ЕВРЕИ В ИСЛАМСКОЙ ИСПАНИИ
|
|
=ГЛАВНАЯ
=ИЗРАНЕТ
=ШОА
=ИТОРИЯ
=ИЕРУСАЛИМ
=НОВОСТИ
=ТРАДИЦИИ
=МУЗЕЙ
=
Шломо Ибн Габирол, 1021 - ок. 1055. Жизнь и стихи
Среди многих литераторов, которых поддерживал Шмуэль ха-Нагид, был поэт и философ Шломо Ибн Габирол. Историк Г. Грец называл его "первым философом европейского Средневековья". Во всяком случае, он был первым евреем на Западе, который стал философом в полном смысле этого слова и разработал собственную оригинальную систему.
Абу Айюб Сулейман бен Йахья ибн Габироль, или просто Шломо ибн Габироль, стал одной из самых гениальных, трагических, противоречивых и загадочных личностей в еврейской по-эзии. Будущий поэт родился в 1021 или 1022 году в Малаге, на юге Испании. Его отец, Иехуда, бежал в Малагу из Кордовы, павшей в 1013 году после вторжения североафриканских полчищ берберов. Вскоре он переехал вместе с отцом в Сарагосу. О раннем сиротстве поэта свидетельствуют следующие его строки:
"В скорби, без матери или отца, неопытный, одинокий и бедный, я - один, без брата и без друзей, со своими собственными мыслями."
Вероятно, со смертью отца для Габироля завершились детские годы. Его юность связана с Сарагосой. В Сарагосе тех лет жили знаменитые ученые и государственные деятели, в том числе известный и состоятельный человек по имени Иекутиэль бен Ицхак ибн Хасан. Этот богатый меценат никогда бы не вошел в еврейскую историю, если бы не одарил своей дружбой и покровительством молодого Габироля, который, в свою очередь, обессмертил его имя.
Уже в ранней юности он отличался ненасытной страстью к уче-нию и жаждой знаний. Но все науки и искусства, в которых он проявил не по годам зрелый талант, служили для него одной высшей цели — постижению Божественной мудрости. Ради проникновения в тайну мира он готов был пожертвовать погоней за его благами. В одном из ранних стихотворений он пишет:
"Ценнее нет мудрости в мире,
и я бы глубоко себя презирал,
если бы сердце мое мудрость отвергло,
и, слизню подобно,
я ползал бы за успехами жизни. "
Юный поэт и мыслитель чувствует избыток творческих сил, в шестнадцать лет к нему уже приходит слава, его элегии на смерть в Вавилонии последнего Гаона — рава Хая затмевают даже элегии знаменитого Шмуэля ха-Нагида. Он гордо заявляет:
"Я — князь,
а стих — мне раб...
и песнь моя —
как венец для царей.
Или в другом стихотворении:
Пусть я юн еще годами, и лишь шестнадцать лет прожиты мной —
я гордость и краса всех тех, чьи сердца жаждут мудрости тайны.
Мой мощный стих сокрушает утесы и из гранитных скал он влагу добывает;
врата мудрости, неприступные для сынов народа моего, широко раскры-ты предо мной.
К высотам небес устремлен мой путь, и среди светил и созвездий я свой шатер воздвиг.
Сло-ва, начертанные мною, не сотрутся из памяти грядущих поколений,
и пес-ня моя в ряду веков заклеймит как грозный бич глупых и тупых невежд.
Пер.С.Цинберга
Он мечтает сравниться славой с самим Шмуэлем ха-Нагидом и посылает ему несколько хвалебных од. Однако душа его, устремляясь ввысь, нередко падала в бездну сомнения, разочарова-ния и неудовлетворенности, познавая несовершенство, ничтожество и сует-ность жизни. Более того, тело юноши поразил тяжелый недуг, до конца жиз-ни причинявший ему невыразимые стра-дания. Все это наложило неизгладимый отпечаток трагической надломленнос-ти на его блестящую поэзию. С горестью поэт пишет:
"Я укушен жизнью-змеею...
Она, чтобы орлы к небесам не вздымались,
подре-зает их могучие крылья.
И я подобен орлу с жестоко надломленным крылом.
Болезнь уничтожила мою плоть...
будь проклят недуг, пожравший все соки мои!"
Вот как поэт изливает свои чувства в разговоре с воображаемым со-беседником:
"Веселие мое забота прогнала, и радость мою стон оттеснил,
И как увижу смех — так плачет сердце о жизни, что вырвана у меня.
— Друг мой, разве шестнадцатилетнему скорбеть и плакать о дне смерти,
Тому, кто должен в юности тянуться за щечкой, румяной словно роза?
Приговорило меня сердце с ранних лет, и потому душа моя согбенна,
Оно сделало разумение и наставление долей своей,
и душу мою беспо-койную — раздражением наполнило...
Горечь и противоречивые стремления в душе Ибн Габироля зачастую заставляли его обращаться с язвитель-ными нападками на великих и наделен-ных могуществом людей. Габироль был большим мастером в искусстве наживать себе врагов. Стихи в жанре «самовосх-валения» то и дело переходят у него в жестокую критику современников и собратьев по перу. Литератор следу-ющего поколения Моще ибн Эзра пи-шет про Ибн Габироля, что «хотя по своим знаниям и по своей натуре он был философом, демон раздражитель-ности и вспыльчивости в его душе гос-подствовал над его разумом, и он так и не смог до конца его победить. Ему не казалось зазорным поносить вели-ких, он хулил их и обнажал их срам...» В силу обстоятельств и особенностей характера у Ибн Габироля не было ни семьи, ни друзей. Он писал в одном из своих стихотворений: "Я трачу жизнь на поиски истины, пока другие тратят ее на любовь." Одним из немногих светлых момен-тов в раннюю пору его жизни было покровительство со стороны влия-тельного сарагосского вельможи, зна-тока астрономии и любителя поэзии Иекутиэля ибн Хасана. В честь Иекутиэля, которого он ценит не только как мецената, но прежде всего как ученого, поэта (до нас дошло одно из литургических стихотворений Иеку-тиэля ибн Хасана) и человека с безуп-речным художественным вкусом, Ибн Габироль с искренним восхищением слагает оды.
И взошла на нашем небосклоне блестящая звезда — Иекутиэль, и помер-кли перед ней все прочие светила.
Однако и в этом случае жизнь вскоре повернулась к Ибн Габиролю своей трагической стороной. Иекутиэль был убит в результате политических ин-триг при сарагосском дворе в 1039 году. На смерть Иекутиэля поэт пишет едва ли не самые свои проникновенные и гениаль-ные стихи. Особенно знамениты его траурный плач «Как солнце под вечер сверкает багрово...» («На смерть Иеку-тиэля»), поражающий своим несоот-ветствием традиционным жанровым канонам, и большая элегия «Во дни Иеку-тиэля, что кончились...»
Как солнце под вечер сверкает багрово,
Как будто укрывшись накидкой бордовой.
Все краски и с юга, и с севера смыты,
А пурпур - на западе, кровью облитом.
Раздета земля и согреться не может,
Ей зябко, и холод ночной ее гложет.
Надвинулась тьма, небеса почернели,
Свой траур надевши по Иекутиэлю.
Действительно, относительно счастливые дни для Шломо ибн Габироля кончились, ибо через некоторое время после гибели по-кровителя он вступает в жестокий конфликт с общиной Сарагосы и вы-нужден отправиться в скитания. По свидетельству самого Ибн Габироля, он написал более пятисот сти-хотворений и более двадцати книг, однако до нас дошла лишь малая часть из них. Сохранился его этико-философский трактат на арабском языке «Ис-правление качеств души», трактат в стихах по грамматике иврита (дошла лишь четверть), философская поэма «Венец царства». Некоторые свои поэмы он посвящал пламенной любви к Б-гу и теме ожидания Мессии. Наиболее знаменита его этико-философская поэма "Кетер Малхут"("Царский венец"), вошедшая в литургию Судного дня - Иом Кипур.
В литургических произ-ведениях он первый использовал весь арсенал новых поэтических форм, отрывки из комментариев на Писание. Но самая любопытная исто-рия связана с его главным философским трудом.
В средневековой христианской схоластике одним из самых авторитет-ных сочинений, на которое не раз ссы-лался в своих теологических штудиях сам Фома Аквинский, был переведенный с арабского на латынь «Источник жизни» (Fons Vitae) некоего Авицеброна. Некоторые считали его мусульма-нином, некоторые — христианином, ибо в самом трактате не было никаких указаний или намеков на то, к какой религии принадлежал автор. Авицеброн так бы и остался для нас загадкой, если бы в XIX веке французский иссле-дователь Соломон Мунк, проанализиро-вав еврейские источники, не доказал, что философ-неоплатоник Авицеброн и поэт Шломо ибн Габироль — одно и то же лицо.
За свою короткую жизнь Шломо написал много прекрасных поэм на иврите и арабском, философских произведений, известных как среди евреев, так и среди других народов. Писал он и пиюты - гимны, для субботы, праздников и постов, многие из которых включены в молитвенные сборники-махзоры.
Очевидно, что благодаря манере, характерной для открытости мышления испанского еврейства, его в каком-то смысле "современной" ментальности, первый среди его знаменитых сыновей оплодотворил мировую философию, оставшись в то же время бесплодным для собственно еврейской мысли.
Его современник - врач Исаак ибн Сактар (Ицхаки) анализировал Писание с точки зрения логики (как мы уже видели, подобные исследования были достаточно распространены в мире ислама). Он заметил, что раздел книги Бытия, в котором упоминаются цари Израиля, должен был принадлежать другой руке, а не руке Моше, который умер гораздо раньше. К этому же аргументу прибегнут первые "самостоятельные умы" нового времени, когда они начнут подвергать критике Священное Писание.
Личность Ибн Габироля издавна была окружена легендами. Рассказывают, например, историю о том, как Ибн Габироль, будучи знатоком магии, со-творил однажды деревянную женщи-ну, которая ему прислуживала, однако вынужден был снова обратить ее в деревянные чурки, когда на него донес-ли властям. Судьба Ибн Габироля, после того, как он в 1045 г. покинул Сарагосу, так же покрыта налетом таинственнос-ти. Принято думать, что он умер, не дожив даже до тридцати лет, вероятно, в Валенсии. Однако есть свидетель-ства и о том, что он умер почти в пятидесятилетнем возрасте, успев описать в одном из стихотворений по-строенный в 1060-х гг. шедевр андалусской архитектуры — дворцовый комплекс Альгамбра близ Гранады. Ле-генды о нем продолжали множиться. Рассказывают, что он был тайно убит завистником и похоронен под смоков-ницей, которая вдруг начала давать чудесные плоды намного раньше поло-женного времени. Царь, узнав о чуде, приказал разобраться, заставил, в кон-це концов, злодея признаться и велел повесить его на том самом дереве.
* * *
Да, я смело Судьбу вызываю на бой,
Пусть неведомы сроки мои и кануны,
Пусть грохочет потоп над моей головой —
В моем сердце не дрогнут певучие струны.
Это храброе сердце пока еще юно,
Но глубокой и зоркой полно прямотой.
* * *
Я поэт, мне подвластен упрямец аруз,
Я как арфа златая для бардов и муз!
Моя песнь — украшенье для царской короны,
Диадема на самый изысканный вкус!
* * *
Пристало ль мне уже в шестнадцать лет
Прослыть певцом житейских мук и бед?
Не лучше ль, как ровесники мои,
Встречать беспечно вечер и рассвет?
Но рано ощутил я сердца власть,
Стать праведным и мудрым дал обет.
И рано юности огонь погас,
И в скорби я увидел яркий свет.
Стенанье, плач мою сжимают грудь,
Когда веселью я гляжу вослед.
Но слезы — ложь! Надежда — лишь обман!
В них никакого облегченья нет.
Когда ж судьбой бальзам мне будет дан,
Что исцеляет от смертельных ран?
* * *
Я даже до рожденья своего
Твоею был любовью окружен,
Ты сотворил меня из ничего
И жадный рот мне вырезал ножом.
Кто плоть мою в сосуде замесил?
Кто в грудь мою вложил горящий дух?
Кто мое тело смерял и отлил?
Кто подарил мне зрение и слух?
Кого я в сердце вечно берегу?
Всей мудростью обязан я кому?
Я — только глина на Твоем кругу,
Во всем Тебе подвластен одному.
Не утаив греха ни одного,
Я пред Тобой стою, преображен,
Ведь даже до рожденья своего
Я был Твоей любовью окружен.
* * *
Древний корень Давида, надолго ль могильной плитой
Ты сокрыт под землею, бесплодный, окутанный тьмой?
Внемли звукам весенним и к солнцу пробейся ростком.
Неужели навеки царю суждено быть рабом?
Кто Всевышнему предан —забит и унижен в неволе,
Кто хитрей и наглей — гордо ныне сидит на престоле.
Вот уж тысячу лет я в изгнании, филину друг,
По пустыне скитаюсь, мой путь словно замкнутый круг.
Возвести же конец мне, ангел святой Даниила!
Не разверзлись уста. Скрыт конец.
Жизнь, как прежде, постыла...
* * *
За все грехи прости меня, мой Бог,
Хотя никто Твою не знает меру,
Но в доброту Твою храню я веру,
Так не суди же прах у Твоих ног.
И, если я приговорен Тобой,
Убереги меня от исполненья,
Пускай болезнь мне будет искупленьем
И выкупом от смерти — эта боль.
* * *
Я с самого утра к Тебе спешу,
Твердыня Ты, Ты — сила, Ты — оплот,
К Тебе свою молитву возношу,
К Тебе, что день и ночь во мне живет.
Перед Твоим величием стою
И нищ и слаб, и глазу Твоему
Доступно все, что я в себе таю,
И от него не скрыться ничему.
Что может молвить жалкий мой язык?
Что может сердце? И какая власть
Есть в той душе, которую привык
Я понукать, и спрашивать, и клясть?
Но знаю я, как любишь Ты раскат
Тех песен, что в Твою слагают честь,-
В веках Тебя восславлю я, пока
Во мне душа божественная есть.
* * *
Чернилами ливней, рукой облаков,
Пером полыхающих молний
Рисует зима на бумаге садов
Лилово-пурпурные волны.
А людям такого не сотворить,
Равняясь красой с небесами,
Земля украшает наряды свои
Подобными звездам цветами.
***
Осень обещала и сдержала слово,
Что дала когда-то розе луговой,
И пожары молний возвещают снова,
Что Весной запахло, свежею землей.
Дождь ее наполнил, напоил, огладил
И к щекам холодным приложил румян,
Как она прекрасна в утреннем наряде!
И плывет по небу пурпурный туман,
Облака окрасив розовым и синим.
Слушай! Это горлица стонет по лугам,
От нее шалеют голуби в долине,
У нее на крыльях блещут жемчуга.
И когда, повиснув в дымке разогретой,
Песня растворяется в солнечной пыльце,
Кажется мне, будто у голубки этой
Светится на шее золотая цепь.
* * *
Где найти человека, что был бы здоров и силен
И остался бы другом и знанья, и разума он?
Только скептиков вижу, одних слабосильных втируш,
Только пленников вижу в темницах их собственных душ.
И любой остолоп, и глупец, и транжира любой
Из себя Аристотеля корчит и страшно гордится собой.
И убогие вирши свои называет поэмами он,
Ну а я называю их карканьем стаи ворон.
Только злое усердье, что будет пророку под стать,
Может строчки простые заставить поэзией стать.
Я печальную песню у Времени высек на лбу,
И они ненавидят ее — за высокую эту судьбу.
Поляков, с. 86.
М.Крутиков, "Душой разгадывая вечность: О религиозной поэзии Соломона Ибн-Гебироля."
Золотой век с. 84-101.
Еврейская средневековая поэзия Испании, с. 48-58.
