Израэль Жерар КИР ВЕЛИКИЙ

Пролог. ЧЕЛОВЕЧЕСТВО НА ПЕРЕЛОМЕ

Прежде всего — место действия: засушливая, выжженная солнцем земля под раскаленным небосводом; непрерывная череда гор и долин; большие и малые реки — эти безумные потоки, рыскающие в поисках своей дороги к морю; одним словом — бесконечная равнина с почвой, потрескавшейся от зноя; шум ветра с севера или востока, как непрерывное загадочное рычание, доносящееся откуда-то издалека, с заснеженных гор, а может быть, из глубины недр; бесконечно повторяющиеся бури, нарушающие тишину природы.

В самом начале первого тысячелетия до нашей эры пришедшие с севера и с востока арии захватили этот край, позже названный в их честь Ираном. Не были они ни расой, ни этносом, ни народом, ни нацией, а лишь людьми, попавшими в ловушку к многочисленному враждебному окружению, лишенными надежды и каких-либо средств к существованию.

Далекий край, откуда бежали эти люди (так называемое «арийское пространство»), затерявшийся в глубине азиатского континента и отрезанный от остального мира, находился где-то среди высочайших гор Гиндукуша. Отсюда дорога вела на «крышу мира», отсюда люди видели, как солнце садится за горы Урала, а на юге возвышается Кавказ, словно гигантский барьер, оставивший узкий проход на запад, к землям, позже названным Европой, и на юг, за бескрайнее плоскогорье между вершинами Эльбурса и нагорьем Загрос, к той странной равнине, что пролегла между двумя великими реками и получила название Месопотамия, где, кажется, собрались все блага природы: вода, мягкий климат, пастбища, обилие чудодейственного солнца.

В этом новом для них мире они постепенно приучились к необычной, но более легкой жизни. Однако инстинктивная тяга к миграции толкала этих людей все дальше на запад, до края земли, словно они шли вслед за солнцем, совершающим ежедневный свой путь, чей свет они обожествляли.

А еще дальше на западе, между неведомыми морями, распластались под солнцем бескрайние пустыни, искореженные жарой, словно приготовившиеся взорваться, превратиться в гигантские песчаные фонтаны, уносимые разрушительным ветром, налетающим неведомо откуда.

Здесь иные люди, раздавленные пылающим жаром небес и вместе с тем вечно ищущие хоть какой-нибудь признак жизни, будь то сухая былинка или глоток воды, странным образом боролись за выживание. Странность эта была сродни таинственному свету луны, необычному движению холодного светила по небосводу. Люди жили по лунному календарю, и звездное черное небо с частыми метеорами отсчитывало ритм их истории. Это были семиты — не раса, не этнос, не нация, не народ, а люди, ищущие укрытия, отчаянно борющиеся за жизнь, за продвижение вперед. Они шли на восток и на север, в ту сторону, где были горы, вода, дожди. Они тоже верили: тот край, что лежит между двумя весело журчащими великими реками, есть земля спасения, способная их прокормить.

Между ариями, за несколько веков захватившими обитаемый универсум, и семитами, кружившими в пределах своего горизонта, испокон веков жили другие народы, которые представляли местное население Азии. В результате войн, побед и разумного сосуществования возникали временные союзы или объединенные царства без династий. Так постепенно создавался мир на этой части земли.

Итак, есть место действия. Были люди. Нужна была власть.

В начале VII века[2] весь этот регион делили между собой четыре великие империи, достигшие политического равновесия. Севером Месопотамии владела агрессивная Ассирия с имперскими амбициями, а на юге царила Нововавилонская империя, наследница тысячелетней цивилизации Аккада и Шумера. Между Ниневией и Вавилоном, столицами этих стран, происходили жестокие столкновения, порождавшие ответную месть, но были и проявления близости, тяга к компромиссам, общность культурного и религиозного идеала. Незадолго до начала бурного периода, о котором пойдет речь, когда Ассирия была более воинственной, а в Вавилонии были больше развиты духовные богатства, обе державы примирились, и между ними некоторое время царило согласие. Севернее их, на полуострове Малая Азия, находилось царство Лидия, где правила династия Мермнадов, безмятежно пользуясь выгодой своего экономического положения во благо свое и населения, перебравшегося из Греции и расселившегося на азиатском побережье Средиземного моря.

Далеко на востоке, на высоком Иранском нагорье, защищенном от набегов кочевников высокими горами, вокруг столицы-крепости Экбатаны проживали мидяне. Их цари давно мечтали объединить все арийские племена, и древние, и те, что пришли недавно, в политический союз, который позволил бы оградить царство от набегов ассирийцев.

Ассирия, Вавилония, Лидия и Мидия меньше всего заботились о судьбе прежних царств Маны, Урарту или Фригии, унесенных ветром истории подобно тому, как был низведен до роли третьестепенной державы древний и славный Элам с его великолепной столицей Сузами…

Арийское племя, обосновавшееся на склонах гор, господствовавших над Сузианской долиной, имело своим главным городом Пасаргады. Вождю этого племени, Ахемену, был присвоен титул царя Аншана, по названию гор, на которых жило племя. Пасаргады сохраняли выжидательную позицию по отношению к окружающему миру. Казалось, этот народ ждал часа, когда сможет перевернуть весь восток, отцы и матери воспитывали в детях качества, проверенные веками: готовность к лишениям, строгую мораль, нетерпимость ко лжи и, что странно для того времени, уважение к другим людям.

В середине VI века Кир, царь Аншана, мечтая завоевать весь мир, покинул столицу и увлек за собой всех ариев, живших на землях, получивших общее название — Персия. Правители, царившие в соседней могучей Мидии, в богатой Лидии, в загадочном Вавилоне и даже свергнутые князья Ассирийской империи, разгромленной как по волшебству за несколько лет до этого, с удивленной улыбкой отнеслись к этому новому предводителю клана «пожирателей фисташек, запивающих их водою». И действительно, человек, начавший так свой взлет, не слыл до этого великим завоевателем, как остальные…

После первой же победы над мидянами Кир проникся уверенностью, что ему предстоит объединить весь мир, создать всемирную империю, нечто «целое», и предоставить каждому народу право оставаться самим собою. Этот царь маленького государства Аншан собирался установить на необъятных землях от Средиземного моря до Персидского залива, от берегов Сырдарьи до Нила такой строй, при котором каждый народ получит благосостояние, милость богов, уважение окружающих, а главное — мир.

Во все времена, особенно под влиянием ассирийцев, власти предержащие считали войну обязанностью, предписанной богами. Правители империй вели войны для расширения пределов своего царства, дабы увеличить могущество своих богов или чтобы доказать свою военную мощь, полученную по милости божества; периоды затишья они рассматривали лишь как привалы, необходимые для перестройки своих сил или для поиска повода вновь двинуть вперед свои войска.

Уже при Кире и после него, при его ахеменидских последователях, война перестала рассматриваться как религиозный ритуал. Столкновения между народами считались нарушениями божественной воли: Ормузд (Ахурамазда), великий бог персов, создал человека и мир для человека.

А кто, по мнению царя, должен пользоваться этим единством всего мира и всеобщего покоя? Шла ли речь только об удовлетворении божественной воли? Или речь идет также об объединении людей в великой империи, что умиротворило бы тем самым гордыню наций?

До установления Персидского царства никогда не вставал вопрос о человеке вне его принадлежности к обществу, в котором он жил. В месопотамских цивилизациях голос отдельного человека мог быть услышан, если это была жертва, а черты лица появлялись в произведениях искусства лишь на портретах властителей и их приближенных. Как заметил Роман Гиршман, страдания смертельно раненных животных выражены в произведениях ассирийских художников с большей силой, чем страдания людей, добывающих себе пропитание или сражающихся на поле боя, защищая интересы их господ, чье могущество, разумеется, угодно богам.

Жители Месопотамии, будь то рабы или свободные люди, подчинялись закону традиционного превосходства, основанному на земельной собственности или на военной иерархии. И рабы, и свободные люди использовались на работах по возведению храмов и дворцов во славу монарха. Их также забирали в армию, а ее задачей было распространить в мире власть царя.

Гнет божественных сил, давивший на плечи человека две с половиной тысячи лет тому назад, был и тяжелее и таинственнее, чем тот, что испытывали подданные политической власти. Все сферы человеческой деятельности имели своих богов. Общаясь с природой, человек на каждом шагу сталкивался с каким-нибудь божеством: бог воды, бог земли, бог растений, бог ветра, бог бурь, бог дождя, бог огня. А когда он с мольбой и надеждой поднимал голову к небу, то сталкивался с внеземными божествами, далекими, но намного более могучими, от которых человек чувствовал себя еще более ничтожным: солнце, луна, планеты, звезды, молнии, гром, и у каждого явления был свой бог.

Кроме всего этого бесконечного пантеона, составляющего их окружение, люди той эпохи были подданными династических божеств. Цари, их повелители, были посланцами богов и сами по себе — божества, они требовали удвоенной преданности по отношению к себе, поскольку могли точно судить о поведении своих подданных…

Люди так были заняты борьбой за выживание, что не успевали вглядеться в самих себя и окружение, в котором жили. Их политическое, экономическое и религиозное подчинение делало из них существа, лишенные подлинной жизни…

В начале VI века по сути дела ничего не изменилось. Однако похоже было, что такие цари Вавилона, как Навуходоносор, по примеру своего далекого предшественника Хаммурапи, провозгласившего свод законов, начали понимать, что каждый из людей — человек. Конечно, перед лицом политической власти житель Месопотамии был обязан всегда соблюдать покорность. Но мало-помалу стала пробивать себе дорогу мысль о необходимости индивидуальной целесообразности царских деяний. Еще очень далеко было до желания обеспечить счастье людей, но за неоспоримой властью владыки, жрецов и купеческой верхушки уже просматривалось робкое присутствие индивидуального сознания, способного оценивать окружающее и питать надежды. Все указывает, что именно тогда появился первый проблеск в умах людей о возможности их собственного освобождения.

Во всяком случае, Кир был современником этой перемены в сознании.

Этот перс появился на Ближнем Востоке, как мы уже сказали, не только со своей политической идеей создать империю, объединяющую всех людей, но и со своим пониманием божества, весьма отличающимся от того, которого придерживались большинство его современников.

На заре того же VI века, незадолго до установления власти Ахеменидов, по земле арийской бродил некий прорицатель, проповедующий справедливость и освобождение людей; он порвал завесу тьмы, назвав Ормузда создателем благой идеи, который «первым наполнил светом благословенные пространства» — это был Заратуштра. Человек, реформировавший первоначальную религию ариев, требовал уважать жизнь животных и осуждал кровавые жертвоприношения. Благодаря учению своего нового жреца Ахурамазда (Ормузд) становился всеобщим богом, и естественным, и метафизическим одновременно. Постепенно благодаря Заратуштре возник новый духовный очаг, привлекавший к себе одного за другим деятелей империи, создаваемой Киром и его последователями, которые словно подчинялись плану, задуманному без их ведома новым загадочным оракулом маздеизма…

Однако за много лет до возникновения династии Ахеменидов уже существовал другой очаг духовной революции: за семь веков до выхода персов из своих горных границ некий семитский народ совершал бегство из Египта. Ведомый своим предводителем Моисеем, он получил в пустыне, где царил бог Луны, откровение единого Бога, создателя неба и земли, провозгласившего устами избранного им народа моральный и духовный закон, высшей целью которого было освобождение человека.

Неизвестно, знал ли Кир Великий учение Заратуштры. Также неизвестно, признал ли великий перс в боге древних евреев единственного Творца Вселенной. Но наверняка известно, что Ахеменид применил на практике принципы свободы, сформулированные Заратуштрой, и что он позволил иудеям, сосланным в Вавилон, вернуться в свою страну, словно он действительно верил, что их бог только для этого дал ему возможность построить империю.

В эпоху Кира такой настрой умов к монотеизму начинал утверждаться среди народов Востока как результат духовного созревания их морали. Предугаданное Заратуштрой и провозглашенное Моисеем божественное единство, исключительная роль бога-творца прямо вели к идее персонифицированного бога, который наилучшим образом отвечал чаяниям людей той эпохи и того региона, загадочного Востока…

И в пределах своей империи, сам того не ожидая, Кир обнаружил проявления нового мышления, направленного на определение области идей, где боги уже не занимали главное место, это была положительная, рациональная идеология. Греки ионийских городов продолжали вместе со своими философами размышлять о природе. Они старались уточнить ее значение, не прибегая к мифам, согласно которым, например, у ветра должен быть свой бог так же, как у дождя, облаков, луговых трав и горных потоков. Эти философы не желали отдавать силы природы под владычество отдельных божеств. Еще категоричнее выступали они против того, чтобы происходившие у них на глазах физические явления приписывались воле людей, которым якобы подчиняются не только другие люди, но и силы природы. Конечно, никто из греческих мыслителей не рискнул бы отрицать важность или могущество божеств, но уже сам факт составления перечня знаний, не зависящих от трансцендентального вмешательства, был настоящей революцией. Так родилась абстрактная мысль, отрицающая подчинение физических явлений неким божествам.

Это не значит, что мудрецы из Милета или из других городов Малой Азии исключали необходимость искать за явлениями природы первоначальный принцип всего, некий невидимый задний план, нечто противостоящее естественному миру. Философы эти, казалось, готовы были потом вернуться к мифам, словно у них была ностальгия по возвышенному объяснению божественного происхождения Вселенной. Ведь и Фалес, и Пифагор, и Гераклит и многие другие, родившиеся или жившие в колониях на берегах Лидии, пытались отделить явления, свойственные природе и объясняемые особыми причинами, от мира мышления и религии, необходимого для сплочения всего здания, но не имеющего физической связи с ним.

Возможно, Кир и не заметил эту двойную революцию в греческой досократовской философии, ведь он был занят прежде всего политической организацией своей империи, а не умозрительными поисками теории познания. Великий царь, мечтавший о всемирной империи, был полностью поглощен поисками объединяющего принципа, не желая при этом прерывать связь между природой и божественными силами, связь, которую всегда признавала та цивилизация, к которой он принадлежал.

Киру, с его политической миссией, была бы ближе идея организации греческого полиса, о которой мечтали такие философы, как Солон афинский. Они начали применять на практике свои идеи еще до того, как внушили их жителям городов Малой Азии. По существу, греческий полис позволял оторвать политический строй от организации космоса, что делало более человечной общественную систему и, следовательно, более доступной для рационального объяснения.

Тотальная империя, о которой мечтал Кир, в политическом плане очень походила на греческий полис. Но все же эти два проекта существенно различались. Кир представлял себе организацию мира вокруг просвещенного монарха как божественного орудия, действующего в соответствии с высшим принципом в отличие от греческой концепции, более связанной со временем и с человеческим фактором.

Такая встреча между полисом греков и всемирной империей Ахеменидов не состоялась ни при Кире, ни при его продолжателях, хотя они и захватили часть заселенной греками Европы. Роль человека виделась очень по-разному в этих двух политических системах: у греков она представлялась во всем своем величии, а у персов ее почти не замечали. Преклонение греков перед человеческой личностью намного опережало свое время по сравнению с восточными колебаниями и сомнениями в отношении роли индивидуума.

Зато ассиро-вавилонские религии, учение Заратуштры и даже верования древних евреев привели Восток VI века именно к тому уровню духовной озабоченности, от которой греки так хотели избавиться, в частности, предоставив природе большую и положительную роль, уделив главное свое внимание заботам политическим и социальным. Греки начали внедрять эту человечную философию, которую восточные люди и в особенности Кир, возможно, интуитивно почувствовали. Персы обладали ключами от религиозных знаний, необходимость приобретения которых греки ощущали, хотя и старались преодолеть их с помощью разума.

На европейском побережье и в сердце Азии, в самых отдаленных уголках восточного мира, испытывая на себе непонятное ему давление духовных и естественных сил, в этом удивительном VI веке человек начинает ощущать смутную тягу к освобождению и к новому политическому строю, выраженному в идее полиса и в идее всемирной империи, чувствуя предзнаменование собственной свободы, словно ожидая момента своего выхода на сцену. Но человек еще колеблется между бунтом и покорностью. Он, быть может, уже знает, что ему надо понять окружающий мир, как обещание освобождения.

Во времена Кира Великого на севере и юге, на востоке и западе на человека действуют силы, как бы разрывающие его между естественным политическим строем принуждения и зарождающейся идеологией, содержащей в себе семена определения своего собственного существования.