуки Мендельсона отпали от своего народа (знаменитый композитор Феликс Мендельсон-Бартольди был сыном Авраама, который перешёл в христианство вместе со всей семьёй).

Так фатально погиб для еврейства род творца просвещения. Первое соприкосновение образованного еврейского общества с христианским оказалось гибельным для первого. Женщины открыли это торжественное шествие ренегатства, так как они по воспитанию были менее связаны с традициями и культурой своего народа и не могли сопротивляться магнетическим чарам романтизма. Рядом с именами Генриэтты Герц и Доротеи Мендельсон стоит ещё и третье имя высокоодарённой женщины, похищенной у еврейской культуры германской. Рахиль Левин (1771-1833), дочь берлинского ювелира, гораздо глубже и сознательнее усвоила идеологию эпохи "бурных стремлений", чем названные её подруги.

Она находилась всецело во власти индивидуалистического миросозерцания Гёте, с которым лично была знакома и произведения которого понимала, как немногие в Германии. Не своей наружностью, скромной и невзрачной, а своим острым и глубоким, почти мужским умом привлекала она к себе представителей мыслящего немецкого общества. В её "салон-мансарде", в мезонине её отцовского дома в Берлине, перебывали многие писатели и политические деятели Германии и приезжие знаменитости (например - мадам де-Сталь).

Сама Рахиль мало писала, но обладала искусством вдохновлять других на творческую работу, формировать деятелей в том кружке, где властвовала над умами. Уже поздно, после ряда сердечных увлечений, Рахиль вышла замуж за своего друга, прусского дипломата и писателя Варнгагена фон-Энзе, и приняла крещение (1814). Её ничто сознательно не связывало с покинутым народом, хотя эта оторванность наводила её иногда на грустные размышления. "Мне чудится, - писала она, - что в минуту появления моего на свет какое-то сверхъестественное существо вонзило в мою грудь следующие слова: будь великой и благородной, будь полна вечных дум! - Но забыло прибавить: будь еврейкой! И вследствие этого я истекаю кровью в течение всей моей жизни".

В жизни Рахили, однако, это болезненное чувство оторванности и душевной раздвоенности очень слабо проявлялось: она до конца своих дней жила радостями и горестями немецкого народа, его патриотическими волнениями во время войны с Наполеоном и более всего интересами немецкой литературы, многие представители которой собирались в салоне четы Варнгаген фон-Энзе. Только на смертном одре Рахиль снова вспомнила о своём народе, и в состоянии экстаза у неё вырвались слова: "Я с восторгом вспоминаю о своём происхождении, о той цепи истории, которая тянется над далью времён и пространств, соединяя отдалённейшие воспоминания человечества с событиями наших дней. То, что в течение моей жизни казалось мне величайшим позором, я бы теперь не уступила ни за какую цену".

Не сказалось ли в этих словах позднее раскаянье прозревшей души? Едва ли. Верная ученица литературных пророков Германии, Рахиль была совершенно чужда духу древних пророков своей нации. Вся та общественная среда, откуда черпали свои идеалы Рахиль и ей подобные "новые люди", была пропитана антипатией к еврейству и его высшим духовным ценностям. Воскреситель эллинского эстетизма Гёте был по существу своего миросозерцания враждебен этическому иудаизму, и не даром он из своего идеального общества прекрасных душ (в "Вильгельме Мейстере") исключает евреев, "отрицающих самый источник нашей высшей культуры".

Политически консервативный, Гёте был убеждённым противником гражданской эмансипации евреев. Он смотрел на еврейский вопрос с точки зрения своих сородичей, франкфуртских патрициев, которые вели такую бесславную борьбу против эмансипации (см. Далее § 33). Другой столп тогдашней литературы, философ-националист Фихте проповедовал ярую культурную юдофобию (в своей книге о французской революции, 1793). В еврействе он видел распространенное по всей Европе "враждебно настроенное государство, постоянно воюющее со всеми остальными".

Опасно, по его мнению, предоставить гражданские права людям, которые признают "совершенно чуждые нам законы нравственности"; "чтобы предохранить нас от евреев, нет лучшего средства, как завоевать их обетованную землю и отправить всех их туда". Так думал о евреях, как мы видели, и Шлейермахер, интимный друг и спаситель душ красивых еврейских дам. Новая еврейская интеллигенция, жившая идеалами всех этих "властителей дум", сама заряжалась презрением к своему народу и часто, подобно Рахили, видела "величайший позор" в принадлежности к нему.

Пошла эпидемия крещений. С верхов общества зараза проникла в средние и низшие слои. Крестились с целью "приобщиться к немецкой культуре", вступить в брак с христианином или христианкой, добиться карьеры, избавиться от бесправия или от неприятной опеки. Провинциальные юноши и девицы из средних и низших классов прибывали массами в Берлин и здесь предавались веселью и кутежам. Когда старейшины еврейской общины, пользуясь своим правом, налагали на гуляк взыскания, "вольнодумцы" грозили, что они выкрестятся, и часто приводили угрозу в исполнение, освобождая себя этим от общинной опеки.

Видя угрожающие размеры отступничества, берлинские старшины исходатайствовали у властей, чтобы детям и слугам было запрещено принимать крещение без дозволения родителей и хозяев, и чтобы иногородние выкресты высылались на родину. Наиболее часты были случаи крещений в Берлине, но оттуда мода проникла и в другие центры - Кёнигсберг и Бреславль. Прусское правительство обратило, наконец, внимание на это чрезмерное обогащение церкви неофитами сомнительного достоинства, и решило установить контроль. В 1810 году королевским рескриптом было запрещено пасторам крестить евреев без письменного свидетельства от местной полиции о серьёзности намерений прозелита.

С грустью смотрели на эпидемию крещений те, которые, подобно Фридлендеру, стремились к ассимиляции и почти доходили до порога церкви, но не решались переступить его. Ученик Мендельсона, директор еврейской "Свободной школы" (Freischule) в Берлине Лазарь Бендавид (1762-1832) искал объяснения повальному бегству из еврейского лагеря в усталости форм иудейства, нуждающегося в обновлении. "Нельзя - говорил он - порицать выкрестов за то, что они предпочитают шумную и весёлую церковь покинутой и скучной синагоге" (1800). Этот предтеча реформистов вообще мрачно смотрел на современное ему поколение. В своей книге "К характеристике евреев" (1793, 2-е изд. 1813) он делит народ на четыре разряда:

1) Правоверные, окаменевшие в религиозной обрядности, хотя часто люди высоконравственные. Это - вымирающая порода, не поддающаяся духу времени.

2) Распущенные, большею частью дети богачей, думающие только об удовлетворении своих похотей, нарушающие элементарные правила нравственности, часто принимающие крещение, но презираемые христианами.

3) Полуобразованные, смутно понимающие негодность старого порядка и потому нелюбимые правоверными.

4) Образованные, одинаково далеки и от старой веры и от модного безверия.

Эта последняя группа призвана реформировать иудаизм путём восстановления "чистой религии" Моисея и устранения всех исторических "наростов"... Солидный философ Кантовской школы (он напечатал несколько трактатов по теории познания и т.п.), Бендавид был плохим историком: для него вся еврейская история последних 17 веков была "окутана непроницаемым мраком", и поэтому вся эволюция иудаизма представлялась ему только бессмысленным процессом нагромождения обрядностей и суеверий. Идея развития живой нации в смене социальных и духовных форм была чужда Бендавиду, как и всем узким рационалистам.

Полуобразование, верхоглядство, идейный либертинизм были характерными чертами тех средних слоёв общества, где слепое разрушение всех исторических устоев казалось подвигом, признаком хорошего тона. "Берлинская мода" царила в идеях, как и в костюмах. Франтовство и вольнодумство шли об руку. Преемники Моисея Мендельсона были слишком ничтожны, чтобы бороться против растущего разложения. У них хватило только сил, чтобы учредить в Берлине и Кёнигсберге союз молодёжи, под названием "Общество друзей" (Gesellschaft der Freunde), с целью сплотить умеренные элементы еврейского общества вокруг идеала "просвещения" (1792). Покровителями этой организации были старший сын Моисея Мендельсона, Иосиф, и ученик его, написавший биографию учителя, Исаак Эйхель. Общество поставило своим девизом Мендельсоновский завет: "истину искать, красоту любить, добро желать, наилучшее делать". Оно относилось отрицательно и к ортодоксии, и к отступничеству, но само не проложило никакого определённого направления.

Единственная произведённая им реформа состояла в отмене обычая раннего погребения умерших. Деятельность Общества сводилась главным образом к материальной взаимопомощи членов. То была "клубная" организация, просуществовавшая несколько десятилетий, но ничего не внёсшая в духовную жизнь. Слишком велико было опустошение души в том переходном поколении, чтобы создать что-либо положительное. Слишком скудны были творческие силы в эпоху сплошного разрушения. Только позже, по миновании острого кризиса, возобновится прерванное творчество еврейского духа.